ДИАС   ВАЛЕЕВ

ЧУЖОЙ,

ИЛИ В ОЧЕРЕДИ НА ГОЛГОФУ

 

РОМАН-документ

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

            ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Часть ПЕРВАЯ

 

 

Я знаю, откуда придет смерть.

А.Камю

И с ужасом я понял…

Что я никем не видим,

Что нужно сеять очи,

Что должен сеятель очей идти…

В.Хлебников

От автора

 

 

 

В последние годы я немало сил и времени отдал работе над своего рода собранием эссе, которое называется «Третий человек, или Небожитель». Этот роман-эссе, вышедший в первом издании в свет в 1994 году, являющийся составной частью задуманного мной триптиха «Уверенность в Невидимом» [1], в определенной степени — книга прогнозов и проектов. Я веду в нем свое собственное исследование мирового человека и Бога.

Собор, который я, мастер, строил всю жизнь, был уже близок к завершению. Однако не так просто давалось возведение последних звеньев. Казалось, мне вдруг воспротивились какие-то темные силы. А может быть, так и было на самом деле.

В один из моментов противостояния я подумал: кем, интересно, я являюсь в этой великой бесконечной жизни? Каким меня видят люди и каким вижу их я? Любят ли они меня? Или ненавидят лютой ненавистью? Помогают ли исполнить ниспущенное от Бога дело или мешают, всячески препятствуя предназначению?

И я решил: в слово, вязью которого я хочу облечь весь мир, должны войти и страницы, языком фактов и документов повествующие о том, в каких условиях и при каких обстоятельствах приходится подчас работать художнику. Так случилось, что свои «супероптимистические» идеи, которыми пропитаны страницы «Небожителя», я наносил пером на бумагу в один из черных периодов своей жизни. Почему читатель, сегодняшний и завтрашний, не должен знать об этом? Почему мы, художники, должны щадить его?

Ныне появляется и, несомненно, возникнет и в будущем немало публикаций о жизни людей в XX столетии. Обнародовываются порой потрясающие драматические истории и из биографий художников и писателей.

Я не свидетель всех лет. Я рассказываю лишь о жизни писателя в последней четверти XX столетия. Свидетельствую даже, пожалуй, только о нескольких годах конца века.

Для убедительности я намереваюсь отразить основной пафос пережитого через документы. В моем распоряжении — собственные дневниковые записи, статьи в газетах и журналах, посвященные некоторым историям, произошедшим со мной, протоколы всякого рода заседаний и обсуждений, «героем» которых был я. Читатель найдет на страницах этого, условно говоря, документального романа — с элементами детектива и напряженной интриги — десятки имен моих современников. За небольшим исключением, все они ныне живут, здравствуют и, в отличие от меня, благоденствуют. В статьях и очерках, на которые я буду ссылаться, в протоколах официальных обсуждений, которые я буду приводить, их имена обнародованы. Естественно, это дает мне право, я полагаю, говорить обо всем совершенно открытым текстом, не прибегая к фигурам умолчания. Лишь в трех-четырех случаях я зашифровал имена некоторых «персонажей» из соображений их безопасности.

Помнится, французский писатель Жан Кокто однажды сказал: «Художник — это обвиняемый по рождению, обвиняемый по призванию, обвиняемый по профессии». И действительно, это так на самом деле. Всю жизнь я чувствовал себя обвиняемым — изгоем, диссидентом, эмигрантом, пасынком судьбы, отщепенцем, еретиком, лишенцем, «врагом народа». Не исключением в этом роде явились для меня и последние годы.

Обозначу в этом документальном романе его основную тему: художник и общество, художник и народ, художник и власть. Сюжет? Сюжет стар, как мир: охота на художника.

Охота всех — общества, власти, народа...

Июль 1995 года

Часть первая

1984

21 ноября 1984 года

Звоню из Тюмени в Казань режиссеру Натану Басину. Последний вечер в сибирском городе. Рядом в гостиничном ресторане с притушенными огнями — гульба, столы, заставленные разносольем и закусками, разговоры опьяневших собратьев-писателей, красивые женщины…

Буквально перед вылетом в Тюмень на встречу писателей страны я просматривал в казанском БДТ имени В.И.Качалова черновой прогон своего спектакля «День Икс». Через два дня должна состояться премьера. Как желанны душе завтрашние дни — праздник в моей жизни. Давно так не радовали меня предстоящие премьеры. Театром сделана явно нерядовая работа.

В телефонной трубке голос режиссера. С трудом узнаю его.

— Как дела?

— Спектакль не принят! — кричит Басин.— Комиссия его не приняла. Вся работа — насмарку! Премьера отменяется.

— Почему? Что за ерунда?

— Не знаю. Сам ничего не могу понять. Когда прилетаете?

— Завтра в полдень.

— Приходите сразу в театр.

Звучат гудки отбоя. Открывается ресторанная дверь, и оттуда вырывается звуковой удар.

Ошарашенный, какое-то время неподвижно и растерянно стою с телефонной трубкой в руке у междугородного автомата в вестибюле гостиницы.

«День Икс» — антифашистская трагедийная хроника. Поэт и война. Что сильнее: нацистская машина или человек? Стены камеры смертника или слово?

Почему же надо запрещать антифашистский, антивоенный спектакль, не давать ему хода? Кому это нужно?

 

Из досье на пьесу «День Икс»:

«Трагедийная хроника в двух частях. Посвящается — Мусе Джалилю и его товарищам по подполью, обезглавленным за подрывную деятельность против фашистского рейха 25 августа 1944 года в Берлине, тюрьма Плетцензее».

Хроника к моменту начала событий опубликована в журнале «Театральная жизнь» (1981, № 13), в книгах «У судьбы вариантов нет» (Татарское книжное издательство, 1982, на тат. яз.), «Диалоги» (Советский писатель, 1982), «Сад» (Татарское книжное издательство, 1984), поставлена в ташкентском театре «Еш гвардия» (Узбекистан).

Отзывы прессы:

«Сильной стороной, впрочем, совершенно необходимым условием для успеха такого многомерного, емкого, философски насыщенного произведения стала искренняя, вдохновенная игра актеров, полная их самоотдача. В спектакле занята вся труппа, он многолюден и оттого приобретает какую-то необычную панорамность, приближаясь в отдельных сценах к эпичности, высокой трагедии» (Л.Леонов. Челябинский рабочий. 1985. 7 июня).

«В «Дне Икс» продуманно раскрыт конфликт в его глубине, не ограниченный только внешними его знаками. Раскрыт с болью, возмущением, гневом современника. Здесь сталкиваются в конфликте с одинаковой силой выразительности как Джалиль, так и преследователи человечности — фашистское военначальство, и не менее важна тема предательства, создающая разветвление конфликта. Идея свободы постигается в атмосфере предапокалипсиса...» (Н.Велехова. Театр. 1986. № 12).

«Валеев — писатель, стоящий на позициях фантастического реализма, причем его реализм никогда не скатывается на рельсы плоского правдоподобия, взятого на уровне так называемого «обыденного сознания». Он обыкновенно ищет художественную правду, а она, как известно, может иногда казаться невероятной. Пьесу «День Икс» автор скромно назвал «трагедийной хроникой», хотя о ней вполне правомерно говорить как о настоящей, подлинной трагедии. Произведения этого жанра у нас появляются редко, и тем более ценен смелый опыт в этой области» (Е.Золотарев. Золотое двадцатилетие. Этюды о драматургах. Казань: Татарское кн. изд-во, 1989).

 

23 ноября 1984 года

С Натаном Басиным, главным режиссером театра, сидим в кабинете у заведующей отделом культуры Татарского обкома КПСС Дании Зариповой.

На вечер назначен первый спектакль, афиши уже полмесяца как расклеены по городу, билеты распроданы, но состоится ли премьера?

Официально спектакль запрещен.

— Дания Хусаиновна,— обращаюсь я к хозяйке кабинета,— наверное, большой беды не будет, если мы покажем сегодня спектакль. Что случится? Небо на землю низвергнется или земной шар с оси сойдет? Наверное, и вам самой необходимо посмотреть спектакль. Как вы считаете?

— Кой-какие замечания, высказанные комиссией, я осуществлю прямо по ходу спектакля,— объясняет Басин.

— Иначе скандал, Дания Хусаиновна,— продолжаю я.— Ненужный ажиотаж, шум.

В самом деле, комиссию, наложившую на спектакль строгий запрет, возглавлял всего лишь инструктор обкома партии Рафаэль Насыбуллин. Уровень, на котором принято решение о приостановке, в общем-то незначителен.

После долгих увещеваний и уговоров согласие на премьеру получено. Опустошенные и угрюмые, выходим из обкома.

Никакой радости нет, в душе — тревога и беспокойство. Через три часа премьера, но праздник испорчен. К тому же в этом мире нет ничего случайного. За странными, пока еще не объяснимыми осложнениями, вдруг возникшими у нас, таится что-то непонятное. Рядовые функционеры на уровне инструкторов самостоятельных решений не принимают. Обычно они осуществляют волю кого-то другого, кто выше их. Кого?

И вот — в театре третий звонок, открывается занавес. Ощущение душевной смуты и тревожного беспокойства покидает меня лишь тогда, когда заканчивается первый акт. Слава Богу, я не ошибся относительно силы спектакля во время чернового прогона. Басин создал необычайно мощный антифашистский спектакль.

В антракте стоим маленькой растерянной кучкой в фойе — я с женой и дочерьми, Натан Басин, художник спектакля Эрнст Гельмс, его дочь. А вокруг — гвалт, шум, свалка, мельтешенье детей. Странно, обычной премьерной публики совершенно не видно. Взрослых людей, зрителей нашего возраста в театре почти совсем нет.

Подходят инструктор Татарского обкома КПСС Рафаэль Насыбуллин и директор театра Георгий Егоров.

— Почему-то очень много детей. Какая-то непонятная, странная публика на премьере. Никогда не видел здесь, у нас, на премьерах такой публики,— удивленно и вопрошающе произносит Натан Басин.

— А что? Нормальная публика! — в голосе Насыбуллина звучат бодрые нотки.

— В том-то и дело, Рафаэль Сафич, что нормального зрителя абсолютно нет. Смотрите, одни дети. Да и дети какие-то необычные. Почему вон та девочка так дико смотрит? У нее какой-то неестественный взгляд. В чем дело, Георгий Ефимович? — обращается Басин к директору театра.

Неподалеку стоит женщина, похожая на учительницу.

Не выслушав директора, Басин бросается к ней:

— Простите, это ваши дети? Скажите, откуда они?

— Мы из вспомогательной школы. Из двух школ сразу! Да вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Наши дети ведут себя гораздо лучше, чем нормальные.

Любопытный и чрезвычайно неожиданный поворот. Чеховскую «Чайку» освистали в конце прошлого века в Александринском театре. Эта драма художника стала притчей во языцех, вошла в историю литературы печальной страницей. Но что такое было это освистывание? Невинная шалость. Ныне шутки гораздо изощренней: первый премьерный спектакль о поэте, гильотинированном сорок лет назад в нацистских застенках, продан школьникам-дебилам. И похоже, по согласованию с властями. И сделано это давно. Естественно, не без содействия администрации театра. Обыкновенная же, премьерная публика на спектакль, по существу, не допущена.

Совершенно потрясенный, я смотрю на Басина. Он ошеломленно смотрит на меня.

По замыслу, очевидно, дети-олигофрены должны были превратить трагедию в фарс, в бессмысленное зрелище, сорвать спектакль. Но кто режиссировал весь этот крайне неожиданный сюжет?

Ясно, что активное участие в этой уникальной провокации приняли администрация самого театра, непосредственно директор. Но по чьему наущению? По чьему приказу?

После спектакля в опустевшем фойе театра разыгрывается скандал.

Дочь художника Гельмса Рената Эрнестовна трясет за воротник директора театра Егорова:

— Георгий Ефимович, почему вы продали первый премьерный спектакль детям-дебилам? Почему вы не допустили на него обыкновенных зрителей? Ведь это же уму непостижимо! Подобного никогда не было! Кто вас надоумил сделать такое?!

Лица представителей Татарского обкома партии Дании Зариповой, Рафаэля Насыбуллина, лица членов комиссии Министерства культуры республики Ильтани Иляловой, Гульсины Мухамедовой, Дании Гимрановой скорбны и непроницаемы в своей печали.

— Ведите себя прилично, Рената Эрнестовна…

 

26 ноября 1984 года

Из протокола обсуждения спектакля «День Икс» художественным советом Министерства культуры ТАССР:

«Р.Мустафин, литературовед, критик: «Это уже наше второе обсуждение. Мое впечатление о спектакле противоречиво. Несомненно, налицо яркая, эффектная постановка. Минувшая война показана трагической. Туго закручена интрига. Перед нами сильные, умные враги. Но кто же противостоит им? Горстка дилетантов? Не раскрыт героический характер поэта. Джалиль невольно ставит под удар Баттала, приводит легион к гибели. Идейные акценты смещены. Я оставляю за собой право выступить в печати с анализом искажений авторами спектакля исторических фактов».

Г.Мухамедова, кандидат филологических наук: «Я, Диас Назихович, всегда болею за ваше творчество. Мне кажется, вам нужно было обратиться за консультацией. Вы слишком вольно обращаетесь с канвой исторических событий».

Р.Зиганшина, председатель правления Татарского отделения Всесоюзного театрального общества: «Акценты в спектакле расставлены явно неправильно. Да, враг сильный, но победили в войне мы. В финале джалиловцы распяты. Такой сцены ни в коем случае не должно быть».

А.Ахмадуллин, доктор филологических наук, театровед: «Спектакль сложный, противоречивый. Пьеса сильная. Но правы критики: света в нем недостаточно».

И.Илялова, старший научный сотрудник Института языка, истории и литературы имени Г.Ибрагимова, кандидат искусствоведения: «Образ и символика спектакля понятны. Авторами показан механизм нацистской машины. Вместе с тем у меня есть серьезные сомнения в идейной основе спектакля. Налицо идейный перекос. Правы были греки, когда о смерти только говорили, а не показывали ее. Необходимо изъять патологические моменты — пытки, крики. Большое место в спектакле уделено теме предательства. Дильбар — образ возлюбленной поэта, и образ явно обобщенный. Думается, Дильбар не должна сходить с ума. Необходимо править спектакль по акцентам, многое менять. Я не уверена, например, что нужен танец эсэсовцев со своими жертвами — так называемое танго смерти. Впереди День Победы. Моменты апокалипсиса в такие дни неуместны. Зритель должен быть уверен в абсолютной победе нашей идеологии».

Д.Гимранова, научный сотрудник Института языка, истории и литературы имени Г.Ибрагимова, критик: «Я полностью присоединяюсь к мнению Иляловой. Несомненно, театром проделана огромная работа. Но есть моменты, когда тема жестокости и предательства выходит на первый план и как бы затушевывает тему мужества. Отрицательные образы решены чрезвычайно интересно, но это создает в спектакле ненужный крен. Общая стилистика — жестокая, метафоричная, условная — действует отрицательно на восприятие. В таком варианте спектакль показывать зрителю нельзя».

А.Сафин, представитель Татоблсовпрофа: «Спектакль понравился, но идейные смещения очевидны».

Г.Егоров, директор театра: «Члены уважаемой комиссии правы. Я тоже не приемлю такого подарка театра к празднику Победы. Ужасы войны можно посмотреть в хроникально-документальном фильме, а с чем мы будем участвовать во Всесоюзном театральном фестивале, который приурочен ко дню Победы? С этим спектаклем? Как директор я озабочен и тем, что в спектакль мы вложили огромные материальные средства».

Д.Валеев: «Если уже даже директор театра против — согласитесь, это бывает крайне редко в нашей театральной жизни,— то давайте открыто закроем спектакль. Скажем вслух, что комиссия Министерства культуры республики Татарстан запрещает антифашистскую пьесу, до этого четырежды опубликованную в СССР в журнале и книгах на русском и татарском языках и поставленную в Узбекской ССР. Скажу о своем ощущении от спектакля. Мгновения радости в жизни драматурга бывают чрезвычайно редко. Я испытал их, увидев спектакль Басина. Считаю, это громадная, серьезная удача театра».

Д.Зарипова, заведующая отделом культуры Татарского обкома КПСС. «Спектаклю все хотят дать зеленый свет, Диас Назихович. Именно этим обстоятельством вызваны пожелания комиссии».

Д.Валеев: «Да, это видно. Зеленый свет высшей пробы! Но, видимо, я дальтоник. У меня такое ощущение, что закрыть спектакль уважаемая комиссия боится, а разрешить его к показу не желает. Чего же тогда вы хотите? Тихо задушить спектакль бесконечными замечаниями? Все новыми и новыми требованиями бесконечных доделок и переделок?»

Н.Басин: «Со времени первого обсуждения 21 ноября мной внесены поправки в спектакль по двадцати позициям. Сегодня комиссия предъявляет новые замечания, внесенных же изменений словно не замечает».

М.Низамиев, заместитель министра культуры ТАССР: «Мне непонятен упорный отказ Валеева и Басина от переделок».

Д.Зарипова: «Добросовестного и чрезвычайно доброжелательного отношения комиссии не заметить просто невозможно. Все высказанное должно восприниматься вами с уважением и полным доверием. Театром, без сомнения, проделана большая работа. Спору нет, вдохновенна игра, интересно оформление. Налицо точные находки. Но спектакль нужно улучшать! В таком виде спектакль идти перед зрителем не может. Будем смотреть его в третий раз 29 ноября. Необходимо реализовать все замечания».

 

24 декабря 1984 года

Из протокола обсуждения спектакля «День Икс» художественным советом Министерства культуры ТАССР:

«Р.Зиганшина: «Мы собираемся уже в пятый раз. Это не лезет ни в какие ворота. К сожалению, я не видела переделанного варианта спектакля, который вы отслеживали в субботу 22 декабря, но как председатель республиканской комиссии по проведению Всесоюзного театрального фестиваля, посвященного 40-летию Победы, я хочу заявить: эта дата будет очень большим праздником. В Москве я слушала выступление заместителя министра культуры РСФСР тов. Грибанова. Так вот, тов. Грибанов подчеркнул: о войне нельзя писать плохо. И нам надо быть предельно жесткими и требовательными! Нельзя допускать доработки спектакля на зрителе. Надо немедленно остановить спектакль!»

И.Илялова: «Да, мы действительно уже пятый раз собираемся для обсуждения этого опуса. К сожалению, автор пьесы и постановщик ведут себя крайне странно. Конечно, ими проделана определенная работа с учетом наших замечаний. Постановщиком снята по нашему настоянию сцена убиения заключенной ножницами, снят танец гестаповцев с их жертвами, так называемое «танго смерти». Но основа замысла осталась прежней. Это недопустимо!»

Р.Игламов, доцент института культуры, кандидат искусствоведения: «Отрицательные образы написаны драматургом с исследованием глубины психологии. Исходя из этого я предлагаю линию гестаповца Хелле свести до минимума. Также нужно всемерно затушевать яркие, живописные краски в линии предателя Ямалутдинова».

И.Гатова, ответственный секретарь Татарского отделения ВТО: «Образ сценографии я прочитываю как символ тупика. Красный шар, рельсы, уходящие в никуда,— я считаю, что сценографически образ спектакля решен не точно».

Г.Арсланов, кандидат искусствоведения, театровед: «Мое мнение абсолютно расходится с выступавшими до меня. Джалиловцы устраивают меня такими, каковы они есть. Сильный, действительно необычный спектакль».

Н.Ханзафаров, кандидат филологических наук: «Как рядовому зрителю спектакль о Джалиле мне очень понравился. Если сравнивать «День Икс» с предшествующими театральными работами о поэте, то я бы сказал так: перед нами абсолютно новое слово о джалиловцах. Я понимаю режиссера и автора. И я полностью на их стороне. Мне кажется, никакого идейного перекоса в спектакле нет. Естественно, я считаю, что «Дню Икс» нужно немедленно открыть путь к зрителю».

Р.Насыбуллин, инструктор отдела культуры Татарского обкома КПСС: «Простите, официально вы — член комиссии? Нет? Нас в первую очередь интересуют мнения членов комиссии».

М.Имашев, директор театрального училища: «Для меня, как настоящего патриота, в спектакле совсем нет пищи. Надо немедленно закрыть его и дорабатывать уже капитально».

Г.Мухамедова: «Да, театр должен совершенно четко раскрыть тему бессмертия поэта. В работе Валеева и Басина этого, к сожалению, нет. У меня осталось гнетущее, тяжелое впечатление от спектакля».

Р.Халиуллин, референт по культуре первого заместителя Председателя Совета Министров ТАССР: «Естественно, что обсуждение идет весьма требовательно и принципиально. Спектакль впечатляет режиссерскими находками, но вполне справедливы и замечания критиков. Думаю, необходимо пересмотреть решение сцены встречи рейхсминистра по делам восточных оккупированных территорий Розенберга с Джалилем. Пленник Джалиль в этой сцене должен морально разгромить Розенберга, поставить его на колени. Лишь в этом случае, пожалуй, следует разрешить спектакль к показу перед зрителем».

Н.Джураева, заместитель министра культуры ТАССР: «Спектакль «День Икс» заставляет нас бить в колокола тревоги. Поведение авторов необъяснимо. Надо дорабатывать спектакль со всей серьезностью, не включая его пока в афишу января».

Ф.Усманова, сотрудница Министерства культуры ТАССР: «Я пять раз смотрела спектакль. Причем в самой различной аудитории. Реакция зала, особенно школьников, меня крайне удивила. Выстраиваются совершенно не те эмоциональные акценты, на которые, видимо, рассчитывали авторы спектакля».

И.Алеев, министр культуры ТАССР: «Неоднократные просмотры дают полное основание сказать: спектакль «День Икс» в конечном счете, вероятно, все-таки выйдет на необходимый уровень. Вместе с тем в плане критическом я вполне разделяю высказанные ранее точки зрения. Внутренние противоречия поэта необходимо поднять до еще большей высоты. Задача театра — дать нужное направление спектаклю».

Д.Валеев: «Слушая ваши выступления, я вспомнил слова Гоголя: «Скучно жить на этом свете, господа!» Знаете, он был, пожалуй, совершенно прав. Действительно, очень скучно. Однако почему я взялся писать о Джалиле? Меня интересует человек, не раздавленный рутиной скуки, а поставленный на излом в критической ситуации. Мне хочется понять, что сильнее: машина или человек? Уничтожим человек или неуничтожим? Этот спектакль я считаю чрезвычайно большой удачей в своей биографии художника. Тем разительнее и неожиданнее контраст приема. Выскажу в связи с этим свое мнение. Мне кажется, сейчас здесь, в этом кабинете, совершается акт предательства. Вы предаете искусство. Предаете идеи добра, культуры. Наверное, это объяснимо: каждый выбирает в жизни свою линию поведения. В Казани существует группа людей, которая, видимо, не хочет, не желает, чтобы наш спектакль шел в городе. Мы им мешаем. И их задача — запачкать грязью авторов спектакля, полностью дискредитировать наше детище. Решая сейчас судьбу спектакля «День Икс», помните: это дело политическое и нравственное одновременно. Срока давности здесь нет. По существу, вы сейчас гильотинируете антифашистский спектакль. Наверное, пора опомниться. В противном случае игра может завести всех нас очень далеко. Если спектакль физически погибнет насильственной смертью, значит, что-то в нашем обществе и отечестве явно неблагополучно. То, что происходит сейчас с нами,— это предвестие чего-то черного. Опомнитесь, пока не поздно».

Н.Басин: «Я никогда не рассматривал пьесу Валеева как пьесу о биографии великого татарского поэта, гильотинированного фашизмом. Пьеса понравилась мне прежде всего тем, что это — версия. Версия о советском человеке, сумевшем выстоять в невозможных условиях. Для меня как режиссера трагедия Диаса Валеева явилась предлогом для сегодняшнего весьма серьезного разговора о фашизме, в том числе о современном фашизме. В обкоме КПСС нам с удовольствием показали анонимку, в которой говорится, что наш спектакль повествует о «торжестве фашизма». Написать анонимку нетрудно, и не одну. Анонимки, состряпанные людьми соответствующего сорта, не аргумент. Наш спектакль нуждается в непредвзятом взгляде. Художник проявляется не в том, что он говорит. Художник всегда есть то, что он делает. Я посвятил всего себя этой теме. Я поставил антивоенный, антифашистский спектакль, и я глубоко убежден в нашей правоте».

 

29 декабря 1984 года

Кто «режиссирует» весь этот удивительный сюжет? Где находится самый главный режиссер?

На нас с Натаном Басиным вал за валом накатываются обвинения. В Министерстве культуры ТАССР и Татарском обкоме КПСС нам снова и снова показывают анонимные письма, якобы пришедшие от возмущенных зрителей. Говорят о телефонных звонках, ходоках-визитерах в различные инстанции, в том числе якобы и в КГБ.

Заведующая отделом культуры обкома партии Дания Зарипова сокрушается вместе с нами:

— Вчера я попросила секретаршу подсчитать, сколько писем пришло к нам и в другие инстанции по поводу вашего спектакля. И оказалось, сорок четыре письма! Разве мы можем не считаться с мнением народа? Ведь нет никаких гарантий, что такие же письма не отправлены и в Центральный Комитет!

Естественно, местной прессе категорически запрещено писать о «Дне Икс». Фотокорреспондент журнала «Театральная жизнь», приехавший специально из Москвы снять для журнала несколько кадров, уезжает несолоно хлебавши,— съемку ему запрещают. Я устаю ходить на художественный совет при Министерстве культуры ТАССР — раз за разом там выносятся решения о невозможности показа спектакля или этот показ обставляется очередными сериями замечаний. Тем не менее «День Икс» — в афише театра, каждый спектакль вырывается нами буквально с боем и со скандалами. Видимо, запретить совсем патриотический, антимилитаристский спектакль открыто никто не решается, но и права на нормальное существование «Дню Икс» не дают. Спектакль душат замечаниями, поток их неиссякаем.

— Почему на рукавах гестаповских мундиров фашистские повязки? — с какой-то уже почти открытой злобой кричат нам.— Кто дал вам право пропагандировать эту символику?

— А кто пропагандирует? — кричу в ответ и я.— На Центральном телевидении в фильме «Семнадцать мгновений весны» Исаев-Штирлиц одет в такой же мундир.

— Нам ваш Штирлиц не указ! Что вы нам суете Штирлица? Вам бы, кстати, не мешало подумать и о том, почему у вас в спектакле рейхсминистр Розенберг одет лучше Джалиля. Вы словно нарочно не замечаете, что здесь опять налицо явное смещение в идейных акцентах!

— Но Джалиль, извините, пленник, заключенный,— потрясенно отвечаю я.— А Розенберг — министр! Неужели вы полагаете, что в гитлеровской Германии министры рейха одевались хуже заключенных?!

После одного из обсуждений Рафаэль Насыбуллин, инструктор обкома, дружески и, похоже, искренне советует Басину:

— Делайте спектакль как можно неприметнее. Убирайте краски! Тогда он пойдет. Как можно серее, Натан Израилевич! Серый цвет должен преобладать.

Все это, конечно, трагикомично, абсурдно, дико, непонятно, но, увы,— реальность.

31 декабря 1984 года

На столе, покрытом чистой розовой скатертью, — бутылка шампанского, горячий, пышущий жаром бэлиш, яблоки, мандарины. Пробка бьет в потолок, я разливаю шампанское. Мы вдвоем.

— За что будем пить? За что поднимем новогодний тост?

— За то, чтобы все было хорошо,— говорит Дина.

В глазах жены блестят огни от зажженной елки. Она молода и прекрасна.

— Пусть будет так, как ты хочешь. Но я особенно не надеюсь, что судьба будет милостива к нам,— улыбаюсь я.

Мы пьем шампанское.

— Ты очень резок, — говорит Дина. — А надо быть спокойнее и дипломатичнее. И помягче. Так ты можешь навредить себе сам.

— Неужели ты не понимаешь, что намеренно и специально убивают не только спектакль? Убивают меня как драматурга. В Татарском академическом в семидесятых эти же люди уничтожили «Суд совести», «Сквозь поражение», «Диалоги». «Сквозь поражение» через два года мне с трудом удалось восстановить. Но они тут же пустили его опять под топор. Потом затоптали в Молодежном театре «1887», пытались закрыть ход на телевидении «Вернувшимся». Теперь очередь за «Днем Икс» в Качаловском. В Москве убрали из афиши «Диалоги», в Новосибирске запретили «Охоту к умножению». Я не удивлюсь, если узнаю, что и эти запреты были совершены с их же подачи. Осуществляется запланированная сатанинская операция. Буду я мягок или груб, никакой роли не играет.

— У тебя в фужере осталось шампанское. Так нельзя. Надо выпить до донышка. Давай еще раз выпьем за то, чтобы все было хорошо.

Я опять разливаю в бокалы шампанское, и мы вновь пьем.

— Я все же не понимаю, зачем они это делают? Они что, не видят, какой это спектакль? — в глазах Дины блестят слезы.— Знаешь, как потрясающе играли артисты, когда была первая сдача! Весь спектакль шел на одном дыхании! Никто ведь еще не знал, что «День Икс» будут рубить, выкорчевывать. Все играли так увлеченно! Помню, в антракте я, как дурочка, подбегаю к своим театроведам — Гульсине, Ильтани, Дании, спрашиваю: «Ну как? Правда, здорово!» Я была уверена, что и они выразят какое-то непосредственное чувство, ведь работаем вместе, сидим в одной комнате. А они вдруг мимо меня, мимо, не останавливаясь. И так сквозь зубы, нехотя: «Надо посмотреть, потом…» Спектакль тогда получился потрясающим. Было чувство свершения чего-то грандиозного, великого. Твоя пьеса и режиссура Басина слились. Казалось, не было ни одного штриха, ни единой черточки, где бы ваши воззрения, мысли, чувства не соприкоснулись друг с другом. Ты был тогда в Тюмени. Ты не видел первой сдачи, а значит не видел своего гениального спектакля! Безумно жаль!

— Однако ты уже на взводе,— смеюсь я.— Больше не пей.

— Да нет же, нет! Там была Серафима Мурашкина. Она же бывшая актриса! Или Иоффе. Он же бывший директор ТЮЗа! Они мне говорили буквально то же самое. Нет, ужасно жаль, что ты так и не увидел своего самого прекрасного спектакля! Знаешь, когда была премьера, это был уже другой спектакль. Мощный, сильный, но другой. Что-то в актерах уже угасло, надломилось, потому что комиссия уже разгромила спектакль. В них не ощущалось того подъема, одержимости, которые так удивили меня во время сдачи. Конечно, за «День Икс» надо обязательно бороться. Но, наверное, не ломиться напролом. Не рубить сплеча. Ведь правда на вашей стороне. Неужели же судьба обернется против тебя и Басина? Неужели другие люди — ведь есть же на земле справедливые, добрые люди! — не помогут вам, не протянут вам свои руки, чтобы спасти то, что вы создали?

 

1985

18 февраля 1985 года

Из разговора с лицом Икс, или Мотальцевым[2] :

— Вы с Басиным не понимаете, что происходит? Неужели не ясно? Вы поставили в театре Игрек спектакль о поэте. О Джалиле. Между тем в театре Зэт уже давно, в течение нескольких сезонов, идет спектакль о Джалиле других авторов. Работа другого драматурга и другого режиссера. Причем оба эти человека вершат погоду в здешнем литературно-театральном мире. Оба они у руля. Оба занимают солидные посты. Своей же постановкой вы с Басиным бросили им вызов. Разве не может у зрителей возникнуть тяга к сравнениям: чья пьеса лучше, чей спектакль сильнее? Может. Вот первая генеральная причина, по которой ваш спектакль необходимо уничтожить. Дальше: в мае в Москве состоится всесоюзный фестиваль спектаклей, посвященный 40-летию Победы. Ваш спектакль неплох. Мне лично он понравился. Бесспорно, вы можете претендовать на участие в фестивале. И даже на лауреатство в нем. На абсолютную победу. Но от Татарии обязательно должен поехать театр Зэт. Вот вторая серьезная причина, по которой вашу работу необходимо подвергнуть полной дискредитации.

Увидите, поедет на фестиваль театр Зэт, и никакой другой! Наконец, есть и третья важная причина. Какая? Вы сопротивляетесь. Вы ничего не понимаете и с бессмысленным, раздражающим всех упорством отстаиваете спектакль, продолжая работу над ним и совершенствуя его. Вместо того чтобы, никого не раздражая, просто отойти в сторону. Это большой грех. Тем самым вы покушаетесь на власть определенной группы людей. Если хотите, местной мафии, которая уже приняла в отношении вашего спектакля свое решение. Как можно не понимать элементарных вещей? Продолжая упорствовать и совершенствуя свое детище, вы ставите под сомнение их авторитет. Проверяете на прочность их силу. Ваша недальновидность заставляет нервничать этих людей, и у них уже появляются серьезные личные мотивы для преследования. Не советую рисковать! Не понимаете, почему всего этого не приостановят официальные лица из более высокого эшелона власти? О святая наивность! Ты уже столько дней звонишь секретарю обкома партии по идеологии Раису Беляеву. И не можешь дозвониться до него, так? Угадал? Все занято! Все его, бедного, нет у себя в кабинете? А ведь вы — давние знакомые! Но ты до него и не дозвонишься! Зачем ему принимать тебя? Возможно, кто-то уже сумел убедить его в том, что именно нужно делать для развития национальной культуры. Возможно, он уже решил, что для города вполне достаточно одного спектакля о погибшем поэте. Того, что идет в театре Зэт! Наконец, есть и четвертая генеральная причина. Возможно, самая генеральная из генеральных! Меняется общая погода в стране. А вы, дурачье из провинции, создаете мощный патриотический спектакль! Встаете поперек общего движения. Мешаете менять мозги у людей. Патриотизм в будущие десятилетия будет не в моде. Страну скоро сдадут с потрохами. А у беляевых нюх острей, чем у вас. Идет уже подготовка к сдаче. Но учти, я тебе ничего не говорил. Это все — лишь мои предположения. Я высказываю их только из добрых побуждений. Остальное выскажут вам члены комиссии. Они — жалкие пешки в игре, но на поверхности ты увидишь лишь их.

— Быть может, ты говоришь, выполняя чью-то просьбу? Дабы мы поняли наконец, что надо отойти в сторону?

— Я говорю с тобой всего лишь как наблюдатель. Я вообще в жизни — наблюдатель. Жизнь — более занимательный театр, чем тот, который существует на сцене. А здесь, судя по расстановке фигур, их заряженности, сюжет обещает любопытное развитие. Считай, что я расписал партию на несколько ходов вперед.

— А как же идеи?

— Какие идеи? Все идеи давным-давно проданы Дьяволу. И наверху, и внизу одновременно!

 

24 февраля 1985 года

Кампания по «совершенствованию» спектакля направлена на то, чтобы мы, создатели «Дня Икс», добровольно отступились от него, предали его сами. Нам выкручивают руки уже на уровне высшей власти.

21 февраля вместе с московской комиссией, отбиравшей работы для участия во всесоюзном фестивале спектаклей, посвященных 40-летию Победы, смотрел спектакль Раис Беляев, в прошлом первый секретарь Набережно-Челнинского горкома КПСС, ныне «шеф-повар» республиканской «идеологии». И вот сегодня, спустя три дня после этого великого события, в отделе культуры обкома, в кабинете Зариповой, нам с Натаном Басиным предъявляют отпечатанные на бумаге очередные десять нелепых пунктов по переделке спектакля.

Женщина с округлым, похожим на луну, бесстрастным лицом в директивной форме передает нам, что данные пункты «не подлежат обсуждению».

«День Икс», восемь раз уже официально не принятый до этого, но дважды все-таки разрешенный, остановлен в девятый раз. На грани нормального восприятия это что-то немыслимое, но мы — подданные ирреального мира, и абсурд — основной закон нашего бытия.

Могли ли мы думать, ставя свой спектакль о Джалиле, что покушаемся на чью-то «монополию», на чьи-то «частные» интересы? Нам не приходило подобное даже в голову. Ну, положим, идет на сцене Татарского академического чей-то спектакль о Джалиле — да ради Бога! Как говорится, на здоровье! Нам нисколько не мешает и не отдает в темя болью ничей спектакль, но, оказывается, кому-то сильно мешаем мы. И вот буквально в одно мгновение перед лицом общественного мнения вдруг предстают какие-то изгои, которым надо уже без конца доказывать свое право на творчество.

Поражает еще одно обстоятельство: моментально находится огромное количество людей, вчера еще приветствовавших нас, а сегодня уже готовых с радостью и остервенением немедленно вымостить нам путь на Голгофу.

Ошарашенные, очумевшие, мы с Басиным внимательно рассматриваем листок, на котором черным по белому отпечатано совершенно уникальное предписание «по кругу вопросов, направленных на улучшение спектакля «День Икс»:

«1. Усилить линию джалиловцев в целом по всему спектаклю. 2. Ярче показать Джалиля-поэта. 3. Убрать нервозность в поведении джалиловцев, некоторые реплики Курмаша, напоминающие уличный жаргон. 4. Хелле (исполнитель Прытков) — необходимо показать его полное духовное, идейное крушение, поставить его на колени перед джалиловцами. 5. Время нахождения врагов и предателей на сцене и время пребывания джалиловцев — привести в соответствие. 6. Образ Хисамова — нужен ли он вообще? Убрать. 7. Сцену с министром Розенбергом завершить его полным поражением. Реплику Розенберга о 300-летнем господстве татар над русскими и ответ Джалиля о четырех веках первенства Москвы над Казанью как неверную трактовку вопроса убрать. 8. Затушевать организованность и педантичную точность фашистов (сцена игры в теннис). 9. Образ современного поэта — внести коррективы в духе замечаний, высказанных устно. 10. Время на доработку — месяц».

Что это? Очередной акт издевательства? Утверждение опеки?

Власть в лице своих функционеров предписывает нам, художникам, причем в жесткой, не подлежащей обсуждению форме, как жить, как дышать, как работать? Ей, власти, ведомо, оказывается, все — и как писать пьесы, и как ставить спектакли в театре.

Взглядываю на Данию Зарипову. Лицо одеревеневшее, бесстрастное, немое. Передо мной лицо восточного идола.

Именно она сухо сообщает нам и другую новость: высокая московская комиссия под руководством режиссера Бориса Малкина отобрала для участия во всесоюзном фестивале спектакль Татарского академического театра.

Все происходит так, как предсказал на днях мой знакомый философ-наблюдатель. Все закономерно и логично. Разве может идти речь о нашем участии в театральном празднике, если «День Икс» приостанавливается властями по причине «политической непригодности»? К кому присоединиться москвичам? К тем, на кого охотятся? Или к тем, кто охотится? Естественно, к последним.

Но очередная новость подвергает нас окончательно в состояние шокового изумления. Председатель московской комиссии режиссер Борис Малкин, оказывается, получает в эти дни приглашение на постановки в театрах Казани — в Театре имени В.Качалова и в Татарском академическом имени Г.Камала. Главный режиссер БДТ им. В.Качалова даже не знает об этом. Его, беднягу, поставили перед фактом.

Прекрасная командировка в самом деле выдалась у режиссера Малкина: сделан точный выбор спектакля, устроивший местные власти, и приятным теплом согревает сердце заезжего «гастролера» от режиссуры мысль о гонорарах за будущие постановки. Главное, все по закону. Все абсолютно чисто.

Но, быть может, Борис Малкин известен как крупный режиссер? Тогда приглашение на постановки было бы оправдано, несмотря на его, мягко говоря, не совсем чистое поведение в деле, связанном с «Днем Икс». Но нет. Малкин скорее известен в Казани как режиссер, работающий на грани «профнепригодности». В театральных кругах известно, что он уже дважды — с треском на всю страну — проваливал порученные ему спектакли в театре имени В.Качалова. Он «завалил» в 1963 году спектакль «Женский монастырь» по пьесе В.Дыховичного и М.Слободского. Но это — шестидесятые годы, дело вроде бы давно минувших дней. Но такой же громкий провал уже в 1983 году был связан с попыткой Малкина поставить у качаловцев «Живой труп» Толстого. О полном, катастрофическом завале Борисом Малкиным обоих спектаклей писал журнал «Театральная жизнь»[3].

Речь, таким образом, идет о приглашении на постановки режиссера, расписывающегося каждой своей работой в профессиональной непригодности и уже дважды печально ославившего драмтеатр имени В.Качалова на всю страну. Естественно, возникает вопрос: за что именно, за какие заслуги приглашают на постановки такого «специалиста»? Не из чувства ли большой, искренней благодарности и признательности, что наш спектакль «День Икс» не взят им в Москву на фестиваль?

— Директор театра Егоров и министерство культуры в обход меня приглашают Малкина. Я тридцать лет работаю в театре, все видел, но такого открытого, беспардонного подкупа не помню совершенно,— растерянно говорит Басин.[4]— Даже не спросили меня, пока что еще являющегося официально главным режиссером. По существу, открыто плюнули мне в лицо.

— А что если эта волна идет еще и из Москвы? — говорю я.— Варят кашу не только здесь, но и там? А может, еще где-то.

— Каким образом?

— Смотрите сами. Мы создали с вами настоящий антифашистский, антивоенный спектакль. Патриотический по своей внутренней сути. Чистый и ясный. Трагичный. И его вдруг — душат! И никто нас нигде не поддерживает. Случайно ли это? А может быть, существуют уже какие-то тайные директивы в сфере искусства? Губить именно таких, как мы. Если бы мы с вами поставили спектакль, да еще безвкусно, бездарно, о каком-нибудь бандите, мафиознике, о людях, делящих и не могущих поделить убогое наследство, нам бы, уверен, и слова никто бы не сказал.

— Вы что, Диас Назихович?

— Натан Израилевич, не будьте наивным. Ничего случайного в этой жизни нет. Когда разворачивается афера с поворотом северных рек, мы думаем: случайная ошибка. Но случайностью здесь и не пахнет. Когда на берегу Байкала поднимают ввысь бумажный комбинат, мы думаем: чей-то случайный прокол. Но случайный ли? Когда эшелоны с углем из Донбасса гонят через всю страну в Сибирь, а из Кузбасса — на Украину, это тоже не глупость, не абсурд, а определенная политика.

— Что вы хотите сказать?

— В воздухе чем-то давно уже дурно пахнет, Натан Израилевич! Не ощущаете? Легкий запашок чего-то сатанинского, а? Чуть-чуть. В том, что происходит вокруг нас, явно чувствуется этот запашок!

Секунду-другую спустя Басин задумчиво произносит:

— То, что они демонстративно пренебрегли мнением главного режиссера, приглашая Малкина на постановку, свидетельствует о том, что они, вероятно, планируют вскоре убрать меня из театра. Вы правы, ничего случайного здесь нет.

Зайдя под вечер в Министерство культуры ТАССР, разговариваю с заместителем министра Нурией Джураевой:

— Я закончил третью пьесу трилогии. После пьес «Дарю тебе жизнь» и «Диалогов» у меня появилась еще третья — «Ищу человека». Нельзя ли эту пьесу залитовать¹  у вас?

— Мне глубоко безразлично, что вы закончили свою трилогию,— отвечает Джураева.

— Вот как? «Дарю тебе жизнь» и «Диалоги» были поставлены в десятках театров страны, в постановке московского театра транслировались по Всесоюзному радио, неоднократно показывались по Центральному телевидению. А вам, оказывается, безразлично, что завершена вся работа. Но если вам, заместителю министра культуры Татарии, глубоко безразлично, что делает татарский драматург, то зачем тогда, простите, вы занимаете кресло, в котором сейчас сидите? Не будет ли лучше для всех нас, и в частности для театрального искусства республики, если вы немедленно подадите в отставку?

— Вы не поняли меня!

— Я все прекрасно понял,— резко отвечаю я.— Но, быть может, вы выразили не только свое личное мнение? Возможно, таково мнение и вашего руководства? Ему безразлична моя работа. И вы бесхитростно доводите этот тезис до меня?

Выжатый, обессиленный, до предела уставший, возвращаюсь домой.

Раздается телефонный звонок. Звонит жена Басина — актриса Светлана Зима. В предынфарктном состоянии Басин увезен «скорой помощью» в больницу.

Положив трубку на рычаг, долго сижу за письменным столом, неосмысленно глядя в окно на заснеженные деревья. Когда прихожу в себя, оказывается, что чай в бокале давно уже остыл.

Конечно, Басину во много раз тяжелее, чем мне. Я нигде не служу. Закрыл дверь, бросился ничком на тахту — лежи часами, зализывай в тишине раны. У него же театр, а это — беспрестанная война с директором, которого постоянно подбивают на «подвиги» в обкоме партии и министерстве. Это — предательство актеров, начавшийся разброд в коллективе.

Город между тем в течение нескольких месяцев спокойно и абсолютно равнодушно наблюдает, как свора обнаглевших людей совершенно открыто и безнаказанно глумится над драматургом, над режиссером, над памятью поэта, гильотинированного нацизмом сорок лет назад. Что ему, этому городу-миллионнику до нас?!

Поздним вечером сажусь наконец за работу. На письменном столе рядом с телефоном, пишущей машинкой — раскрытая рукопись «Третьего человека, или Небожителя», романа-эссе, над которым работаю последние годы.

Свет от настольной лампы создает иллюзию покоя. Впрочем, с улицы доносится неумолчный шум машин.

Я пишу о мегасоставляющей человеческого духа, об интересующем меня типе мегачеловека, о его пути к Сверхбогу. Рукопись продвигается с трудом. Нелегко освободить свою душу от бушующих вокруг тебя микрострастей.

Но трудно или нет — кому до этого дело? Мне нужно написать сегодня хотя бы полстранички текста.

 

5 апреля 1985 года

Последний, одиннадцатый по счету, официальный прием спектакля «День Икс» в БДТ имени В.И.Качалова.

Пожалуй, это даже абсолютный рекорд страны. В шестидесятые-семидесятые годы, да и в начале восьмидесятых некоторые спектакли в ряде многострадальных театров Союза принимались официальными инстанциями по шесть-восемь раз, но довести число официальных цензурных акций до одиннадцати раз — это уже невиданное иезуитство.

Выдающиеся в этой области достижения Москвы далеко превзойдены и перекрыты в Татарии.

Новая комиссия — в ее составе и знакомые уже лица, полгода как принимавшие участие в травле, и откуда-то взявшиеся неофиты — вновь бесстрастно смотрит спектакль. Он точно такой же, как и полтора месяца назад. Мы с Басиным не изменили ни одного слова, ни одной мизансцены.

Последние акты трагедии. Звучат аплодисменты зрителей. Закрывается тяжелый занавес.

Члены комиссии неторопливо выходят в фойе. Ни одного замечания и возражения. Нет даже необходимости обсуждать спектакль. Все в порядке.

— Я никогда не забуду эту премьеру. Пока буду жив, буду помнить ее. Спасибо вам всем. Все эти месяцы вы достойно исполняли порученное вам дело. Наверное, каждый из вас будет чем-то отмечен по службе.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду,— озабоченно взглядывает на меня представитель горкома партии.— Мы поздравляем вас, Диас Назихович. Наверное, мы тоже запомним этот спектакль.

— Сегодня 5 апреля. Вы наконец разрешаете показывать «День Икс» зрителям. Разрешаете без всяких оговорок. Но я слышал из достоверного источника,— снова с вежливой улыбкой произношу я,— что после Дня Победы, после 9 мая, кое-кто хочет уже списать этот спектакль. Передайте, пожалуйста, этим высокопоставленным... негодяям, что такой вариант событий не пройдет. Я подниму скандал!

Глубокое, выразительное молчание.

Члены комиссии Министерства культуры, оправившись от шока, медленно и спокойно удаляются. В опустевшем фойе театра остаются два победивших несчастных человека — драматург и режиссер.

13 мая 1985 года

По согласованию с министром культуры ТАССР Марселем Таишевым, сменившим Ильтазара Алеева, спектакль «День Икс» не включен директором театра Егоровым в гастрольную афишу театра в Челябинске и Тюмени.

Поразительная, небывалая вещь: на афише значится имя главного режиссера театра Натана Басина, а от составления гастрольного репертуара он фактически отстранен. Намеренное унижение. Новый демонстративный щелчок по носу.

Шесть с половиной месяцев над «Днем Икс» непрерывно издевались, практически ни одного дня не давая жить ему естественной, нормальной жизнью, его «насиловали» скопом и по отдельности, и вот — очередной поворот, предчувствуемый нами заранее и все-таки чрезвычайно неожиданный.

Я и Басин — в кабинете заведующей отделом культуры обкома Зариповой.

— В чем дело, Дания Хусаиновна?

Оказывается, спектакль «День Икс» слишком «неподъемен», поэтому его трудно везти на гастроли. Более чем поразительно: заведующая отделом культуры Татарского обкома КПСС любезно и терпеливо объясняет главному режиссеру театра, постановщику спектакля Натану Басину, что его спектакль «громоздок».

В ответ Натан Басин популярно объясняет гостеприимной и на этот раз весьма словоохотливой хозяйке партийного кабинета, что ему вовсе не трудно сделать выездной вариант. Для этого достаточно проведения одной репетиции.

— Спектакль вполне транспортабелен,— утверждает режиссер.

Еще полчаса затейливой многословной дискуссии, и мы приходим наконец к соглашению, что гастроли театра в Челябинске, а затем и в Тюмени откроются все-таки «Днем Икс».

Но праздновать победу еще рано: через два дня выясняется, что спектакль включен в афишу гастролей в Челябинске, но его нет, оказывается, в афише гастролей в Тюмени.

Снова мы с Басиным идем в столь любимый и почитаемый нами обком партии на площади Свободы. Происходит второй серьезный разговор в кабинете Зариповой.

Я не стесняюсь в выборе выражений. Басин тоже не лезет в карман за словом. Итог нового раунда бурных переговоров — спектакль «День Икс» включен в гастрольный план театра и в Тюмени.

Время вроде бы работает на нас. Наступила «эпоха Горбачева», газеты полны оптимистическими сообщениями о новом курсе. В воздухе ветер неизвестности, будущее дарит обманутому, разочарованному сердцу очередную надежду, но в окружающей жизни перемен нет совершенно никаких. Мы с Басиным по-прежнему находимся в абсолютном одиночестве.

Сколько раз за последние месяцы мы обращались в Москву — к знакомым критикам, журналистам, режиссерам, драматургам, лицам, занимающим высокое положение в столичной театральной иерархии. Мы обращались к тем, кто когда-то много раз писал о наших спектаклях и не понаслышке знает творчество каждого. Обращались и к людям, чьи пьесы ставил Басин. И к тем, кто ставил мои драмы и трагедии. К тем, с кем не раз встречались на совещаниях, семинарах, в поездках по стране. Обращались в газеты и журналы, которые не раз писали о нас и в которых мы не раз печатались сами. Каждый из нас — пусть не на всю Ивановскую, но все-таки достаточно известен, по крайней мере в театральных кругах страны; но удивительно, ни единая душа не откликнулась на крик о помощи. Всего-то надо было — приехать, посмотреть спектакль и объективно высказать свое мнение в печати, но в ответ — ссылки на обстоятельства или нехватку времени, пустые обещания, которые заведомо не исполняются.

Естественно, в атмосфере непонятного всеобщего равнодушия свора кликуш из идеологических отделов обкома и горкома КПСС, Министерства культуры республики, Татарского отделения ВТО, Союза писателей Татарии и других организаций чувствовала себя совершенно свободно в своих действиях.

Странный характер носит и объявленная громогласно «перестройка»: на словах лицемерное провозглашение свобод, на деле — нечто противоположное.

Почему-то отнюдь не в чести у вождей «перестройки» естественная идея патриотизма. Случайно ли, что она подвергается гонению и глумлению? Быть может, то, что происходит с нами, действительно знак будущей сдачи всех позиций?

И вот торг, который мы ведем буквально по каждому пункту. А что делать? Другой вариант — поднять руки вверх, сдаться. Но пусть хоть что-то означает безумное упорство двух фанатиков, преследующих неизвестно какие цели.

Что я могу, частный человек, одинокий художник, противопоставить мафиозной агрессивности? Только свое бессмысленное упорство. Да не менее бессмысленное мужество.

Но главное, наверное, на что должен опираться писатель в своей борьбе за право быть на земле, это — работа.

Как ни трудно, как ни утомлена душа, вечерами сажусь за письменный стол — двигаю и двигаю потихоньку вперед рукопись своего «Небожителя».

Писать пьесы нет никакого желания.

«Третий человек, или Небожитель» теперь — главный труд жизни. Несколько лет ушло на большую работу о трех типах мирового человека. И вот теперь я сижу над главами о великих мировых стилях.

Нужно проработать громадное количество литературы, поскольку своим анализом я охватываю все пространство человеческого развития и все богатство мировой жизни — от мустьерской эпохи нижнего палеолита до нынешних дней, с элементами прогноза на завтра. Идеи, лежащие в основе «Третьего человека», в общем-то чрезвычайно просты, хотя, наверное, и богаты. Отталкиваясь от концепции трех типов человека, мне надо будет потом выйти на концепцию трех типов человеческой деятельности — художественной, научной, экономической, политико-государственной. На три типа или уровня любых форм жизнетворчества. Мне нужно будет рассмотреть на материале мирового искусства а-классический, классический и супер-классический способы изображения художником реальности.

Но все это уже работа следующего года. Доживу ли я до него?

Главная идея романа-эссе — мысль о непрерывном развитии мирового человека, о закономерности его рождения на земле в «третьей ипостаси», о гигантских резервных возможностях его развития на сегодняшний день. О рождении в человеческих представлениях понятия Сверхбога.

Наверное, здесь сказываются мои универсалистско-коммунистические воззрения, которые я не скрываю и не стесняюсь открыто высказывать в наш излишне прагматический, во всем изверившийся и до предела циничный век. Что ж, это будет одна из моих самых оптимистических книг, хотя я и пишу ее в «черный» период своей жизни.

Что мне нужно? Меня не интересует уже ни слава, ни деньги. Единственное, что необходимо,— успеть реализовать себя. Успею ли?

22 мая 1985 года

Из разговора с лицом Икс, назвавшим себя Наблюдателем:

— Ну что, мой милый, шахматная партия развивается согласно тем ходам, которые я обрисовал? Что будем делать дальше?

— Не пора ли наконец от нас отстать? — говорю я.— На московский фестиваль нас не пустили. Ладно, пусть! Все вокруг запуганы. Никто не осмеливается доброго слова сказать в наш адрес. В «Советской Татарии» вышла, правда, статья Кумысникова. Но в изуродованном виде. С оговорками. Автор сам с трудом узнал ее в газете. «День Икс» хотя и разрешен, но репутация у него подмочена. От нас с Басиным шарахаются как от чумных. В театре — разброд, внутренний жар убит, пыл угас. Так что еще? Комедия, мне кажется, окончена?

— Ну-ну! А разве вы по-прежнему кой-кому не мешаете? Не сопротивляетесь, как последние идиоты? Это нехорошо. Это, мой милый, покушение на чье-то положение. На авторитет! Главный идеолог республики, секретарь обкома сам лично останавливает спектакль для доработки. Для умного человека — прямой намек, что и дорабатывать-то нечего. Плюнуть, забыть, ногой растереть. А вы опять за свое. Басин едва выполз из больницы и принимается репетировать. Что, не надо уже театру ставить другие спектакли? Весь свет клином сошелся на «Дне Икс»? Ну, кто вам все это простит? А кто-то ведь наблюдает и, может быть, думает про себя: слабы, слабы ребятки, силенок совсем нет, не могут с двумя этими дураками справиться. На вас, как на лошадей на бегах, ставки можно делать: сколько кругов еще пробежите, пока голову вам не отвернут. Я уже поставил: еще один круг. И финиш.

— То есть?

— Учти, я даю людям советы. Больше ничего.

— И все-таки?

— Скажи честно, что дороже для Басина: иметь в своих руках театр или иметь в театре какой-то изначально обреченный спектакль? Он чего хочет? Чтобы его убрали? Уберут! Подумай и сам, что для тебя важнее. Вот ты закончил новую пьесу. Как она называется? «Ищу человека»? Наверное, хочешь найти человека, который бы ее поставил. Но ты не найдешь больше здесь ни одного человека, который решится поставить твою пьесу.

— Давай перейдем непосредственно к твоим советам,— говорю я.— К их сути.

— Советы мои просты. Вот, скажем, предстоят гастроли театра на Урале. Ну, не включили «День Икс» в гастрольную афишу. Показался он кому-то громоздким для гастролей. Многолюдным, нетранспортабельным. Зачем возражать? Ну ладно. Будем говорить о будущем. Осенью, возможно, кому-то покажется целесообразным списать ваш спектакль. Скажем, ввиду его малой посещаемости зрителями. Немедленно соглашайтесь! Не смейте вякать! В конце концов жизнь не стоит на месте. Писатель должен писать новые вещи, думать больше о будущем, а не жить вчерашним днем.

— Понятно. А если мы не согласимся?

— Если вы не согласитесь, начнут уничтожать вас. До сих пор уничтожали спектакль, вас вообще-то не трогали? Теперь станут.

— Если уж ты такой пророк, то, наверное, должен знать, как это будет делаться.

— Способы есть разные. Прямые и косвенные, непосредственные и касательные. Но, наверное, у нас здесь все-таки не Чикаго. Из пистолетов в живот не стреляют. Впрочем, кто знает? Все может быть.

— Ну а теперь скажи, от чьего имени ты говоришь. Кто тебя послал ко мне?

— Послал... Недоверчив ты! Характер у тебя от всех этих передряг портится! Повторяю, я говорю лишь как сторонний наблюдатель...

 

Из досье о мафиозных организациях:

«Кто-то рассуждает о наших отечественных мафиях, пытаясь разобраться: есть ли они? Между тем организованной преступности мы как надо не противостоим, зато она мощно противостоит всем. И прежде всего — да с бешеной ненавистью — тем смельчакам, которые замахиваются на ее всевластие... Скажем, возьмем колонию, где сидят исключительно работники милиции. С испугом наблюдаешь: идет интенсивное взаимообогащение криминальным опытом, передаются эффективные методы рациональной, то есть «безопасной», преступности, перепродаются уголовные и протекционистские связи, складываются всеобъемлющие преступные синдикаты... Дельцы смыкаются с уголовниками, а те и другие — с бюрократическим аппаратом, возникает система... Что такое мафия? Политизированная преступность, которая использует в своих целях представителей власти, их служебные полномочия. И в этом смысле мафия есть порождение государственной системы, поскольку произрастает на ее пороках.

Следующий этап — захват преступным миром политической власти в стране. Это не так фантастично, как может показаться на первый взгляд. Разве подобное уже не случалось, хотя бы и в рамках отдельных регионов? Когда преступная банда выходит на масштабные дела, нуждаясь в защищенности и стабильности, она начинает вербовать государственных служащих или, напротив, внедрять в государственную структуру своих людей. При этом действует хитро. Не только подкупает уже готовых — нравственно сложившихся или, точнее, нравственно разложившихся людей, но и с дальним прицелом растит молодых, анкетно «непорочных» и перспективных. Потом терпеливо ждет, когда они займут ключевые позиции в обществе, чтобы оттуда быть полезными своей «альма-матер». Однако бывает и так: мафия не может долго ждать и потому берется ускорить ход карьеры... Именно кадровой работой отличается мафия от предыдущей стадии — банды.

Что касается структуры преступных «систем», то для них характерна ступенчатость сфер и связей. Тут почти зеркальное отражение административно-управленческой структуры — отрасли, объединения или органа местной власти. Каждая ступень прикрыта своеобразным «зонтиком безопасности», образуемым должностными лицами ведомственного и вневедомственного контроля, которые халатно, некомпетентно или недобросовестно относятся к своему служебному долгу. Или другими руководителями, за взятками страхующими «подшефных»... Может возникнуть вопрос, во имя чего все это делается? Только ради обогащения? Какая у них все-таки конечная цель, если есть таковая? Цель есть. Беспредельная власть на всех уровнях! Захват стратегических высот в стране. Все это — при помощи политической демагогии... В сфере организованной политической преступности действуют тысячи и тысячи людей. Проявляется тенденция к сращиванию всех видов мафий. На взаимных услугах. Тут встретишь все, что нам только известно по итальянским, к примеру, политическим, фильмам. Есть и свои суды, и банки, и системы взаимопомощи, и целая иерархия подчиненности, и символы положения. Только в кошмарном сне может присниться все то, что творится сегодня втихую». (Огонек, 1988, № 48).

26 июня 1985 года

Выходя из подъезда своего дома, я профессиональным взглядом, уже почти автоматически, «ощупываю» всякий раз пространство двора, а затем и всех близлежащих улиц. Предосторожность превратилась уже в рутинную привычку.

Звонки по телефону, в котором звучат незнакомые голоса, анонимные письма с грязными рисунками и ругательствами...— все это уже поставлено на регулярную основу.

Натана Басина после одной из специально подстроенных директором провокаций вынуждают подать заявление об уходе из театра. Его вытаскивают из поликлиники, где он был на приеме у врача, сажают в машину, и министр культуры тут же, едва Басин показывается на пороге его кабинета, подписывает заявление.

Два года назад Басин после настоятельных уговоров и просьб был приглашен в Казань из Красноярска, а теперь — после постановки спектакля о национальном герое татарского народа — не нужен ни городу, ни республике. В пятьдесят девять лет оказаться внезапно за бортом, вне своей профессии? И за что?

Я не служу нигде. И со мной разговор другой.

— Ну, как жизнь? Живой пока? — слышу вдруг над собой чей-то голос.— А я, знаешь, мечтаю поскорее увидеть твою могилу! Удивлен? Глазами хлопаешь? А чего удивляться? Не у одного меня такая естественная мечта в душе.

Неподалеку два старика, сидя на скамье, играют в шахматы. Молодые женщины гуляют с детьми. Светит солнце. Воробьи чирикают. Идиллическая картина. Надо отдохнуть, и я присаживаюсь на минуту на скамью в Ленинском саду — опять два часа шла утомительная беседа в обкоме партии, в голове тяжесть и туман,— и вдруг надо мной, над моим ухом нависает чугунное лицо какого-то незнакомца.

— На Москву надеешься? — цедит он.— Юрию Бондареву письмо написал? Москва далеко. Не поможет. Кстати, ты не думал, что в могилку человека можно и подтолкнуть?

Человек примерно моих лет, может быть, чуть помоложе, широколицый, кряжистый, вразвалку садится рядом со мной на скамейку. Со стороны посмотреть — два закадычных приятеля. Случайно встретились. И вот беседуют.

— Простите, а кто вы такой? От чьего имени вы изволите со мной говорить относительно... вашей мечты? — вежливо и спокойно спрашиваю я неизвестного мечтателя.

— Не узнаешь? От чьего имени? А ты покумекай! Интеллектуал! От имени татарского народа! Можно бы догадаться! Почему ты пишешь по-русски? Не уважаешь татарский язык? Народ не уважаешь? Вознесся? А подумал о том, уважает ли народ тебя?

— А вас он, конечно, уважает.

— Что?

— Народу будет некуда деться от меня, мой друг. Не беспокойтесь,— улыбаюсь я.— Даже если вы десять раз подряд убьете меня, я останусь с татарским народом навсегда. Вас не будет с ним, а я — буду. В городах Татарии назовут моим именем улицы, поставят памятники. Да, насчет могилы... Это вы как же собираетесь? Собственноручно? — деловито интересуюсь я.— Именно вы, простите, мой потенциальный убийца? Рад познакомиться.

Лицо незнакомца багровеет. Изо рта летят брызги слюны.

— Басина выперли из театра? Вот и тебя отовсюду погонят! И из жизни выпрут! Найдется кому!

Минут десять продолжается такой разговор. Кровь бросается и мне в лицо. Я чувствую, как тяжелеют руки. Достаю из кармана валидол, незаметно сую в рот. Глазами медленно выискиваю, выбираю на подбородке незнакомца точку, куда должен нанести внезапный удар. Слепая ненависть уже клокочет и во мне.

Оглядываюсь. На соседнюю скамью присаживаются два парня. О чем-то оживленно разговаривают друг с другом, вроде бы не обращая на нас никакого внимания. Но так ли это на самом деле? Пытаюсь всмотреться в других людей. Старуха с девочкой. Это безопасно. А вот парень и девушка. Похожи на студентов. Но агенты МВД или КГБ тоже могут играть под студентов. Здесь тоже таится какая-то потенциальная угроза. С трудом, усилием воли подавляю нестерпимое желание ударить. Кто знает, возможно именно на такой оборот все и рассчитано. Не исключено, что проводится специальная операция.

— Простите, задумался,— тихо говорю я.— Меня все же интересует, что конкретно в моих делах и поступках вызывает у вас столь сильный гнев?

Новая брань, оскорбления, угрозы... Поток слов.

Наконец незнакомец поднимается, делает шаг, но тут же оборачивается:

— Не нравится? Морду вроде перекосило. А ежели не нравится, так убирайся, покуда жив, из Татарии! Проваливай к чертовой матери! Считай, что тебя предупредили. Самым серьезным образом!

Незнакомец уходит. Я остаюсь сидеть на скамейке. Солнышко светит. Воробьи скачут по аллее и чирикают. Как тихо и как хорошо! Но Бог ты мой, я ведь и в самом деле написал месяц назад письмо в Союз писателей России Юрию Бондареву. Но как узнал о существовании письма этот наглый проходимец? Значит, письмо Бондареву сначала кто-то внимательно прочитал здесь, в Казани. Кто имеет право на перлюстрацию писем? Органы МВД, КГБ, прокуратуры? Выходит, этот человек связан с лицами из этих органов и сегодняшняя акция далеко не его личная инициатива. Перлюстрируют, или вскрывают письма обычно у подозреваемых в преступлении, у людей, находящихся в розыске. Выходит, я — писатель — лицо, подозреваемое в преступлении или даже совершившее его? Еще бы не преступление — написал пьесу о гибели татарского поэта под нацистским тесаком, поставил ее в театре на родине поэта. Вероятно, это неимоверно тяжкое преступление, и нет человеку, совершившему его, ни прощения, ни пощады ни сегодня, ни завтра. Впрочем, возможно, что состоялся какой-то разговор по телефону между руководством Союза писателей России, Бондарев там заместителем, и руководством Союза писателей Татарии. И ниточка тянется в Союз писателей?..

Ничего удивительного во всем этом абсурде нет, пора бы давно привыкнуть, и все-таки невыносимая боль корежит душу. Эта боль медленно ползет и к сердцу, сжимая грудь. Да, валидолом здесь уже не обойтись. Надо срочно класть под язык и рассыпающуюся в непослушных почему-то пальцах маленькую, тающую горошинку нитроглицерина. Почему все плывет перед глазами? И даже солнце потемнело? Наверное, именно на такой поворот все и было рассчитано. История болезни изучена вдоль и поперек, выработана методика. Может быть, даже сегодня специально вызывали в обком партии. Тихая, неслышная смерть в саду ласковым, солнечным днем. Заснул на скамейке человек. А может, пьяный лежит. И никто не виноват. Документов в кармане, конечно, нет. Прямая дорога в вытрезвитель.

— Вы просчитались,— шепчу я, неслышно шевеля губами.— Вы рассчитывали, что у меня нет с собой валидола и нитроглицерина? Маленькая ошибка. Сбой.

 

18 июля 1985 года

Новая встреча с незнакомцем — на этот раз в коридоре Союза писателей Татарии на улице Баумана. Неожиданно он первым протягивает мне руку.

— Постойте-ка, постойте,— удивленно восклицаю я, задерживая его руку.— Очень хорошо, что мы с вами опять встретились. Скажите, пожалуйста, мы с вами были знакомы прежде?

— Нет.

— Быть может, я когда-то перебегал вам дорогу?

— Нет, — отвечает он.

— Ну куда же вы уходите?! — я снова поспешно и крепко хватаю незнакомца за рукав.— Подождите! У меня есть еще несколько вопросов. Вероятно, я нечаянно нанес какой-то вред вашим родственникам или друзьям. Было такое дело?

— Я был пьян тогда,— отвечает незнакомец.— Я ничего не помню из того, что говорил вам.

— Да нет, дорогой, вы, по-моему, выпили только чуть-чуть. Вы были трезвы.

— Я был пьян.

— Ну хорошо. А имя свое вы помните? Кто вы такой? Ваше имя, фамилия? Извините, конечно, за любопытство. Но согласитесь, что меня может весьма интересовать имя моего потенциального убийцы. Где вы работаете? Зачем пришли в Союз писателей? К кому?

Оказывается, моим потенциальным убийцей, грозившим мне смертью, является некий Фатых Макаев, окололитературный человек. Оказывается, он работает научным сотрудником в Институте языка, истории и литературы имени Г.Ибрагимова Казанского филиала Академии наук СССР.

Правда, в разговоре с оргсекретарем Союза писателей Мусагитом Хабибуллиным, состоявшемся несколькими минутами позже, выясняется, что фамилия у Макаева на самом деле настоящая, а вот о месте работы и своей должности он солгал. В институте он прежде числился, но давно уже оттуда уволен. Но это не беда. Мне становится известным место работы жены Макаева — Высокогорский райисполком.

Мусагит Хабибуллин сообщает также, что в бухгалтерии Литфонда лежит заявление Фатыха Макаева — и с положительной резолюцией — с просьбой об оказании ему материальной помощи.

Вот это уже более чем любопытно: потенциальный убийца, оказывается, начинающий писатель. И, оказывается, штатным работникам Союза писателей давно и хорошо известен.

Тут же рождается мысль: может быть, я напрасно грешу в данном случае на спецслужбы? Возможно, след от инцидента в Ленинском саду тянется не к ним, а действительно в Союз писателей. Ведь содержание моего письма Юрию Бондареву могло стать известным верхушке Союза писателей Татарии, в частности председателю Союза Т.Миннуллину, из уст самого Бондарева.

В заявлении, направленном на имя министра внутренних дел республики, я пишу: «Прошу органы МВД тщательно расследовать этот случай. С кем связан Фатых Макаев? От чьего имени он говорил со мной, угрожая мне смертью? Как связана с эпизодом в Ленинском саду внутрилитературная борьба, которая, к сожалению, имеет место в творческих организациях республики?»

 

20 августа 1985 года

Телефонный звонок из Министерства внутренних дел республики:

— Подполковник Елисеев. Мы поработали с Макаевым, он полностью подтвердил все, что вы написали в заявлении. Надо где-то встретиться, чтобы он в нашем присутствии принес вам свои извинения.

— Меня интересует не он,— говорю я,— а те люди, что стоят за ним. Вы разобрались в этом?

— К сожалению, это не удалось выяснить,— отвечает подполковник.— Он утверждает, и весьма категорически, что ни с кем не связан. Заявляет, что был пьян.

— Значит, это была случайная выходка пьяного человека?

— Похоже, что так.

— Ну хорошо, давайте поговорим обо всем этом в Союзе писателей Татарии, — соглашаюсь я. — В кабинете председателя Союза писателей Туфана Миннуллина. Я думаю, это будет психологически интересно.

И вот третья встреча с Макаевым.

— Я был пьян. Никто меня не подзуживал. Виноват только я. Очень прошу простить меня, Диас Назихович.

— В первую встречу вы разыгрывали, и весьма убедительно, роль потенциального убийцы. Вы требовали, чтобы я убирался из Татарии, иначе мне будет плохо. Мы с вами абсолютно незнакомы. Никогда прежде не встречались. Кто надоумил вас сыграть эту роль? — спрашиваю я.

— Я сейчас уже ничего не помню. Я был тогда сильно выпивши. Был пьян. Прошу извинить меня. Я понимаю теперь, что видимо, проявил нетактичность.

— Очень мило! — смеюсь я.— Угрозу убийством вы называете нетактичностью? Кстати, я совершенно не заметил, что вы были пьяны.

— Что будем делать с ним? — спрашивает представитель МВД республики, какой-то майор.— Мы можем подвергнуть его аресту на пятнадцать суток. Это зависит от вас.

Я взглядываю на председателя Союза писателей. Туфан Миннуллин сидит с совершенно отсутствующим выражением лица. Похоже, за время встречи он не проронил ни слова.

— Дело не в нем,— говорю я.— Дело в тех, кто подбил Макаева на эту акцию. Макаев — случайный человек здесь. Пусть лучше поразмышляет эти пятнадцать суток над происшедшим под присмотром своих домочадцев. Может быть, в следующий раз будет умнее.

— Спасибо, спасибо,— бормочет несостоявшийся убийца.

22 августа 1985 года

Из письма заместителя начальника отдела МВД ТАССР В.Елисеева:

«Ваше заявление от 18 июля 1985 года нами проверено. Изложенные в нем факты имели место. С гражданином Макаевым проведена соответствующая работа. 20 августа в присутствии председателя правления Союза писателей Татарии Т.Миннуллина, ответственного секретаря М.Хабибуллина, секретаря партийной организации Р.Мухамадиева Ф.Макаев принес Вам личные извинения. Он строго предупрежден о недопустимости подобных фактов впредь».

Итак, все свелось к случайной выходке отдельного человека? Ну что ж, так тому и быть.

23 августа 1985 года

Ближе к вечеру звонок из Москвы. У телефона давняя знакомая: редактор из репертуарно-редакционной коллегии Министерства культуры РСФСР Татьяна Агапова:

— У нас был сегодня ваш министр культуры. Высказывался, и крайне негативно, о твоей пьесе «Ищу человека». Он здесь в командировке. Но кажется, подложить тебе свинью — чуть ли не главная цель его поездки.

— Мало возни вокруг «Дня Икс»? Начали еще цепляться к «Ищу человека»? Что он говорил?

— Пытался посеять сомнения. Мол, в республике к пьесе «Ищу человека» другое отношение, чем в российском министерстве. Говорил, что таково мнение секретаря обкома Беляева. Просил наше руководство иметь это в виду. Что у тебя там за конфликт? Неужели разрастается?

— Мы серьезно провинились перед властью, перед ЦРУ, перед КГБ, перед Дьяволом. Я написал антифашистскую патриотическую пьесу, а Басин ее поставил. Оказывается, нельзя. Оказывается, мы затронули чьи-то интересы.

— Будь поосторожнее. Похоже, против вас планируется какая-то новая пакость,— предупреждает Татьяна Агапова.

25 августа 1985 года

Разговариваю в Министерстве культуры Татарии с министром. Он только что вернулся из Москвы и теперь весьма ошарашен тем обстоятельством, что мне досконально известна цель его визита.

— Пьеса «Ищу человека» взята российским министерством на государственный заказ, выпущена в свет для распространения по театрам страны. Я не успел еще предложить ее ни одному театру, и вдруг вы поднимаете против нее волну в Москве. Пытаетесь опорочить ее, помешать распространению. И какая расточительность — такое ощущение, что трилогии в советской драматургии рождаются каждый день, а в татарской — каждый час. Вместе с трагедийной хроникой «Дарю тебе жизнь», драмой «Диалоги» пьеса «Ищу человека» составляет трилогию. Эта трилогия написана на татарском материале. Радоваться надо. А вы, министр, едете в Москву и поносите там пьесу своего драматурга. И вам не стыдно это делать? Почему вы стремитесь ошельмовать не только «День Икс», но теперь и «Ищу человека»? Кампания травли перекидывается и на эту пьесу? Нигде не поставленная и никому еще не предложенная, она уже подвергается вами остракизму и преследованию! Не только в пределах республики, но и с выходом на Москву! Вам мало затоптать меня здесь, надо затоптать меня в грязь всюду?

— О чем вы говорите! — возмущается министр.— В Москве я высказал свое мнение о вашей пьесе. Разве я не имею права на это? Мне кажется, никому нельзя отказывать в праве на свою точку зрения.

— Раньше перед министерством секретарем обкома Беляевым была поставлена цель — уничтожить мой спектакль. Сейчас, насколько я понимаю, цель уже крупнее — вам нужно уничтожить меня как драматурга, как художника. Разрабатывается, видимо, вариант полной дискредитации. Что это за коллекционерский зуд собирания внутренних рецензий на «Ищу человека»? Что это за новоявленная страсть, охватившая в Татарии чиновных лиц? Я только что узнал. Министерство обхаживает чуть ли не всех критиков, заставляя писать их отрицательные рецензии на «Ищу человека». Кто-нибудь откликнулся? Нашлись желающие?

— Ну хорошо, не доверяете нам, скажите тогда сами, кому отдать пьесу на рецензию?

— Я не нуждаюсь в ваших рецензиях. И не понимаю, какую цель вы ставите, заказывая их? Москва уже выпустила пьесу, издала ее в ВААПе, пусть небольшим тиражом. Заплатила мне за нее гонорар, распространяет ее по театрам. На ней уже стоит печать цензора. При чем здесь вы? Однако вы здесь, в Казани пытаетесь ревизовать решение российского министерства, пытаетесь заклевать произведение. Не смешно ли?

— С вами трудно разговаривать, Диас Назихович! Вы болезненно реагируете на все!

— С художниками всегда трудно,— я резко поднимаюсь, выхожу из кабинета министра.

 

26 августа 1985

Из письма первому секретарю Татарского обкома КПСС, члену Президиума Верховного Совета СССР Г.Усманову:

«...Когда Вы спросите у устроителей всей этой «возни», в чем дело, они Вам, конечно, ответят, что хотели «улучшить» спектакль и пьесу. Но так произведения не совершенствуют. Так доводят людей до инфаркта. Так убивают художников. Так физически выдавливают, вытесняют их из города, из республики, из жизни

Возникает вопрос: кто инициатор всей этой оголтелой, бессмысленной, унижающей Татарию кампании травли двух художников? И в чем ее назначение?

Сейчас я полностью «блокирован» во всех без исключения театрах республики. Мое имя вроде пугала для режиссеров. Никто отныне не решится поставить здесь мою пьесу, ибо никому не охота переживать такие же неприятности, какие испытал бывший главный режиссер Русского Большого драматического театра им. В.Качалова Натан Басин. Объективно в пределах Татарии на меня наложен «запрет на профессию» драматурга. Расправа, учиненная над главным режиссером театра им. В.Качалова Басиным, также требует справедливого окончания. Напомню: Басина два года назад пригласили в Казань из Красноярска отдел культуры Татарского обкома КПСС и Министерство культуры ТАССР. Режиссер поставил в Казани ряд великолепных спектаклей (например, «Город Ветров» Киршона), поставил спектакль о национальном герое татарского народа Джалиле и, по существу, именно за это изгнан из театра.

По всем этим вопросам прошу Вас принять меня лично. С этой просьбой я обращаюсь к Вам уже в третий раз...».

 

4 октября 1985 года

Министерством культуры ТАССР на пьесу «Ищу человека» собрано семь «внутренних» отзывов казанских критиков. Из них четыре рецензии крайне отрицательные, два положительных отзыва и один — неопределенного характера.

Право же, не имею понятия, зачем это делается?¹ Очернить, запятнать, повесить ярлык? Однако, несмотря на кропотливую работу, проведенную почти с каждым рецензентом в отдельности, в критических рядах нет единства в оценках. И поэтому в последних числах сентября, когда в Казань приезжает оргсекретарь правления Союза писателей РСФСР Эдуард Зимин, Раис Беляев лично вручает ему экземпляр «Ищу человека» — с соответствующим «политическим» диагнозом и с просьбой разобраться в «идейных достоинствах» пьесы.

Не удалась попытка нанести удар по репутации пьесы и ее автору руками казанских критиков, но, возможно, помогут московские?

Между тем показ спектакля «День Икс», первый раз после летнего перерыва назначенный на третье октября, директором театра Г.Егоровым вдруг отменяется без уважительных причин. Скорее всего это — пробный шар. Как будем реагировать мы — я и изгнанный из театра Басин? Следующая вероятная акция — «списание» спектакля.

В ответ провожу сеансы жесткого скандального по характеру «массажа» в кабинетах обкома КПСС и Министерства культуры республики.

— Когда наконец прекратятся систематические издевательства над спектаклем? — говорю я Зариповой и Таишеву.— Когда вы прекратите поощрять гнусности и подталкивать к новым действиям своих ставленников в театре? Почему вы не даете нормально жить антифашистскому спектаклю?

11 ноября 1985 года

Директор театра Георгий Егоров, заместитель директора Елена Нецветаева, немало крови попортившие нам с Басиным (далеко не все их «операции» отмечены в моих дневниковых записях), вынуждены уйти в отставку.

Заместитель министра культуры ТАССР Нурия Джураева тоже без всяких церемоний «низложена» со своего поста.

Этих людей, по всей видимости, «мафия» решила принести в жертву. Отработанный, ставший ненужным шлак.

Как рассказывают, Елена Нецветаева с криком бегала по театру:

— Нас предали! Нашими руками губили «День Икс», а теперь мы не нужны! Использовали, как презерватив, а теперь выкидывают на помойку![5]

Что ж, жизнь неожиданна и гротескна в своем рисунке.

Еще новость: из Союза писателей России в Татарский обком партии Р.Беляеву поступили положительные отзывы на пьесу «Ищу человека», принадлежащие критику Н.Велеховой, доктору искусствоведения В.Фролову, оргсекретарю правления Союза писателей России Э.Зимину.

Из рецензии Фролова:

«Пьеса Д.Валеева «Ищу человека», по-моему, принципиальная удача драматурга, внимательно вглядывающегося в сегодняшнюю жизнь; это произведение чрезвычайно интересно, вполне художественно и отличается политической остротой. Чтобы показать во всей правде человека, Валееву приходится брать нашу современность в сложном взаимодействии хорошего и плохого, нравственно богатого и ничтожного и выстраивать структуру пьесы в противоречиях, в яркой конфликтной борьбе. Причем удается насытить этот конфликт характерами и схватками не дешевыми, а жизненными».

Из рецензии Н.Велеховой:

«Хочется всемерно одобрить пьесу Диаса Валеева «Ищу человека» за ее очень острую, злободневную тему, которую можно обозначить как стремление защитить жизнь от стоящих перед ней опасностей».

В первых числах декабря в Москве открывается VI съезд писателей России, я — делегат съезда. Возникает мысль: что, если выступить на съезде с изложением истории травли? Рассказать все как было.

Делюсь этой мыслью кое с кем из моих хороших, добрых давних знакомых.

Через день — звонок секретарши Раиса Беляева:

— Диас Назихович, Раис Киямович приглашает вас к себе. Не можете ли вы прийти сегодня в обком часа в три?

В назначенный час в кабинете за длинным, блестящим от падающего света столом помимо хозяина заведующая отделом культуры обкома Дания Зарипова, министр культуры Марсель Таишев, председатель Союза писателей Татарии Туфан Миннуллин, новый заместитель министра культуры республики Лилия Нарбекова.

— Нужно, наконец, в этом конфликте поставить точку! — по лицу Беляева расплывается доброжелательная улыбка.— Скандал разрастается, затягивается, а это нам всем — ни к чему. Давайте не будем больше ни в чем обвинять друг друга, а вместе подумаем, как с наименьшим ущербом выйти из тупиковой ситуации. Будем, товарищи, честными: Валеев — гордость татарской культуры. И никуда нам от этого факта не уйти. Нам нужно заботиться о его репутации! Так вот, Диас Назихович, я только что передал вашу новую пьесу в театр. Да-да, сам! В руки нового директора театра Евгения Кузина. Вот здесь министр культуры. Говорю при всех: «Марсель Мазгарович, тебе задание: пусть театр имени Качалова немедленно приступает к работе над пьесой «Ищу человека».  Выпуском нового спектакля лучше всего разрешится конфликтная ситуация. Через полчаса ко мне придет Басин. Я пригласил его тоже. Попрошу его быть режиссером этого спектакля.

Часа через три встречаюсь с Натаном Басиным.

— Ну что? Были у Беляева?

— Я не согласился на эту авантюру. Не верю в серьезность затеи,— говорит он.— Пьеса мне нравится, я бы с удовольствием ее поставил, но нам, вот увидите, не дадут работать. Это какой-то очередной коварный трюк. Нас заманивают в ловушку.

— Да вы что?

— Человек легковерен. Мы верим в счастливую карту. Другие ходы, другие возможности нам почему-то не приходят в голову. Я абсолютно не доверяю, Диас Назихович, этим людям. Примириться со своим поражением они не смогут. Беляеву кто-то доложил, что вы собираетесь выступить в Москве на съезде. Вот он и придумал этот трюк.

Поздним вечером, около одиннадцати часов, домой неожиданно звонит Раис Беляев:

— Попробуйте все-таки уговорить Басина. Это и в его интересах. Разве по душе ему роль безработного режиссера? Нужно в самом деле поставить точку. Сколько можно мотать друг другу нервы?

На следующий день снова встречаюсь с Басиным. Совместные прогулки вошли уже у нас в ритуал. Мы часами бродим по снежным пустынным улицам. На этот раз, естественно, говорим о предложении Беляева. Может быть, наши противники тоже устали и совершенно выдохлись, высказываю я свое предположение. Может быть, им и на самом деле хочется завершить всю эту дикую историю, оставив ее в прошлом и не протягивая больше в будущее.

— Это гнусный, подлый трюк! Вот увидите,— устало возражает Басин.

— Но вдруг все не так?..

Наконец с трудом я убеждаю Басина.

— Хорошо, я позвоню Беляеву завтра, скажу, что согласен.

17 декабря 1985

Позади съезд писателей России, на котором я решил не выступать. Зачем? Ведь тяжелая конфликтная ситуация в Казани близка к разрешению. Да, откровенно говоря, и сил никаких нет. Сил нет, но ощущение близкой победы греет истосковавшуюся по добру душу. Как не поверить хорошему исходу, когда так хочется его, когда сердце истомилось по нему?

После возвращения из Москвы домой во время первого же разговора с новым директором театра Евгением Кузиным наступает отрезвление.

— Когда, Евгений Андрианович, начинаете работу? — спрашиваю я.— Басин говорит, что вы еще не договорились с ним о сроках постановки.

— Вы спешите, Диас Назихович,— улыбается Кузин.— Речи о постановке «Ищу человека» пока нет. Речь может идти пока только об обсуждении пьесы в коллективе театра. Мы обязательно позвоним вам и пригласим на обсуждение.

— Значит, вы еще не решили, примете ли пьесу в работу? Не определились со сроками?

— Вы не беспокойтесь, Диас Назихович. Мы знаем что делать...

Ай да Беляев! Ай да ловкач! Действительно придумал блистательный ход. С одной стороны, совершенно нейтрализовал меня на съезде в Москве, а с другой — одновременно заманил в ловушку, в сеть предстоящего обсуждения, на котором «Ищу человека», конечно же, подвергнется беспощадному тотальному разгрому! Не исключены, разумеется, и политические обвинения. А потом «господа обкомовцы» будут показывать мне протокол обсуждения и со скрытой усмешкой на лице, выражая полную непричастность к событиям, говорить о демократизме, правах театра, а также об ущербности в творчестве писателя, которая вдруг выявилась на обсуждении...

Что делать? Забрать пьесу из театра? Катитесь вы ко всем чертям! Но неужели артисты — тот же Кузин, играющий в «Дне Икс» Курмаша, в прошлом, как и я, выпускник геологического факультета университета, тот же Юрий Федотов, секретарь парторганизации театра, исполняющий роль Джалиля, которых вообще-то и самих унижали и над которыми измывались и издевались все эти месяцы так же, как надо мной и Басиным, — пойдут на откровенную подлость? Согласятся специально организовать разгромное обсуждение и сыграть роль идеологических инквизиторов?

— Вне всякого сомнения, избиение состоится,— говорит Басин.— Все уже запланировано и расписано.

— Что же делать? Не пойти — поднимется волна. Вот, смотрите, Валеев возомнил о себе Бог весть что, мы пошли навстречу с желанием завершить конфликт, передали пьесу в театр для постановки, а он не соизволил даже прийти на обсуждение! Как с таким человеком иметь дело? Пойти — значит сознательно спровоцировать собственную порку в театре. Какой-то садомазохизм!

Да, весьма любопытно ощущение, когда ты видишь, как брошенные сворой охотников сети прямо летят на тебя. Надо рвануться немедленно в сторону, сделать резкое движение, бросок — но душа почему-то словно в тяжелом параличе, а ты сам будто не можешь шелохнуться.

Самое подлое — мафия набросит на шею тонкую, смазанную мылом удавку руками театра, который ты, по сути дела, оборонял весь этот год. Собственно, все это время борьба шла не только против меня или Басина, но еще и против русского театра. В жизнь проводилась политика сознательного ослабления Качаловского театра. На это официальные инстанции делали определенную ставку. И вот теперь ощутить на своей шее жесткую петлю, с азартом стягиваемую людьми, которых ты защищал еще вчера, которых считал своими сторонниками? Которые еще недавно были такими же потерпевшими, как и ты?

И вот они, оказывается, уже в стане охотников, а ты — за красными флажками.

Актриса театра Марина Кобчикова, жена нынешнего главрежа Семена Ярмолинца,— моя давняя близкая приятельница. Еще со дней молодости. Заведующая литературной частью театра Гортензия Никитина — тоже еще со дней юности приятельница и товарищ. Но ни та, ни другая не предупреждают меня ни словом о готовящемся ударе, хотя им известно, возможно, обо всем, что ждет меня в театре.

Я обращаюсь к ним:

— У меня ощущение, что я могу завязнуть в какой-то каверзе или пакости. Чует мое сердце, что-то планируется.

Пожимают плечами:

— Нет, не знаем, Диас. Ничего не слышали.

Один лишь Натан Басин, полный скепсиса, уговаривает меня:

— Я советую вам ни в коем случае не ходить на обсуждение. Артисты жестоки, как дети. Их обижали и над ними измывались весь этот год. Но виноватыми в этом они сочтут не власти, а вас. И они сполна насладятся местью. Они устроят вам побоище, попытаются растоптать и унизить вас. Они будут топтать вас с таким же остервенением, с каким всегда топчут их. Вы можете идти в театр только в том случае, если сами решили испить чашу яда до конца.

— Сократ не отказался от чаши с ядом, который поднесла к его губам судьба,— улыбаюсь я.— Почему же мы должны отказываться от нее?

 

Часть вторая

1986

24 января 1986 года

Из протокола обсуждения пьесы «Ищу человека» в Казанском Большом русском драматическом театре имени В.И.Качалова:

Л.Маклакова: «О таком сложном произведении трудно судить однозначно. Валеев — драматург усложненный, материал его всегда непрост, философичен, сгущен. Новая его пьеса показалась мне мрачноватой. Философия ее пессимистична, несмотря на кажущийся оптимизм главного выразителя идеи произведения — Ивана Ивановича Иванова. В суждениях персонажа есть что-то от идеалистических теорий, от модернизированной идеи Христа. Здесь мне видится некая установка на провокацию читателя или зрителя. Но не лучше ли было бы выразить свое авторское отношение яснее? Главное впечатление — чувство безысходности. В пьесе почти нет положительного заряда. Между тем время требует именно активной гражданской позиции».

Д.Туманов: «Иван Иванович Иванов проповедует философию, так сказать, человека будущего. Но, проповедуя добро, он сам, по существу, остается совершенно безучастным и к добру, и ко злу. Я имею в виду сцену, когда к нему в вагончик вваливаются три парня. Пророк, как видим, даже включается в игру бандитов, чтобы продолжать свои проповеди. Я категорически против постановки этой пьесы».

Е.Калашникова: «В пьесе обнаруживаются две линии — молодежная и производственная. Они даны параллельно, но вне взаимодействия. Правда, автор пытается объединить их через образ философа, однако делает это неубедительно. В пьесе чрезвычайно много негативного и очень мало позитива, хотя мы живем в такое время, которое взывает к нашей активной деятельности. Задача искусства — вывести, показать человека героического склада крупным планом. В пьесе есть вроде бы положительная героиня — Дания Ахмадуллина. Она все видит, все знает, все понимает. Но она ничего не делает толком. И даже сама сознается Колчанову в своем бессилии помочь ему. Как все это расценить? Есть и другой женский образ. Эта девушка мается, «ищет истину», занимается духовным стриптизом. Я имею в виду Гульнару. Между тем ей бы делом заняться, ей бы — лопату в руки!»

В.Кудрявцев: «Мне эта молодая героиня неприятна. Умом я понимаю, эта девушка неплохой, должно быть, человек, ищущий смысл жизни. Но все в ней изломано. Пьеса, по-моему, получилась с каким-то странным уклоном: все люди в ней или с некоторым изъяном, или просто откровенные подлецы. Во главе крупного производства стоит Жиганов, которого трудно представить как личность масштабную, как крупного руководителя. Проблема отцов и детей лишь намечена в пьесе, но абсолютно не развита. Серьезнейшая тема провисает в воздухе».

П.Маслов: «А я голосую за включение пьесы Диаса Валеева в репертуар театра. Налицо колоритные образы и характеры. Есть, правда, некоторые длинноты. Но в целом перед нами — умная, философская пьеса. Я — за нее».

Е.Кара-гяур: «Да, проблемы автор обозначает очень серьезные. Другое дело, как он их решает. К чему пришло наше общество за семьдесят лет Советской власти? По пьесе получается: кругом в жизни лишь подлецы и подонки. Кто же им противостоит? И противостоит ли? Мы видим любителя-философа, этакого современного Диогена в бочке, который лишь резонерствует о будущем, не вторгаясь, однако, в действительность. Я резко отрицательно отношусь к пьесе по высказанным причинам».

В.Кудрявцев: «Действительно, так все мрачно и безнадежно, что становится страшно. Кроме того, есть моменты, в которые трудно поверить, если исходить из жизненной правды. Возьмем образ врача Колчанова. Не верю, что человек за год до пенсии пойдет на абсолютно провальный, рискованный поступок, который, как он знает об этом, поломает ему всю оставшуюся жизнь, причем загодя не веря в победу и чувствуя, что никто его не поддержит. Это — утопический образ».

Л.Маклакова: «А я верю в такую ситуацию. Человек может во имя правого дела пойти наперекор себе. Другое дело, в пьесе действительно многое, и этот мотив в том числе, решено неубедительно».

Е.Кузнецова: «Пьеса «Ищу человека» Валеева кажется мне несовременной. Да-да, именно несовременной. Я вижу здесь фальсификацию современных ситуаций, даже спекуляцию на злобу дня. Судите сами: Ахматуллина не первый год работает и живет среди высокопоставленных негодяев, но почему же она лишь теперь поднимает против них свой голос? Люди здесь занимаются, по существу, мышиной возней. Ничего не делается ими всерьез, крупно. А ведь именно это качество — действенность поступка — должно являться основным нравственным потенциалом современника».

В.Проскуряков: «А для меня совершенно неясен посыл пьесы: кому она адресована? Драма не содержит ни нового угла зрения, ни нового героя. В пьесе нет трансформации героев — их характеров, поступков. Впечатление такое, что все здесь «псевдо»: псевдособытия, псевдоперсонажи. И среди них — проповедник-философ с многозначительным собирательным именем, носитель, по мнению автора, некоей «истины». Но какой? Неубедительно, конъюнктурно».

Д.Валеев: «Тотальному разгрому пьесу подвергают в основном молодые актрисы и актеры, большинство которых я, в течение многих лет связанный с вашим театром, не знаю, простите, даже в лицо. Вероятно, это артисты, практически не занятые в репертуаре. Я благодарю их за активное участие в обсуждении, но мне бы хотелось услышать также и мнения членов художественного совета».

Е. Кузин, директор театра: «Здесь присутствуют члены худсовета».

Е.Кара-гяур: «А не члены худсовета для вас, значит, люди второго сорта?! Их мнения не имеют веса и значения? Я возмущен такой постановкой вопроса».

Д.Туманов: «В пьесе обнаруживается, по-моему, страшная вещь: благами Советской власти, получается, могут пользоваться у нас только подлецы. Те люди, что стоят, по автору, у руководящего кормила. А все остальные зависят от них, грубо попираются ими. И выхода из этого положения автор не дает. Перед нами, я считаю, попытка сфальсифицировать нашу действительность. Автор нацелен на то, чтобы всемерно опорочить, очернить ее!».

Д.Валеев: «Я ожидал от вас и таких мнений, и даже такой реакции. Ожидал выхода на политические обвинения. Поэтому нисколько не удивлен. К этой моей пьесе, как и к спектаклю «День Икс», имеется предвзятое отношение со стороны литературных и властьпредержащих кругов. Но пьеса имеет и иные, чем ваша, оценки. Недавно ее хорошо оценили московские критики. Кстати, «Ищу человека» попала в ваш театр — не знаю, известно ли вам это, не из моих рук, а из рук секретаря Татарского обкома КПСС по идеологии Беляева, преследующего неизвестные мне цели. В моей практике такой вариант отношений с театром наблюдается впервые. И чувствуется, к обсуждению вы все готовились заранее и серьезно. Руководством театра проведена большая подготовительная работа. Вы высказали свои суждения, версии, включившись, таким образом, в ту сатанинскую игру, которая идет в республике против меня. Что ж, полное ваше право. Вы идете своей дорогой. Я — своей. Все началось со спектакля «День Икс», а сегодня — новый виток борьбы. Все было организовано, срежиссировано и исполнено на театрально-профессиональном уровне. Думаю, продолжать обсуждение незачем. Позвольте поблагодарить вас».

П.Бетев: «Но простите, все это странно и оскорбительно слушать! Никакой предвзятости к вам не было и нет в нашем театре. Вы — наш автор!»

Е.Кара-гяур: «Я впервые слышу, что пьеса была рекомендована нам обкомом партии. Я лично прочитал ее и высказал честно и открыто свое мнение вне зависимости от того, рекомендована пьеса кем-то или не рекомендована. И таково же, я думаю, отношение других. Мы совершенно свободны в своих мнениях!»

Д.Валеев: «У меня абсолютно нет никаких претензий к вам. Я спокойно воспринимаю сегодняшний спектакль, разыгранный вами и с блеском поставленный обкомом КПСС».

Е.Кузин: «Я должен внести некоторые пояснения. Обком не рекомендовал нам эту пьесу в репертуар, то есть не давал каких-то категорических распоряжений. Но действительно, секретарь обкома Беляев просил как можно более внимательно отнестись к новому произведению Диаса Валеева и обсудить его в коллективе. Как видите, мы отнеслись к этому делу достаточно ответственно. Автор сам присутствует на обсуждении, слышит весь спектр откровенных мнений о своей вещи. Все делается предельно открыто, демократично, в духе гласности».

Л.Маклакова: «Вы, Диас Назихович, столь странно и резко повернули разговор, что, знай об этом заранее, я не стала бы так доверительно высказывать вам свои впечатления, в которых вы, оказывается, видите одну лишь преднамеренность».

Е.Кузнецова: «А я считаю просто оскорбительным вот так с маху заподозрить и обвинить всех в неискренности, в отсутствии своего мнения. Какое право вы имеете отказывать нам в возможности объективно и открыто высказывать свои суждения?»

Е.Кузин: «Давайте приглушим страсти. Я благодарю всех высказавшихся. Разговор был откровенным, и мы все с удовольствием выслушали критику, которая, несомненно, как всякая объективная заслуженная критика, будет полезна автору. Если понадобится и если автор будет настаивать, художественный совет может отдельно обосновать свое мнение о пьесе «Ищу человека». Но должен сказать: многие члены совета присутствовали на обсуждении. Те, кто хотел, высказали свою точку зрения на пьесу Валеева».

27 января 1986 года

Почти каждый день приходится вызывать «скорую помощь». Хожу сам на приемы к врачу. Рукопись «Третьего человека, или Небожителя», над которой работаю последние годы, лежит на письменном столе без движения.

Похоже, мы покусились на чьи-то «монопольные интересы», и стража занялась нами. Ставя свой спектакль о Джалиле в русском театре, мы, конечно, знали, что в соседнем театре — Татарском академическом имени Г.Камала — идет спектакль режиссера Марселя Салимжанова «У совести вариантов нет» по пьесе председателя Союза писателей Татарии, члена Президиума Верховного Совета ТАССР драматурга Миннуллина, тоже о Джалиле. Но родился в городе еще один спектакль о трагической судьбе поэта — слава Богу! Такая ли уж это важная причина для расстройства ответственных лиц? Такое ли уж глубокое основание для полной «перестройки» всех органов культуры республики на борьбу с нами и нашим театральным детищем? Борьбу «до победного конца»?

Но все чаще приходит мысль: это не просто частный конфликт, а акт политической борьбы. Что-то происходит не только с нами. Что-то происходит в стране. И исход происходящего непредсказуем.

Оказалось, я и мои оппоненты отстаиваем абсолютно разные принципы. Мы обитаем в абсолютно разных мирах, разных системах жизни,

Я пришел к своим убеждениям не под давлением извне, а путем сложной внутренней духовной эволюции, перед этим пройдя через все искусы, заглянув и в бездны нигилизма. Мне 48, и так случилось, что где-то к 37-ми я понял одно: у мира, у человека нет иного выбора, спасение лежит только на универсалистско-социалистических путях развития. Все остальное — тупик, кровь, распад, вырождение, смерть. Сам инстинкт выживания, в конце концов, толкнет нас всех — я имею в виду весь мир — к единственному пути спасения. И вот на крохотном бытовом пятачке жизни, являющемся твоим фронтовым окопом,— тяжелая, неравная борьба с весьма серьезным, сплоченным и, кажется, бесчисленным противником.

Микрочеловек не уходит со сцены. У него мафиозный напор, тотальная агрессивность ко всему инакоживущему, чувство хозяина жизни. И так — всюду вокруг. А ты — изгой, ты — спецпоселенец, ты — эмигрант в этой жизни; кольцо торжествующего мафиозного, сатанинского, фашистского начала сжимает тебя, не дает жить, не дает даже дышать.

Что-то страшное происходит с людьми, со страной. И возможно, это страшное — лишь предвестие какого-то безумия, которое готовится к приходу в жизнь.

Поколебались ли в разреженном воздухе этой эпохи мои убеждения? Наверное, нет. Я знаю себе цену. Я прекрасно понимаю, кто я такой. Я понимаю, что мой единственный соперник в драматургии — отнюдь не какой-то коллега-драматург из Союза писателей. Подобных я вообще не принимаю. И я ничего не боюсь, ни на что не надеюсь. Ничего не жду. Нужна ли мне слава? Конечно, тот уровень известности, на котором я нахожусь, явно недостаточен, но, в конце концов, можно обойтись и без нее. Разве люди скажут обо мне больше, чем знаю о себе я сам? Нужны ли мне денъги? Да, их тоже ничтожно мало, хватает, по существу, на жизнь на уровне бедности, но за самостоятельность надо чем-то платить. Художники часто платят нищетой. И все-таки и в бесславье, и в безденежье есть какие-то высшие долги, которые понуждают еще жить и к чему-то стремиться: жизнь уже вышла на финишную прямую, и надо успеть до конца высказать себя. Кому это нужно? Кому я должен отдать этот долг, оставив в мире после себя свое «я»? Людям, Богу? И главная из мук: успею ли? Дадут ли успеть?

 

29 января 1986 года

Поздняя ночь. Дина сидит в кресле, забравшись в него с ногами и прикрывшись старой шалью. Я с бокалом чая в руке полулежу рядом на широкой тахте.

Горит лишь одна лампа в торшере. В комнате полумрак.

— Устал. Не могу больше. Нет сил выслушивать все эти бесконечные бредни,— тихо говорю я.— «Поправь это, убери то»… Сколько можно? Мне сейчас сорок восемь, и вот уже тридцать лет, едва я начал писать, едва лишь принес первый рассказ в редакцию, я только и слышу нескончаемые советы и нотации идеологических надзирателей. Знаешь, если бы в их придирках был какой-то смысл! Если бы в них присутствовала хотя бы элементарная логика! Нет, сплошь один абсурд! И всю жизнь доказывай им, что белое — это белое, а черное — это черное. И всегда эта чиновная мразь почему-то наверху, а ты всякий раз где-то внизу! Всегда, сколько себя помню, ты, с их точки зрения,— какой-то антисоветчик, диссидент, на худой конец, весьма подозрительный отщепенец. Самое подлое и комичное — я разделяю социалистические идеи, они же их давно продали, продают их ежедневно и ежечасно, но антисоветчик все равно почему-то я, а не они! И если ты как-то еще жив, задыхаясь без воздуха в их логове, то исключительно, оказывается, из-за того, что они тебя терпят вроде бы из гуманизма. Гуманизм — их любимое слово. И они, видишь ли, всегда гуманисты, а ты всякий раз почему-то как камень на дороге. Всегда лежишь не так, как надо им. Только эти «вохровцы», оказывается, знают, как тебе надо лежать и каким боком поворачиваться в данную минуту к солнцу. И опять верх мерзости: сами они — никто и ничто. Не написали, естественно, ни строчки, не положили на холст ни единого мазка, не оставили на партитуре ни одного нотного знака, но зато лучше нас, вместе взятых, знают, как это делать! И имя этим конвоирам — легион! И именно у них в руках деньги, начальственные кабинеты, служебные печати, типографские станки! И конца этому нет. Ты обречен пребывать среди них, дышать их вонючим перегаром пожизненно! Ты делаешь дело. Но то, что ты делаешь, ими тут же замалчивается. Либо опутывается ложью, превратно истолковывается. Эти сатанисты только и умеют, что плести свои паучьи сети. Я устал от них! Понимаешь, устал!

— Тише,— шепчет Дина.— Тише. Детей разбудишь.

— Я никогда не выходил из борьбы с ними побежденным,— говорю я опять.— Но и толку от этих моих побед тоже не было никогда абсолютно никакого. Срубаешь одну голову, а вместо срубленной у чудовища новая голова. Ты заметила, сколько людей уже приняли участие в охоте на «День Икс» и «Ищу человека»? Сотни! И появятся еще сотни других. И защититься от ударов с их стороны невозможно. Эти вечные грызуны есть у любого народа. Они существуют в любые эпохи и времена. Я этот тип людей изучил досконально! До оскомины! Сегодня ты вроде победил их, а завтра опять вынужден сражаться с новой их генерацией, неизвестно откуда взявшейся. Они неуничтожимы, как мыши и крысы. Как клопы-кровососы. Не ты ищешь их. Они ищут тебя! И ты для них всегда мишень, поскольку ты — инороден, иносоставен. И по крови и, видно, по духу! И этот чуждый себе дух они моментально чуют своими чуткими носами. Понимаешь, эти люди на земле были всегда! И всегда они будут нас убивать. Их невозможно победить! Им нет числа!

— Хочешь, я принесу тебе еще чаю?

— Да.

— С лимоном?

— Обязательно! Именно с лимоном! А может быть, слушай, и я как-то не так поступаю? Может, и во мне есть что-то такое, что никак не вписывается в эту жизнь? Вот за всю жизнь я выпил только два стакана водки, да и то тридцать лет назад, в юности. Ведь это же ненормально, а? Если кому-то рассказать, скажут: он сумасшедший!

— Конечно сумасшедший!

— Вот видишь, я же говорю: я глубоко виноват в чем-то тоже. Есть люди, которые легко растворяются в любой среде. Это счастливцы! Моя же трагедия в том, что я в ни в чем и ни в ком не могу раствориться. И я просто устал от этого. Порой нет никакого желанья. Они думают, что я танк или бульдозер, пру напролом от избытка сил, а я часами пластом лежу на кровати без движения и без мыслей. Нет сил. После каждой стычки двое-трое суток на грани жизни и смерти.

— Нет, ты должен выстоять. Ведь правда за тобой, и если ты уже начал борьбу, то надо идти до конца, что бы ни было,— шепчет Дина.— Если ты остановишься, свернешь со своего пути, то что-то в себе потеряешь. Может сломаться твоя вера в себя. А это, может быть, самое важное. Кто сильнее — ты или они? Вот что определяется, мне кажется. И если они сомнут тебя, ты не сможешь потом работать. И не сможешь писать. Тебе будет трудно создавать своего «Небожителя». Ты не сможешь его закончить. Потому что, если они победят тебя, это будешь уже не ты. Сколько я знаю тебя, ты всегда боролся. Не столько даже за себя, за свои пьесы, повести, но вообще. За справедливость, за какую-то правду, за обиженного и терпящего бедствие человека. В нашей жизни так не хватает честности, чистоты, воли к победе. Если тебя раздавят, исчезнет еще что-то из жизни. Ты должен победить их. Пусть об этой победе никто не узнает, это — неважно! Но ты должен, ты просто обязан победить их!

Поздняя ночь. И огромный город-спрут, спящий за окном. И возбужденный шепот двух людей, растворяющийся в ночи. Два одиноких обреченных человека составляют тайный заговор — заговор победителей...

Я листаю томик Велемира Хлебникова, а потом вслух читаю:

И с ужасом я понял…

Что я никем не видим,

Что нужно сеять очи,

Что должен сеятель очей идти…

Мой Третий человек, или Небожитель, и мой Джалиль из «Дня Икс», и мой Иван Иванович Иванов из «Ищу человека», говорю я, это — «сеятели очей». Безглазая тьма микромира противостоит им. И эта же тьма противостоит и мне. Я только сегодня понял, что я тоже — сеятель очей. И вот почему приходится платить за это своей жизнью…

3 февраля 1986 года

Из письма директору Татарского книжного издательства Г.Шарафутдинову:

«Мной получены внутренние рецензии А.Яхина и Р.Игламова на рукопись, состоящую из пьес «Дарю тебе жизнь», «Диалоги», «Ищу человека», иными словами, на цикл пьес, составляющих трилогию, над которой я работал четырнадцать лет.

Процитирую тезис Р.Игламова: «Пьеса «Ищу человека» не состоялась. Публикация ее вместе с известными пьесами «Дарю тебе жизнь» и «Диалоги» сильно ударит по вполне заслуженным произведениям драматурга».

А вот заключительный аккорд А.Яхина: «Трудно известному драматургу предлагать какие-то рецепты. Но я совершенно уверен в одном: автор поспешил с предложением в печать пьесы «Ищу человека».

Рецензенты издательства, таким образом, недвумысленно ставят выпуск моей трилогии под сомнение...

В связи с этим хочу вспомнить историю своих взаимоотношений с Вашим издательством в целом.

Первое, что мне приходит на память, это мой первый визит в издательство двадцать пять лет назад. В руках у меня, начинающего автора, были рукописи рассказов и рекомендация русской секции Союза писателей ТАССР. Приняв рукопись, заведующий редакцией художественной литературы Киям Миннибаев целый год говорил мне, что все обстоит нормально, а через год заявил, что меня «зарезал обком КПСС». Я, тогда молодой, ничего еще не понимающий автор, поверил ему, и только много позднее мне стало ясно, что обком меня тогда, конечно, «не резал», поскольку никто в обкоме тогда еще просто не знал о моем существовании. И дальше на протяжении шестидесятых годов трижды мои рукописи также без всякого основания выбрасывались из Вашего издательства. Опять же лишь много позднее я понял, что основание — и весьма веское — было: я, татарин по национальности, писал по-русски. Это было большим грехом с точки зрения таких людей, как Миннибаев. В итоге моя первая книжка «Погода на завтра» вышла только в 1973 году, когда мне исполнилось уже тридцать пять лет. И вышла, разумеется, не в Казани, а в Киеве — на украинском языке.

Но вспомним семидесятые годы. Книга пьес «Суд совести», стоявшая в тематическом плане Вашего издательства на 1975 год, после отрицательных рецензий и скандалов, вышла в свет только в 1978 году. Вспомним и историю книги рассказов «По вечному кругу». И здесь, как Вы помните, были внутренние рецензии чрезвычайно гнусного характера, где меня обвиняли в «проповедовании порнографии и очернении действительности». Дело доходило до руководства Госкомиздата РСФСР, секретариата Татарского обкома КПСС. В ходе тщательных дополнительных изысканий «порнографии» в книге не оказалось, «очернения» — тоже, и книга вышла с запозданием на несколько лет — в 1981 году. А возьмите предысторию книги «Сад», вышедшей — все-таки вышедшей — в 1984 году. Я говорю уже об истории взаимоотношений с Вами в восьмидесятые годы. Помните, я сдал рукопись книги «Сад» объемом в 17 авторских листов, потом она была сокращена Вами до 12 листов, затем мой коллега, драматург Туфан Миннуллин, на заседании правления Союза писателей ТАССР предложил еще сократить ее, и правление поддержало его. Рукопись превратилась уже совсем в жалкий ошметок объемом в 6 авторских листов. Помните эту великую борьбу?

Дошло до того, что каждую свою рукопись я сдаю в издательство с ожиданием предстоящего обязательного скандала. Мне сорок восемь лет, и я хочу спросить Вас: до каких пор и каких седин мне, профессиональному литератору, придется каждый раз вновь и вновь доказывать свое элементарное право на художественную деятельность?»

9 февраля 1986 года

Из письма члену Политбюро ЦК КПСС, секретарю ЦК КПСС Е.Лигачеву:

«Надеюсь, что сотрудники общего отдела, а затем Ваши помощники доведут до Вас это письмо. Из прилагаемых мною копий писем, посланных ранее первому секретарю Татарского обкома КПСС Г.Усманову, Вы, наверное, поймете, какая тяжелая и длительная конфликтная ситуация заставила меня обратиться к Вам. В течение года с лишним я пытался нормализовать положение своими силами, но сейчас полагаю, что без вмешательства ЦК КПСС мне не обойтись...

Недостойные приемы, разведение интриг, бесконечное плетение сетей, ловушек, заушательство, вовлечение в травлю огромной массы людей, подчиненных партчиновникам по службе, — со всем этим за минувший год с лишним мне пришлось столкнуться многократно. Я хочу спросить: за что?!».

9 февраля 1986 года

Из письма татарскому народу:

«Положение, в котором я нахожусь уже многие годы, вынуждает меня в поисках справедливости обратиться к самой высшей инстанции — народу, в лице его полномочных представителей, депутатов Верховного Совета Татарии.

Пришла пора объясниться.

Прослеживается четкая линия на выталкивание, выдавливание меня из татарской культуры, на полное, абсолютное отторжение от нее.

Моя работа постоянно блокируется всюду — в театрах, в издательствах.

Несомненно, такая линия кому-то может быть выгодна. Например, тем, кто боится открытого творческого состязания и видит во мне конкурента. Но выгодна ли эта линия татарской культуре в целом?

С этим вопросом я обратился недавно к председателю Союза писателей республики, депутату и члену Президиума Верховного Совета ТАССР, с вопросом и с требованием положить конец этой линии. Что же я услышал в ответ? Литератор и депутат Т.Миннуллин с убежденностью заявил мне, что абсолютно во всем разделяет эту линию и во всех пунктах без исключения поддерживает ее. В разговоре выяснилось, что я, оказывается, «не татарский драматург», а драматург, «лишь проживающий на территории Татарии». Мне официально дали понять, что ничем иным, кроме прописки, милицейского штампа в паспорте, я не связан с татарским народом и этой землей.

Познакомившись из первых уст с «философским» обоснованием линии на мое отторжение, я понял, что это мой приговор. Не спросив меня, не дав мне даже последнего слова, меня осуждают превентивно и заочно: лишают родины и народа.

Вот почему мое заявление обращено ныне к самой высшей инстанции — к народу. Я хочу знать: знает ли татарский народ о таком приговоре, вынесенном мне кучкой лиц и их высокопоставленных покровителей? Утверждает ли он его?

Одно из двух: либо народ, исходя из подобных мотивов, одобряет в принципе линию на мое отторжение, выбирая, таким образом, участь народа, живьем поедающего собственных сыновей, либо руководствуется другими, более современными, моментами, и в частности не хочет терять своих художников, считая их своим национальным достоянием.

Альтернативы нет. Сделать вид, что нет и проблемы, невозможно».

20 марта 1986 года

14 февраля в оперном театре было проведено помпезное торжественное собрание общественности, посвященное 80-летию Джалиля,— я не получил даже приглашения,— а 15 февраля в драмтеатре имени В.И.Качалова шел последний раз мой «День Икс». Правда, я до самой последней минуты не знал, что спектакль обречен.

Из Москвы посмотреть «День Икс» приехали критик Нина Велехова и первый заместитель главного редактора журнала «Театр» Юлий Шуб. Вместе с ними на последнем спектакле присутствовал и собственный корреспондент «Советской культуры» Валентин Лексин.

16 февраля Н.Велехова и Ю.Шуб нанесли визит вежливости в Союз писателей Татарии. Состоялся короткий разговор с председателем правления Туфаном Миннуллиным.

Дальше события приобрели совершенно непредвиденный рисунок. По всей видимости, визит московских критиков в Казань и их высокая оценка «Дня Икс» напугали наших оппонентов, побудив их к немедленным действиям.

Приехали одни, значит, могут появиться и другие. И что они все напишут?

И вот едва москвичи покинули Казань, как республиканское телевидение вдруг поспешно, без всякой предварительной подготовки, уже 18 февраля, снимает «День Икс» на пленку. И уже 19 февраля, в то время, когда большинство народа находится еще на работе, заснятый спектакль показывается вне программы по телевидению. Невероятная прыть. Но еще более невероятно другое. Именно в эти же дни на асфальте двора Театра имени В.И.Качалова разводится костер, в котором поспешно сжигаются декорации «Дня Икс».

Состоявшаяся трансляция спектакля по телевидению — великолепная отговорка. О какой предвзятости отношения ко «Дню Икс» и его авторам может идти речь, когда спектакль показали в республике самым широким массам зрителей? И естественно, поскольку спектакль видели все, не имеет смысла держать его больше в репертуаре.

В театре, согласно решению послушного властям художественного совета, немедленно подвергают «День Икс» акту «списания». Одновременно на телевидении стирается запись спектакля. Здесь тоже имеется отговорка: спектакль не фондовый, а пленка необходима для дальнейшей работы.

Иными словами, уже через четыре дня после приезда москвичей спектакль «День Икс» перестает практически существовать. Его казнь произведена молниеносно и в высшей степени организованно.

А между тем общественность страны отмечает 80-летие погибшего в нацистских застенках поэта. Уничтожив в инквизиционном костре декорации спектакля, посвященного его памяти, рать идеологических надзирателей принимает самое активное участие во всех помпезных мероприятиях.

В Москву для участия в торжественном собрании, которое должно состояться 20 марта в Колонном зале Дома союзов, выезжает официальная делегация Татарской АССР. В ее составе, естественно, знакомые все лица — председатель республиканской юбилейной комиссии секретарь Татарского обкома КПСС Беляев, председатель правления Союза писателей Татарии Миннуллин, заведующая отделом культуры обкома КПСС Зарипова и другие.

Авторам казненного спектакля «День Икс» среди этой «высокой» публики, разумеется, места нет.

Циничное уничтожение спектакля о погибшем поэте, приуроченное к дням его юбилея, находится, на мой взгляд, где-то на грани понимания. В принципе если стало возможным такое, то, видимо, возможно уже все.

Наша абсурдная жизнь, конечно, полна чудовищных, немыслимых, невероятных парадоксов. Но все-таки до сих пор казалось, что есть какие-то пределы. Оказывается, нет абсолютно никаких ограничений. Бога нет, и все дозволено.

В самом деле, с одной стороны торжественные, помпезные собрания в Казани и Москве, на которых члены республиканской юбилейной комиссии Раис Беляев и Туфан Миннуллин заседают за столами президиумов и выступают с трибун с прочувственными речами об обезглавленном на станке гильотины поэте, с другой — практически одновременно гадкое, низкое, злобное, мелочно-мстительное уничтожение декораций спектакля о Джалиле в грязном театральном дворе.

Сжечь декорации, дабы не возникла возможность отступления? До этого «подвига» надо было додуматься.

Можно ли представить себе, размышляю я, чтобы, допустим, пражане, празднуя юбилей Юлиуса Фучика, а жители Мадрида — юбилей Лорки, расстрелянных фашизмом, отметили бы эти даты заранее спланированной и тщательно проведенной «операцией» по уничтожению спектаклей о них в своих театрах? Можно ли себе представить, чтобы англичане додумались бы до того, чтобы отметить дату рождения или смерти Байрона, погибшего за свободу Греции, каким-нибудь отвратительным, чудовищным актом вандализма, а венгры таким же гнусным образом почтили бы память Шандора Петефи? Можно ли, наконец, вообразить, что народ Чили, освободившись в будущем от Пиночета и его подручных и отдавая дань памяти погибшим при тоталитарном режиме, вдруг второй раз — духовно — станет казнить Виктора Хару, оскверняя его память подобной мерзостью?

Все это, конечно, непредставимо, немыслимо. Но немыслимое, непредставимое, неправдоподобное, оказывается, и возможным, и вполне реальным.

Из ста восьмидесяти двух членов Союза писателей Татарии на спектакле, несмотря на скандал, сплетни, шум вокруг него, осмелились побывать всего только три писателя. О чем это свидетельствует? Не только высказать свое мнение о «Дне Икс», но даже молча посмотреть его, сидя в удобном кресле в зрительном зале,— а на дворе 80-годы XX века,— оказывается, опасно, нежелательно. Это может, кому-то, в каких-то высоких мафиозных инстанциях, стать известным и не понравиться. Поэтому лучше не смотреть, ничего не знать, не «засвечиваться». Полезнее вообще не иметь своего мнения.

Семь раз — последние три раза уже в порядке психологических изысканий — приглашал я посмотреть «День Икс» секретаря партийной организации Союза писателей, прозаика и критика Рената Мухамадиева, трижды — председателя театральной секции, поэта и драматурга Рустама Мингалимова, но переступить через черту предусмотрительности и страха никто из них не смог. В более чем миллионной по числу жителей Казани нашелся всего один человек, у которого вся эта — то ли действительно трагикомичная, то ли уже совершенно фантасмагорическая — история художественного вандализма вызвала чувство возмущения и который пошел в инстанции, к тому же Беляеву, высказать свое слово в нашу защиту. Это был певец Ренат Ибрагимов. Лишь один из миллиона.

Одна миллионная — такой оказалось концентрация духовно-нравственного начала в городе.

Круговая порука равнодушия, безразличия, страха при полном параличе общественного сознания — на таком будничном цементе может твориться и может замешиваться все, что угодно.

Аномалия безнравственности являет собой порог нормы существующей нравственности. На этом аномальном фоне можно поднять к солнцу древо с сучьями и листьями любой степени черноты. Даже самой немыслимой.

И все это, возможно, предвестие некоего будущего развала, будущего фантастического краха. И будущего торжества мирового зла.

Газеты полны разоблачениями преступлений, совершенных в двадцатые–сороковые и пятидесятые годы. Расстрел Н.Гумилева, обвинения в шпионаже в пользу Японии Бориса Пильняка, гибель в застенках НКВД на казанском «Черном озере» К.Тинчурина, Г.Ибрагимова, Ш.Усманова, публичные поношения Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, арест романа В.Гроссмана, новомировские страдания А.Твардовского, процессы над Ю.Даниэлем и А.Синявским, изгнание из страны Владимира Максимова, лишение гражданства В.Аксенова — сколько драматических сюжетов дала нам жизнь; нужно сюда прибавить еще трагедии — каждая из них наособицу — двух тысяч других репрессированных в XX веке писателей, и список, казалось бы, можно завершить. Но разве этот список закончился? Разве может быть поставлена точка в таком списке?

Реестр убийств и преследований писателей начался, к сожалению, не в 1917 году и завершится не в 1953-м и даже не в 1986 году.

Черная нить традиции и глумлений над художником тянется издалека и через нас уходит в будущее. И возможно, я — лишь связующее звено.

Желание казнить и четвертовать извечно и повсеместно. Оно, к сожалению, «прописано» в душе не только отдельных «спецлиц», но, похоже, и всего народа.

Постоянное ненормальное отношение общества к художнику говорит о каком-то серьезном нравственном нездоровье, хроническом недуге самой человеческой души. Словно каиново начало неистребимо живет в ней. А художник всегда — Авель.

Другая погода на дворе? Но что практически изменилось? В самом деле, вчера — Борис Пильняк и Шамиль Усманов, сегодня — мы, а кто завтра? Кто следующий в очереди на Голгофу, на которой когда-то распяли первого еретика нашей эры? Ведь кого-то будут обязательно распинать и завтра.

Так что у Беляева и К° всегда, в любые времена есть хорошая, прочная опора на человеческую психологию.

Никто никогда не умерит их пыл. Никто не возьмет идеологических надсмотрщиков и инквизиторов за рукав. Никто не скажет им вслух:

— Вы что, ребята, совсем обезумели? Остановитесь!

 

3 апреля 1986 года

Я в больнице, что возле Чеховского базара.

Циничная казнь спектакля в пламени костра, разведенном в замусоренном театральном дворе, все-таки ударила по сердцу. Но, слава Богу, кардиограмма показала: инфаркта нет. Лежу на больничной койке уже вторую неделю, читаю детективы, хожу на процедуры и уколы.

Неожиданная встреча — то ли случайная, то ли инсценированная — происходит в больничном коридоре с Раисом Беляевым. Встреча скорее всего срежиссирована.

Меня вдруг зовут в один из процедурных кабинетов на первом этаже, я спускаюсь по лестнице с третьего этажа вниз и в коридоре неожиданно сталкиваюсь с секретарем обкома. Давно ли он не хотел принимать меня, блокировал через секретаршу даже попытки поговорить по телефону? Теперь явился сам.

— Ну, как здоровье? Я слышал, что болеешь,— участливо спрашивает Беляев.— Сейчас вот приехал горло полечить и думаю, надо повидаться. И вдруг ты, легок на помине! Долго жить будешь.

— Спасибо. Вашими молитвами.

— Вот выйдешь из больницы, Диас Назихович, приглашу людей из театра. Весь кагал! Вопрос с «Ищу человека» мы все-таки решим. Об истории с обсуждением я слышал. Экие мерзавцы эти артисты! Ненадежный народ. Да что с них взять? Лицедеи! Зарплату за притворство получают. Нет, будем ставить хорошую точку.

— Разве этот вопрос вами не решен? В театре неукоснительно исполнили все так, как вы намечали. Требуются еще какие-то... нюансы? Ради Бога, если есть такая душевная потребность. Но без меня.

Сидим в коридоре на больничном диване, неторопливо и спокойно беседуем. Один — в сером больничном халате, другой — при галстуке. Со стороны посмотреть — друзья, ближе некуда.

— Тебя ставили в бугульминском театре?

— Нет.

— Какую-то пьесу надо обязательно дать и туда. Ты подумай. Я все беру на себя.

— Не стоит. Я вполне сыт такого рода благодеяниями, дорогой Раис Киямович.

— Нет, нет, нужно поставить в этом деле, знаешь, хорошую, основательную, замечательную точку. Так, чтобы все знали. Дело получило огласку. И хорошая, замечательная точка нужна. Давай выходи скорее из больницы, и какой-нибудь спектакль мы вместе сообразим!

Беляев поднимается, у двери на лестничную площадку оглядывается, дружески машет рукой.

Я иду к себе в палату.

В чем дело? Может быть, письмо, написанное Егору Лигачеву, дошло все-таки до высокого адресата и вернулось в Казань с какой-нибудь «божественной резолюцией»? Какая, интересно, резолюция небрежно начертана вторым человеком страны на полях этого письма? А может быть, дело не в Лигачеве и появление Беляева в больнице — это реакция на мое письмо к татарскому народу.

Вся жизнь — качание памятника: то вправо, то влево. Куда теперь будет двигаться мой маятник?

Думаю о старшем брате Радике. Доктор геолого-минералогических наук, автор нескольких монографий, широкоизвестный как тектонист в геологических кругах страны, он в сорок пять лет погиб от инфаркта, попав примерно в такой же переплет.

Защищены ли мы, художники, ученые, от ненужных бед и неприятностей? Существует ли где-либо институт защиты человека? Нет, конечно. Надо полагаться только на свои личные силы. Почему процветают и до сих пор благоденствуют убийцы моего брата? Почему народ всегда безмолствует, когда рядом убивают человека?

Словно изнутри, шестым чувством ощущаю приближение неведомой опасности. Что-то готовится там, за стенами больничного здания. Ставится, видимо, очередная «мышеловка». Планируется и разрабатывается новая пакость.

 

21 апреля 1986 года

Событие первое. Из информации, опубликованной в газете «Советская культура», узнаю о премьере «Ищу человека» в Комсомольске-на-Амуре. Доходят сведения и о состоявшихся постановках этой пьесы в театрах Луганска и Махачкалы.

Не первый уже раз премьеры моих пьес — так было раньше с «Пророком и чертом», «Диалогами», «1887» — ставятся вдалеке от родного города. Это естественно. В Казани я — изгой.

Событие второе. Большой «сбор» у Раиса Беляева, на который вызваны первый заместитель председателя Совета Министров ТАССР Мансур Хасанов, заведующая отделом культуры Татарского обкома КПСС Дания Зарипова, заведующий отделом пропаганды и агитации обкома Александр Афанасьев, секретарь Казанского горкома КПСС Флера Зиятдинова, председатель правления Союза писателей Татарии Туфан Миннуллин, новый секретарь партийной организации СП ТАССР Рафаэль Мустафин, председатель Татарского отделения ВТО Рашида Зиганшина, министр культуры ТАССР Марсель Таишев, заместитель министра культуры Лилия Нарбекова, директор Театра имени В.Качалова Евгений Кузин, секретарь партийной организации театра Юрий Федотов, инструкторы отдела культуры Татарского обкома партии Рафаэль Насыбуллин, Харис Ашрафзянов, Лидия Алексеева и еще, еще кто-то — из Татоблсовпрофа, Совмина, из горкома КПСС, из газет, КГБ, из ВТО, Министерства культуры...

Разговор протоколируется. Один за другим все присутствующие по короткому жесту пальцем, которым бесцеремонно тычет в каждого хозяин кабинета, выступают с критикой по моему адресу.

— Ты! Теперь ты! — управляет дискуссией Беляев.

И все говорят о небывалом подъеме культуры с момента прихода его на пост секретаря обкома. О множестве дел, совершенных им на ниве культуры. И о моем крайне плохом поведении.

Беляев, как толстый восточный божок, сидит, лучезарно улыбаясь и словно по-настоящему хмелея от похвал, в торце огромного дубового стола. Я сижу рядом с ним, по левую руку.

Мы вдвоем — словно именинники, причисленные к сонму небожителей, и внимаем всему с интересом, но в основном молча.

Остальная королевская рать сидит перед нами, по обе стороны сверкающего в лучах солнца стола. Иногда рука секретаря обкома дружески и тепло ложится на мое плечо — это происходит в особо тяжкие для меня моменты. В эти мгновенья я поворачиваюсь к Беляеву и с улыбкой гляжу на него. Он сочувственно смотрит на меня, иногда соболезнующе покачивает головой.

Говорят, палачи порой испытывают чувство необъяснимой приязни и любви к своим жертвам. Щедро демонстрирует свою любовь ко мне и Беляев. Как пахан крепко сколоченной шайки, сам он не участвует в избиении. Зачем мараться? Небрежный повелительный жест пальцем — и вовсю старается отработать «номер» кто-нибудь из приглашенных на экзекуцию.

Совсем не может сдержать своих чувств председатель Союза писателей драматург Туфан Миннуллин.

С черной шевелюрой на голове, с очками на носу и густыми усами над толстой верхней губой, он чем-то неуловимо похож на меня. Похож настолько, что некоторые люди порой путают нас. Во всяком случае на улице или в трамвае — степень нашей известности примерно одинакова и достаточно широка — подчас обращаются ко мне как к Туфану Миннуллину, а к нему, видимо, как к Диасу Валееву.

Понять этих людей можно. Похожи. Правда, есть и разница: его лицо, мне кажется, вытесано природой более грубо, чем мое. На мой взгляд, у него облик типичного деревенского татарина. Я же — татарин городской. Последним обстоятельством во многом определяются наши принципиальные расхождения. Да еще тем, что оба драматурги и в один час истории, таким образом, претендуем на венок славы.

Придя со своими пьесами на театральную сцену в самом начале семидесятых годов, я думал, что все мы — Аяз Гилязов, Ильдар Юзеев, Шариф Хусаинов, Туфан Миннуллин, я — будем дружно создавать новый татарский театр. Все молоды, все талантливы — что делить? Но не получилось. Разве можно такое вытерпеть? Разве вынесет душа истинного татарина, не манкурта, а природного, кондового, от народной сохи, когда у его собрата вдруг начинают широко ставиться пьесы в Москве и других городах?! Да ни за что! И видит Бог, не я вступил на путь конфронтации[6].

Глубоко задумавшись, я пробуждаюсь к действительности от крика.

Придя в какое-то возбуждение, мой двойник, оказывается, вдруг нечаянно срывается на тонкий клекот. Слова застревают у него в горле, губы трясутся, и он ничего не может сказать. Изо рта вырываются лишь неопределенные звуки.

Рафаэль Насыбуллин, самоотверженно бросившись со своего стула к графину, поспешно подносит Миннуллину стакан с водой. Рука, взявшая стакан, крупно дрожит. Вода, так и не дойдя до губ, расплескивается на стол.

Что ж, долгожданный час торжества пришел. Действительно трудно сдержаться. Это можно понять и простить.

Я вспоминаю формулу, услышанную в декабре минувшего года у него в кабинете в Союзе писателей: «Ты не татарский драматург, а только драматург, проживающий на территории Татарии».

Меня познакомили тогда с философским обоснованием приговора к остракизму. Я был осужден превентивно и заочно. И вот теперь справедливость, слава Богу, восстанавливается. Меня судят очно, гласно и в присутствии многих людей, как это полагается в цивилизованном, правовом обществе.

Мой двойник, справившись с нервами, вновь набирает обороты.

— Союз писателей устал от сутяжничества Валеева! — возбужденно кричит он.— Только и слышишь: Валеев, Валеев! Сутяжничая с нами, он зарабатывает себе славу! Пора во весь голос сказать: перед нами — клеветник!

Я взглядываю опять на Беляева: бедняга доволен, не может скрыть торжествующей улыбки. Улыбка буквально цветет на его довольно-таки упитанном розовом лице, глазки сияют от радости, но, поймав мой внимательный взгляд, он тут же укоризненно покачивает головой: мол, перебарщивает Миннуллин. Я, как тайный сообщник, тоже киваю головой: да, слегка перебарщивает, но понять исстрадавшегося человека можно. И мы улыбаемся друг другу.

Одновременно, чтобы не взорваться самому, я, держа руки под столом на коленях и расстегнув обшлага рукава рубашки, до невыносимой боли впиваюсь ногтями в левое запястье. Что-то влажное и клейкое проступает на пальцах. Ногти, видимо, прорвали кожу, и из нее сочится кровь. Ничего, эту боль можно перетерпеть. Она спасительна. Главное, не сорваться, не обнажить всем им на потеху внутренней боли.

Неизвестно, вдруг думаю я, судят меня согласно «божественной резолюции» Егора Лигачева или вопреки ей? Но эту тайну мне вряд ли когда-либо доведется узнать.

Три часа кряду длится экзекуция. Политика общественного остракизма опробывается в действии. Вот она, добротная, основательная, замечательная точка в затянувшемся конфликте. Точка, о которой говорил мне Беляев в больнице и о которой должны знать все в республике.

Ответственность за «убиение писателя» поделена со всеми и запротоколирована, ярлык отщепенца повешен мне на грудь надолго, если не навсегда. Влиятельными лицами разных степеней и рангов в полной мере одобрена деятельность секретаря обкома в вопросах, связанных с «Днем Икс» и «Ищу человека». Осталась мелочь: от меня требуется искреннее, глубокое покаяние.

— Что? Что вы сказали?

Я с удивлением взглядываю на Беляева:

— Простите, я не понял. Вы хотите, чтобы я покаялся?

Раздается скрипучий голос Дании Хусаиновны Зариповой:

— Конечно, Диас Назихович. И это естественно. Мы хотим понять, осознали ли вы наконец свои ошибки?

Я взглядываю на всех присутствующих:

— И вы считаете, что я должен покаяться? И тогда вы отпустите мне все мои грехи? Бог наделил вас такими полномочиями?

В затихшем огромном кабинете звучит мой смех.

— В чем я должен каяться, дорогие мои? В том, что написал трагедию о татарском поэте? В том, что завершил после четырнадцати лет работы трилогию пьес о современности? Причем на материале жизни Татарии, на событиях и страстях, которые увидел на КамАЗе? Должен сказать, вы глубоко заблуждаетесь. Сегодня здесь определялась не моя судьба. Своими выступлениями вы решали вопросы своей дальнейшей карьеры. При чем же здесь я? К великому сожалению, это вы оказались не без греха. Так кому надо каяться?

Поздним вечером, почти ночью, раздается телефонный звонок. У телефона Раис Беляев:

— Диас, дорогой, как твое самочувствие? Не болен? Отличное настроение? А я, знаешь, сегодня сильно расстроился. Миннуллин плохо себя вел. Грубо! Низко! Я очень многое сегодня понял. Да-да! Будем ставить точку. Восприми сегодняшнее не как репрессивный акт, а как чисто дружеские советы. Будем ставить точку.

Опять разговор о точке. Значит, моя точка пришлась им явно не по вкусу. Выходит, мафией планируются еще новые пакости?

— На твое усмотрение, дорогой Раис, — говорю я в телефонную трубку.— Точка так точка. Я не возражаю...

 

29 апреля 1986 года

Становится известно, что уже неделю назад в Союзе писателей, оказывается, создана комиссия из пяти человек — по проверке моего письма татарскому народу.

Председатель комиссии — поэт Ренат Харис, члены комиссии — поэт Марс Шабаев, прозаики Гумер Баширов, Михаил Скороходов, Ахат Мушинский.

Гумеру Баширову восемьдесят пять с половиной лет. Чего надо старому аксакалу? Пора уже, наверное, в эти годы думать о встрече со Всевышним. Но земные дрязги, видимо, не отпускают душу на покой. Правда, в прошлом, до войны, он, говорят, работал следователем или прокурором. Может быть, поэтому взыграло ретивое сердце? Захотелось вспомнить молодость?

Михаилу Скороходову шестьдесят лет. А ему что нужно? Приветливый, доброжелательный человек. Отношения между нами всегда были нормальными, приятельскими. Почему он согласился играть роль идеологического надсмотрщика?

С Марсом Шабаевым мы в 1976 году одновременно получили Государственные премии республики. Как бы побратимы. Побратимы, да, оказывается, не совсем. Однако особенно поражает участие в следствии Ахата Мушинского. Мой ученик — из объединения «Литературная мастерская», которым я руковожу много лет. Неужели и в самом деле первыми предают учителя всегда его ученики?

Любопытно и то, что следственную бригаду возглавляет Ренат Харис — бывший заместитель министра культуры, редактор журнала «Казан утлары», крупный поэт. Я только что опубликовал рецензию на его новый сборник стихов, где пишу о нем как о крупной фигуре... Вроде бы даже приятели.

В самом деле парадоксальна, невероятна, неожиданна в своих проявлениях сама природа человеческого «я».

Ошеломляет и то, что с большинством членов следственной комиссии меня связывают хорошие, порой даже приятельские, отношения в течение многих лет, однако о новом повороте я узнаю с опозданием.

Между тем своеобразный «розыск», оказывается, вовсю ведется по всему городу. Следственная комиссия действует энергично и напористо.

В театрах, издательстве, редакциях газет, Министерстве культуры республики, отделении ВТО опрашиваются десятки людей.

Один из информированных доброжелателей сообщает мне, что подготавливается совместное заседание партбюро и правления Союза писателей, в повестке дня которого — «персональное дело Д.Валеева».

Цель готовящейся акции, видимо, аналогична «мероприятию от 21 апреля», проходившему в кабинете Раиса Беляева,— запротоколировать мнение писателей, легализовать травлю, одобрить ее и, поделив с писателями ответственность, на них же свалить принятие последних «карательных» мер.

Вероятно, мой отказ от публичного покаяния и, напротив, даже призыв к противникам покаяться им самим взбеленили всю честную компанию.

Звонит прозаик Гариф Ахунов, уточняет:

— Судилище назначено на три часа пятнадцатого мая.

Сижу за письменным столом. Нет никаких сил писать. Рукопись «Третьего человека, или Небожителя» за апрель увеличилась всего на тринадцать страниц. На моем рабочем столе — книга-собор. Самая главная моя книга. Работа замучила меня обилием материала, который нужно перелопатить. Апрельские дни пришлись на изучение эпохи античности, или второго реалистического стиля (по моей терминологии), а это значит, мне надо было посмотреть на рубеже старой и новой эры мировое искусство во всех его жанрах от поэзии и драматургии до танцев, фресковой живописи и скульптуры, изучить философию этого времени, зарождающую науку, понять, что делалось человечеством в эпоху античности в области политико-государственного строительства, и все это увидеть одновременно на пространствах Египта, Китая, Индии, Ближнего Востока, греко-римского ареала. Для меня одно удовольствие бесконечно копаться и находить в невероятном месиве фактов общие точки соприкосновения, единую линию, характеризующую в целом стиль мышления и действия мирового человека в античную эпоху, но травля отвлекает от радости творчества.

В эссе «Великие стили» я обозреваю человеческий мир в его целостности, в его глобальных волнах развития — меня интересует не только античность, я иду от истока, скрывающегося в мустьерской эпохе нижнего палеолита, вплоть до XX столетия и даже до прогностических видений жизни человеческой расы в будущем, в ХХI — ХХV веках. Все это обозрение мира является лишь главой в книге-соборе, одним из тематических пластов рукописи. В воображении живет замысел грандиозный, великий, его я пытаюсь осуществить в последние годы. Но осуществлю ли?

Позади — увлечение драматургией, прозой. Позади почти десять лет непрерывной работы над рукописью «Небожителя». И вот — апрель 1986-го и всего тринадцать страниц текста, написанных в коротких промежутках между тяжелыми «боями». Какой бой предстоит завтра? И с кем именно?

2 мая 1986 года

Сюжет, проступающий на страницах документального романа, придумываю не я.

Этот сюжет — о взаимоотношениях художника и общества в восьмидесятых годах XX века, о том, в каких условиях порой приходится жить и работать писателю, в какой абсурдной, дикой обстановке создаются подчас некоторые тексты — весь этот сюжет, отчасти комедийный, отчасти фарсовый, отчасти трагический, во всех его разветвлениях пишет сама жизнь. Она сама выбирает и назначает и своих героев.

Участие почти всех «персонажей» в событиях описываемой истории, за редким исключением, зафиксировано в стенограммах, в протоколах обсуждений, которые я привожу, в письмах, газетных и журнальных статьях. Моя работа по написанию «романа» о самом себе и моем окружении заключается, пожалуй, только в том, что я с большей или меньшей регулярностью вклеиваю на страницы толстой «амбарной» книги появляющиеся документы, за которыми, впрочем, иногда приходится охотиться. Да еще делаю иногда на этих же страницах короткие полузашифрованные записи об основных событиях.

Ставка на документ — принцип построения романа жизни.

Но есть в этом «романе», который медленно и неторопливо пишется самой жизнью, несколько персонажей, имен которых я обозначить не могу даже на страницах собственного дневника. Скажем, взять так называемого философа-наблюдателя. Назвать действительное имя этого человека, дабы не навредить ему, я не имею права. Про себя я называю этого человека «агентом темных сил» — за посреднические услуги, которые он, мне кажется, выполняет. Но кто знает, вдруг я ошибаюсь. И вдруг этот человек на самом деле бескорыстный и честный наблюдатель жизни.

Не могу я назвать имя и другого человека. Да, в сюжете, который выстраивает сама жизнь, 2 мая 1986 года вдруг возникает и новый «персонаж».

Уже поздний вечер синеет в окнах, когда раздается звонок в дверь.

Открываю. В дверном проеме — знакомый человек. Даже больше того, почти приятель.

Нарочно зашифрую его внешность. Пусть у Р.Мадьярова[7] будут русые пряди волос. И пусть серые глаза будут остро сверкать из-за стекол очков. И пусть этот человек будет человеком неопределенного возраста.

— Извините за внезапный визит, Диас Назихович,— покашливая, говорит он.— Не хотите ли прогуляться? Я шел мимо вашего дома и вот надумал заглянуть. Простите, что поздно.

— Заходите,— говорю я.— Попьем чаю.

— Нет, давайте лучше погуляем. Вечер исключительно хороший. Здесь у вас неподалеку Чеховский сад. Надо бы поговорить. Вы сами поймете, что лучше это сделать на улице.

Действительно, теплая майская ночь хороша. Мы выходим из подъезда во двор, а потом на улицу, направляемся в сад возле Чеховского рынка.

Вот и пустая скамья. Над головой в ранней листве ярко светится сор звезд.

— Я давно хотел повиниться перед вами,— говорит Мадьяров.— Но, знаете, трудно. И потом немалый риск! Может быть, завтра я буду уже жалеть о сегодняшней оплошности. Но, понимаете, так хочется иногда высказаться, открыться полностью! Давнее неудержимое желание! Так выскакивает, наверное, пробка из бутылки шампанского. И то же чувство и недержание слов томит, наверное, убийц.

— Вы меня интригуете.

— Да? Сейчас вы все поймете. Мы были сегодня с женой в гостях. Я крепко выпил, наверное, оттого и решаюсь на исповедь. Пошли домой и по дороге разругались в пух и прах. Жена побежала жаловаться на меня своим родителям, а я направился прямиком к вам. А суть в общем-то следующая. Уже несколько лет, Диас Назихович, а особенно с той поры, когда началась вся эта история с «Днем Икс», я составляю отчеты о каждой встрече с вами. Это входит в мою обязанность. Ваша оценка событий, ваши взгляды... Ну, собственно, моих работодателей интересует многое. Даже мелочи. Вы не обратили внимание, что в последний год мы стали встречаться с вами гораздо чаще? Неспроста!

— Вы всегда сочувствовали мне и даже негодовали...

— Да-да, Диас Назихович, и я каюсь перед вами. Дело в том, что я давно хотел предупредить вас. В общем-то я испытываю к вам большое уважение. И даже огромную человеческую симпатию. Вся эта травля сделала меня еще больше вашим искренним сторонником. Смешно, конечно, в моем положении говорить, но по-человечески я, например, возмущен... Да! Но дело все в том, Диас Назихович, что, как бы я ни был возмущен, после встреч с вами я всякий раз обязан был сообщать основные мотивы разговора... А месяц назад почувствовал: все, дохожу до предела! Вы знаете, я стал много пить. Пью теперь практически каждый день! Отсюда и дрязги с женой. Она, конечно, не знает об этой стороне моей жизни. Знала мать. Она умерла месяц назад. Теперь знаете вы. Похоже, эти обязанности передаются по наследству. Мне кажется, и мать сотрудничала с ними. И я боюсь, что и мой сын, которому сейчас только девять лет, потом тоже окажется в их руках.

— Я вам сочувствую.

— Да? Правда?

— Кому же постоянно вы исповедуетесь? — спрашиваю я.— Кто ваш хозяин?

— Со мной обычно работает один майор. Но иногда, когда он узжает в командировку или берет отпуск, встречаюсь с капитаном. Не буду говорить о подробностях. Не нужно. Не имею права. Не хочу говорить, и с чего все началось, как меня уговорили сотрудничать. Наверное, все произошло так же, как и у всех других. Техника вербовки давно отработана. Приемов много. Единственная моя цель сейчас — предупредить вас. Знайте, на вас постоянно собирается компромат. Не буду гадать, как вы отреагируете на это, но знать об этом вы должны.

— А что вы доложите о сегодняшней встрече со мной?

— Сегодняшняя встреча не запланирована, не оговорена. Это целиком моя инициатива. Я иду даже на определенный риск, всецело доверяясь вам.

— Ну, будем считать, что не вы один занимаетесь таким святым делом,— смеюсь я.— Эти сведения я мог бы получить и от кого-нибудь другого. Ведь так? Да и что особенного вы мне сообщили? Ничего.

— Вы снимаете с меня тяжесть ответственности за то, что я проговорился вам. Спасибо.

— Я знал, что информация собирается. Скажу даже больше: я давно догадывался и о вашей роли...

— Догадывались? Боже мой! Знаете, иногда, когда я что-то утаивал, не хотел по тем или иным соображениям сообщать, они меня уличали. Такое впечатление, что они имеют несколько каналов получения информации. Не исключено, что и телефон, и квартира у вас прослушиваются. Поэтому я не хотел говорить обо всем этом у вас дома. Лучше на улице.

— Да, писатель подрывает государственные устои, когда пишет в СССР антифашистскую трагедию и прокоммунистическую драму. Очень любопытно. Страну продают и предают на каждом шагу оптом и в розницу, а спецслужбы почему-то упорно занимаются всякой чепухой. Это не только любопытно. Это уже подозрительно.

— Это скорее грустно, Диас Назихович. В газетах, какую ни возьмешь, одни разоблачения прошлых лет, а в жизни? Конечно, нет такого репрессивного режима, как раньше, но зачем-то вся эта информация собирается? А когда она будет пущена в ход? Знаете, таких ситуаций, как наша (вот вы — писатель, а я — осведомитель), в тридцатых или сороковых возникало сколько угодно. Но ведь ничего не изменилось. И не изменится. Сейчас приду домой, завалюсь в постель, возьму журнал и буду на сон грядущий глотать яд из очередного романа о лагерной жизни, преследованиях, арестах... Боже, как смешно! Я не прошу у вас прощения. Но поверьте, если бы не было меня, рядом с вами возник бы кто-то другой. И он, возможно, не пришел бы к вам с покаянием. А я все-таки стараюсь быть чем-то полезным вам, не все отражаю в своих отчетах. Вы бываете очень резки в словах, в формулировках, а я отмечаю далеко не все...

Два человека долго сидят в тихом ночном саду под звездным светом. Не все из сказанного я заношу на страницы этого дневника.

Через два часа один человек уходит, а другой неотрывно смотрит ему вслед, во мглу ночи.

Что это было? Действительно порыв сердца? Или новая, тщательно продуманная провокация?

Ночной разговор возбуждает во мне легкое любопытство, но не несет в себе принципиальной новизны.

Двое осведомителей спецслужб уже признавались мне прежде в таком же грехе повседневного наблюдения и доносительства. Один еще в 1972 году, другой — через десять лет, осенью 1982 года. Сегодняшний «стриптиз» — третий по счету.

Бог мой, как скучна, жалка и нелепа человеческая жизнь! Я чувствую, в груди леденеет — не страх, не робость, напротив, холодная, безрассудная ярость.

 

3 мая 1986 года

Когда же все это началось? Когда возникло первое желание противостоять сатанизму?

Обычно в дни, когда приближались очередные выборы, что-то всегда будто сжималось в моей душе. С неприятным, гадливым чувством отсчитывал я время, оставшееся до унизительной процедуры, когда придется опускать в красную урну какие-то бумажки.

Выборы были всякий раз бездарным, постыдным фарсом, который, впрочем, официально именовался всегда «самым демократическим в мире волеизъявлением народа». И в этом жалком фарсе мы все обязаны были участвовать. Поголовно.

И вот начало шестидесятых годов. После окончания университета я работаю геологом в одной из поисково-съемочных партий в Горной Шории, в поселке Одра-баш. И дважды — в 1963 и 1964 годах — отказываюсь участвовать, как избиратель в комедии выборов.

Какая пыль поднимается тут в первый раз! Негодованием и неподдельным гневом пылают глаза членов поселковой избирательной комиссии. Целые делегации каких-то людей упорно осаждают в течение воскресенья двери моей квартиры с требованиями, чтобы я немедленно пришел на избирательный участок. На следующий день прилюдно, в присутствии всех геологов, меня уже распекает срочно прибывший в Одра-баш из Темир-тау начальник Казской геолого-разведочной экспедиции Николай Ретинский.

Произошло ЧП. Еще бы, во всей огромной Горной Шории, отгородившейся своими сопками от мира на юге Кемеровской области, оказывается, демонстративно отказались явиться на избирательный участок только двое: молодой двадцатипятилетний геолог да одна сумасшедшая хромая старуха-баптистка восьмидесяти трех лет.

— Вы понимаете, с кем вы оказались в одной компании? — восклицает Ретинский.— Своим нелепым поступком вы опозорили всю экспедицию! Вы посадили на политическую репутацию поисковиков и съемщиков несмываемое пятно!

Проходит год, опять назначаются выборы — то ли в местные Советы, то ли, наоборот, в Верховный Совет — и «нелепый поступок» повторяется... Да, дубль. Шлейф от моего «инакомыслия» тянется за мной теперь следом всюду.

Где бы я, человек с «клеймом», позже ни работал — в Сибири или в Татарии и как бы ни проявлял себя с профессиональной стороны, я был обречен отныне занимать лишь самые рядовые должности. Вероятно, в Горной Шории впервые накрыл меня колпак спецслужб. Но обнаруживаются затем и более серьезные последствия. Мое вступление в литературу задерживается почти на пятнадцать лет и не исключено, что это тоже напрямую связано с «экспериментом» в Одрабаше.

Рукописи, посылаемые мной, возвращаются из всех редакций журналов и издательств, казанских и московских, как правило, с одним и тем же диагнозом: очернение действительности.

И вот последние числа января 1969 года. Я работаю уже в Казани литературным сотрудником молодежной газеты «Комсомолец Татарии».

Сижу утром за редакционным столом, правлю чью-то статью, вдруг — телефонный звонок. Некто, отрекомендовавшийся сотрудником гозбезопасности, настоятельно приглашает меня к одиннадцати часам в КГБ ТАССР, располагающийся на улице Дзержинского у печально знаменитого Черного озера.

Я люблю точность и ровно в назначенное время открываю дверь старинного здания на Черном озере, подхожу к старшему лейтенанту, дежурящему у стойки с телефонами, называю себя.

— Пройдите направо, посидите. За вами придут,— говорит дежурный.

Меня выдерживают в маленьком «предбаннике» на первом этаже, справа от входа, наверное, около часа, дабы я прочувствовал, видимо, всю серьезность положения, затем долго ведут по лестницам, пересекающимся внутренним коридорам и переходам огромного здания. Бесконечные двери сменяют друг друга. В глазах возникают лестницы с сеткой, чтобы допрашиваемым нельзя было броситься в пролет и разбить себе голову о каменный пол. Мы поднимаемся по одной лестнице, спускаемся по другой, потом опять идем по длинному коридору. Снова мелькают двери, двери.

С любопытством оглядываясь, я спрашиваю своего провожатого:

— Что тут было до революции? У вас такие запутанные коридоры! Я даже забыл, по какому этажу мы теперь идем.

Мой провожатый Кожахметов (позже я узнаю его фамилию), низкорослый, широкоплечий майор, исключительно любезен.

— До революции здесь помещалось губернское жандармское управление,— приветливо улыбается он.— Мы унаследовали это здание. Коридоры же, как вы правильно подметили, действительно настолько запутаны, что сюда, как в лабиринт, можно войти и никогда не выйти. Знаете, со многими это уже случалось[8].

— Вот как? — я тоже галантен.— Все это мне особенно интересно, поскольку почти три десятилетия назад по этим коридорам регулярно водили на допросы моего отца. Простите, ваш отец не работал здесь в то время?

Приостановившись, Кожахметов внимательно, уже без улыбки, смотрит на меня:

— Пока мы идем, подумайте лучше о том, почему вас сюда пригласили.

Два дубовых письменных стола старой работы, стоящие буквой «Т». Слева от меня за широким пространством стола — начальник идеологического отдела КГБ Татарии полковник В.Морозов, человек с серым, словно высушенным лицом; прямо перед глазами, за пространством уже другого стола,— два других собеседника и душеприказчика, сотрудники пятого отдела майор Н.Кожахметов и подполковник К.Гатауллин.

Их лица находятся в тени, я же щурю глаза. Из широких окон прямо на меня падает, льется потоком солнечный свет.

За спиной в уголке кабинета, за маленьким столиком, как незаметная серенькая мышь, сидит еще один, четвертый, человек без лица, стенографист, записывающий весь разговор.

Иногда нарочно оборачиваясь, я с удивлением взглядываю на него. Почему он пишет? Разве нет у них магнитофона? Или таков их обычай и порядок?

— Мы давно следим за вашим творчеством, Диас Назихович. Вы, возможно, думаете, что у вас нет читателей? Ошибаетесь. Читатели у вас есть. Причем самые внимательные и дотошные. Вот мы все трое — ваши читатели,— улыбается Кожахметов.

Бесконечное кружево слов. Рутина беседы. Отвлекающие вопросы.

Вдруг — прошло, наверное, уже полтора или два часа, как я вошел в кабинет,— без всякой связи с предыдущим разговором внезапно поднимается с кресла Морозов:

— Ладно! Все! Трепаться будем после. Давайте съездим сейчас к вам домой. У нас собраны далеко не все ваши рассказы и повести. Нам нужно тщательно изучить все, что вы успели написать на сегодняшний день.

Кожахметов и Гатауллин тоже деловито встают. Внутри у меня все холодеет, я чувствую, как намокает от пота лоб. Не глядя на них, тихо спрашиваю:

— Это, простите, что? Обыск?

— Нет. Вы сами добровольно отдадите нам свои рукописи.

— Добровольно?!

Мое досье в виде толстой папки толщиной примерно сантиметров пятнадцать лежит на столе Морозова. Как я понял, там находятся мои рассказы и повести. По крайней мере именно оттуда Морозов извлекает их в ходе допроса. Не знаю, что там, в папке, есть еще. Но этого, оказывается, мало. Нужна еще какая-то пожива, которую должен предоставить им уже я.

Глядя на свою папку и снизу вверх на трех деловитых инквизиторов, я продолжаю упорно сидеть за столом:

— У вас есть ордер прокурора на обыск? Если есть ордер, я не возражаю, давайте поедем. Если нет, извините... Жену о неожиданных гостях я не предупреждал. К тому же мы живем бедно, угостить вас мне будет нечем. Оформляйте все как положено и — в любое время...

Наверное, это самая тяжелая и роковая минута допроса.

Стараясь ничем не выдать внутреннего волнения, я неторопливо вынимаю из кармана платок, медленно вытираю лицо. Снимаю очки и протираю стекла.

Спина намокает настолько, что, кажется, пот бежит уже ручьями. Лишь бы они ничего не заметили. Лишь бы эти «сычи» не поняли, что я повис над бездной. Вытерев стекла очков, я поднимаю их на свет, смотрю и протираю их снова.

Постояв немного, Морозов, тощий, сухой, белобрысый, как немец, медленно опускается на свое кресло с подлокотником. По его скулам ходят желваки. Снова садятся напротив меня и Гатауллин с Кожахметовым.

Морозов цедит сквозь зубы:

— В первую очередь никто другой, а именно вы должны быть заинтересованы в том, чтобы найти взаимопонимание с нами и отвести от себя все подозрения.

— Откуда я знаю, в чем я подозреваюсь? Вроде бы ни в чем не согрешил.

— Когда человек упорствует в своих заблуждениях, часто это свидетельствует не о его принципиальности, а о том, что он не совсем здоров,— лениво замечает Кожахметов.

Подполковник Гатауллин тоже атакует:

— Во всех своих рассказах вы очерняете действительность. Это на самом деле похоже на болезнь. У нас есть разные способы воздействия на людей. Вы что, хотите, чтобы вас положили в клинику на обследование?

Номер не удался, я выиграл раунд, и ко мне приходит спокойствие.

— Теперь понятно, почему ваша служба проворонила полковника Пеньковского,— негромко говорю я.— Об этом шумел весь мир. Где, интересно, были все вы, когда он продавал американцам и англичанам страну? К сожалению, вы не занимаетесь делом, а возитесь с такими людьми, как я.

Морозов выходит из себя. Его бледное серое лицо перекашивается от гнева, серые глаза леденеют:

— Не смейте учить нас!

— Я не учу. Но не надо заниматься ерундой. И при чем здесь обследование?

По лицу Кожахметова плывет улыбка, таящая в себе боль наслаждения:

— Нам дадут объективное заключение, Диас Назихович.

— Вам виднее. Разумеется, заключение у вас будет такое, какое закажете.

В шестом часу, вымотанный, опустошенный, медленно бреду снова по бесконечным коридорам. Меня опять конвоирует Кожахметов. Внизу у лестницы, у комендантской «стойки», заканчиваются его полномочия провожатого, и майор говорит:

— Приятно было побеседовать с вами. Завтра продолжим. Ждем-с!

Всю ночь провожу в разборке рукописей. Засовываю их в мешки. Уношу, увожу...

Назавтра опять — трое душеприказчиков за приставленными друг к другу столами, и четвертый, неведомый, неизвестный, без лица, за спиной. И опять — свет солнца в глаза. И опять — бесконечное кружение слов, сюрреалистическая, сатанинская агрессия абсурда.

Я сижу сонный, квелый, равнодушный.

Перелистывая мои рукописи, Морозов цедит сквозь зубы:

— В каждом своем рассказе вы порочите нашу действительность. Любой эксперт может подтвердить неадекватность, ненормальность вашего восприятия жизни.

— У меня обычное восприятие.

— Нет, позвольте не согласиться с вами. Процитирую: «Дом стоял, смотря широкими окнами на деревья, и был старый и очень теплый. Когда ветер залезал под крышу, дом, казалось, шатался и, брюзгливо покряхтывая, словно пробуждался ото сна. Она любила дом. И любила маленький сад». На первый взгляд, вроде бы безобидная новелла о любви. Но почему, простите, вас так тянет писать о людях, живущих в старых, разваливающихся домах? Вы что, не видите вокруг размаха строительства? Не знаете о принятой жилищной программе? Почему вы не пишете об этом в своих рассказах? Почему вы пишете не о счастливой, а непременно о несчастной любви? И помещаете свою героиню, эту девочку, в ветхий дом, который вот-вот рассыплется? И такое — в каждом в вашем рассказе!

— Вы абсолютно правы, Виктор Степанович, кто-то из нас действительно сумасшедший. И скорее всего, поскольку вы в большинстве, сумасшедший здесь — я. Действительно, мне надо обследоваться у психиатра. Давайте направление. В дурдоме, наверное, профессионально обучают апологетизировать действительность.

— Не превращайте допрос в шарж! — снова раздраженно вскипает Морозов.— Вы, видимо, до конца не понимаете всей драматичности положения, в котором находитесь. Так мы вам можем все наглядно объяснить!

Гатауллин тоже выходит из себя:

— Дожить до тридцати одного года и не понимать, что такое жизнь?! Да таких с ходу надо расстреливать!

Кожахметов философски замечает:

— Ничего, не таких обламывали. Жизнь и дураков учит.

— Вы находитесь над пропастью на тонком волоске,— объясняет Морозов.— Любой неосторожный шаг, и у вас уже никогда не будет никакого будущего. А у вас маленькие дети. Почему вы постоянно идете на бессмысленный риск? Нас беспокоит только одна вещь. Что, если ваши ущербные рассказы попадут за границу? Вы предпринимали какие-то попытки переправить их туда?

— Давайте вернемся сначала к «Груше», отрывок из которой вы цитировали. Сюжет рассказа, как вы помните, прост. В старом доме живет пятнадцатилетняя девочка. Во дворе, под ее окнами, растет старая груша. Девочка ждет писем от мальчика. Приезжает дядя, срубает грушу. Писем все нет. Вот вся фабула рассказа. Полторы странички[9]. Сейчас в этом маленьком доме на Гражданской живу я. Там выросла моя жена. Рассказ «Груша» о ней. Если рассказ попадет за границу?.. Вы считаете, тем самым будет нанесен серьезный ущерб государству? Признаюсь честно, мне не приходило это в голову. Но, слава Богу, никаких мин в устои общества я не закладывал, то есть никакой посылкой рассказов за рубеж не занимался.

— Как вы относитесь к творчеству Солженицына? — спрашивает Кожахметов.

— Так же, как большинство людей.

— Советский народ безоговорочно осуждает этого отщепенца! — отрезает Морозов.

— Я читал у него только то, что было опубликовано в официальной советской печати,— говорю я.— В частности повесть о простом мужике-заключенном, которая еще совсем недавно выдвигалась общественностью на Ленинскую премию. Другие его произведения мне неизвестны.

— В разговорах со своими приятелями и знакомыми вы более четко выражали свое отношение к этому писателю.

Я поднимаю голову, долго смотрю на Морозова.

— Мои приятели и знакомые дают вам обо мне неправильную информацию. И простите, за два дня разговоров я так и не понял, что мне конкретно вменяется в вину?

— В мире идет жестокая борьба, Диас Назихович. И мы пытаемся понять, по какую сторону фронта находитесь вы. К сожалению, должны констатировать: вы, молодой, начинающий писатель, находитесь не в одних рядах с советским народом. Кстати! — Морозов (серо-белый, белобрысый, поджарый, действительно немец) испытующе смотрит на меня.— Вернувшись из Сибири в Казань, вы вдруг стали ходить на выборы. Почему? У вас кардинально изменились взгляды?

— Вы думаете, я сам добровольно ищу себе неприятностей? Я их не ищу.

— Писатель всегда и во всем обязан быть вместе с народом, а вы — всегда наособицу!

— Извините, я хотел бы уточнить,— перебиваю я.— Можно находиться где-то, если там есть свободное место. Я же, как вам хорошо известно, нигде толком не печатаюсь. Я не существую как литератор, хотя мне уже тридцать один год. Юридически и физически меня в литературе пока нет. Так что несуществующая величина вряд ли может находиться в каких-то рядах или угрожать своим творчеством устоям государства. Очерняю я действительность или не очерняю — об этом на одной шестой части света, да и на других пяти шестых, не знает абсолютно никто. Кроме вас.

— Но вы хотите стать писателем? — спрашивает Гатауллин.

Я усмехаюсь:

— Я чрезвычайно вам обязан, что таковым первыми меня признаете вы. Буду надеяться, что признают и другие.

— Зачем же, в таком случае, вы идете по самому острию ножа? Даже по острию бритвы? Нет другого пути?

— Я работал геологом в Сибири, теперь — журналист. Моя нынешняя работа, вся целиком, на страницах газеты, с которой сотрудничаю. Вы эту газету получаете три раза в неделю. Моя работа у вас на виду. Это — мой путь,

Бесконечное кружение вокруг и около. Желание поймать на каких-то проговорках. Стремление за что-то зацепиться.

Вскоре механика перекрестного допроса становится мне ясной. Порой внезапно подняв голову,— я делаю это намеренно после длительных пауз, когда как бы без всякого интереса смотрю куда-то в окно,— я ловлю их взгляды. Они переглядываются и перемигиваются друг с другом, как карточные шулера. Однако я делаю вид, что ничего не замечаю. Пусть тешатся. У них свой сценарий допроса. У меня свой. Главное, им пока не удалось психологически подавить или смять меня. К тому же мои рукописи вынесены уже из дома и надежно спрятаны. Там есть кое-что, конечно, что имело бы для них чрезвычайный интерес. Скажем, повесть о французской революции, о якобинском круговороте казней. Несколько абсурдистских рассказов, действительно из черной серии. И главное — философские записки, религиозные трактаты с проработкой идей новой религии для человечества. Первый вариант будущего «Третьего человека, или Небожителя». Это уже серьезный криминал, с точки зрения политического сыска. И прямое основание для направления в дурдом, где лечат слишком больших умников. Но, слава Богу, эти рукописи я не давал читать ни одному человеку на свете, кроме жены. И даже не упоминал о них ни с кем в разговорах. Следовательно, их не может быть в моем досье, лежащем на столе. И следовательно, можно быть совершенно спокойным. Да, пора и закурить.

Вслед за Морозовым закуриваю тоже.

Когда в кабинете дымят пять человек, не трудно представить, что это такое. Форточка открыта настежь, однако дым в комнате висит, как тяжелая пыльная паутина, как бы слоями.

— Вы предпринимали попытки переправить свои рукописи за границу? Вам удалось это сделать?

— Вы уже спрашивали меня об этом. Это ложная информация.

— С какой целью вы навещали в Москве Есенина-Вольпина и литератора Тарсиса?

— Впервые слышу об этом.

Порой я озираюсь, пристально всматриваюсь в окна, приглядываюсь к стенам. Может быть, именно в этом кабинете на третьем этаже, выходящем окнами во внутренний двор, когда-то допрашивали и моего отца, секретаря сельского райкома партии. Возможно, именно здесь его пытали — выбивали зубы, загоняли иголки в пальцы, разрисовывали каленым железным прутом спину. Около года во время следствия он просидел во внутренней тюрьме этого заведения.

Во мне нет страха и нет уже и любопытства. Все повторяется в этом мире. Действительно все — суета сует, и нет ничего нового под солнцем. Путь, который в жизни проходишь ты, имеет какой-то конец. Конец для тебя, частного конкретного человека, но не для людей вообще. У кольца, у круга ни конца, ни смысла нет. Проваливаются в небытие два-три десятка лет, а может, и меньше, всего год-другой, и опять в этом прокуренном, жарко натопленном кабинете сходятся зачем-то жертвы и охотники. И вновь кого-то, возможно, без вины виноватого, днями и ночами допрашивают, стращают, может быть, даже пытают. И опять все это может не иметь абсолютно никакого смысла. Просто круг, просто кольцо. И конца суетливой беготне по этому абсурдному кругу нет теперь и, видимо, никогда не будет в будущем.

Смешна, на удивление нелепа и гротескна человеческая жизнь.

— Мы провели с вами серьезную профилактическую беседу...

Я недоуменно поднимаю глаза на Морозова.

— Вы слышите меня? –– говорит он удивленно.

— Простите, задумался,— отвечаю я.— Вы что-то сказали?

На часах уже снова вечер. Как быстро пролетел день. И, Боже мой, как хочется спать.

— Мы провели с вами профилактическую работу,— слегка поморщившись, повторяет Морозов.— Вот бумага, ручка. Извольте изложить свое отношение к состоявшемуся разговору. Документ останется здесь. Кстати, это свидетельство, что вы предупреждены. Вы должны знать: мы будем самым внимательнейшим образом наблюдать за вами и вашим творчеством. Не допускайте, чтобы мы вызвали вас еще раз. Разговор в таком случае будет совершенно другим. В эти дни с вами мило беседовали. Если возникнет необходимость в повторной встрече, дело этим уже не ограничится. Отсюда вы не выйдете.

Так-то вот, угроза отправить тебя на обследование в «психушку» только за то, что героиня твоего еще нигде не напечатанного полуторастраничного рассказа живет в старом доме, оказывается — всего лишь милая шутка в беседе гэбистов с молодым писателем. Попытка нахрапом, даже без санкции прокурора, изъять все твои неопубликованные рукописи — тоже, вероятно, из серии гэбистского юмора. И вовсе уж оригинально услышать из уст оракула с «Черного озера» весть о будущем пожизненном колпаке над твоей головой — пожизненной опеке...

Под конвоем майора я снова иду по бесконечным коридорам к выходу из мрачного здания.

На улице вдыхаю воздух полной грудью. Слава Богу — свобода, и нет надсмотрщиков!

 

На календаре 1986 год, тихая весенняя ночь на исходе, а я все роюсь в своих старых бумагах. Ищу черновик документа от 4 февраля 1969 года, хранящегося, очевидно, и поныне в какой-нибудь папке с грифом секретности в архивах Комитета государственной безопасности Татарии.

Хорошо, что черновик я тогда предусмотрительно сунул в карман. Такие документы нужно беречь для истории.

Что же писал я тогда, 4 февраля, после монолога полковника Морозова?

Из заявления в КГБ ТАССР:

«Я, Валеев Д.Н., в конце января — начале февраля 1969 года был приглашен в Казани в Комитет государственной безопасности ТАССР по вопросам, связанным с моим литературным творчеством. В беседах с сотрудниками Комитета госбезопасности в ходе длительных по времени разговоров мне был предъявлен ряд претензий, а именно: что мои рассказы в общем своем плане носят явно ущербный характер.

В связи с этим должен заявить следующее. Я всегда считал себя советским человеком. Думал и думаю, что стану писателем, чьи книги принесут определенную пользу народу. Свои рассказы и повести я предлагал для рассмотрения и обсуждения лишь официальным творческим организациям писателей, а именно — Союзу писателей Татарии и ряду московских журналов. Никаких иных форм распространения мои произведения не имели. Я не пропагандировал их ни частным порядком, не выступал с ними публично.

Состоявшиеся в КГБ беседы были для меня неожиданными и полезными. Критические замечания в адрес моего творчества, высказанные в КГБ ТАССР, будут, вероятно, приняты мной во внимание».

Еще бы не быть им полезными и не принять все это во внимание!..

Главная загадка, которую я обдумываю со всех сторон, выйдя из дверей Комитета госбезопасности на Черном озере и бредя потихоньку по улице, и которую я должен разгадать в первую очередь, это загадка о том, кто предоставил Морозову мои рассказы, от кого именно он их получил?

Здесь надо разобраться основательно и капитально, чтобы не дать маху еще раз.

Месяца два назад внезапно воспылал необъяснимым любопытством к тому, что я пишу, заведующий отделом спорта в редакции «Комсомольца Татарии» Ренат Гараев[10]. Столы наши стоят в редакционном кабинете напротив друг друга, и я вспоминаю, что он не раз подбивал меня на политические разговоры, а как-то вдруг ни с того ни с сего напросился проводить меня до дома, чтобы взять почитать мои рукописи. Да, я однажды обещал принести ему свои рассказы, но, запамятовав, забывал, отшучивался, и вот он вызвался проводить меня домой. К чему такая срочность? Видно, кто-то торопил его. Ведь именно у себя дома на Гражданской я сунул ему в портфель целую стопку своих рукописей.

Неужели он? Но, может быть, не только он? Почему вдруг стала ярой почитательницей моей прозы и пухленькая, смазливая, с насмешливыми глазами журналистка из «Советской Татарии» Ия Ясиненко². Она тоже вдруг прямо-таки возжаждала все у меня прочитать. И непременно срочно. С чего вдруг? Откуда такое нетерпение?

В памяти всплывает и странная, непонятная история, связанная с Ираидой Готлиб[11], машинисткой из Дома-музея Горького, моей знакомой по литобъединению, куда я ходил еще в юности.

Месяца три назад я как-то из редакции позвонил ей на работу: не может ли она быстро перепечатать рассказ «Прости, прости»? Она согласилась, я тут же занес его ей. И вдруг через два дня она звонит мне, просит немедленно забрать рассказ обратно. Перепечатывать она ничего не может, не имеет права, и голос у нее был какой-то испуганно-дрожащий, странный, непривычный... Что тогда случилось с ней? Быть может, наш разговор по редакционному телефону был зафиксирован, и гэбисты вышли на нее? Почему она хотела как можно скорее избавиться от моей рукописи? Почему ею владел страх?

На следующий день под вечер в редакционную комнату, где я сижу, заглядывает Ия Ясиненко[12].

— Слушай! — заговорщицки шепчет она с порога.— О тебе сегодня опять трепался Морозов. Выступал в финансовом институте.

Я пристально смотрю ей в глаза, словно стремясь доискаться до какой-то скрытой сути, и скупо улыбаюсь:

— Я же не могу ему запретить. Пусть тешится.

Да, те месяцы — время активнейшей пропагандистской деятельности Морозова. С лекцией «Об идеологической борьбе и происках международного империализма» начальник пятого отдела КГБ республики мелькает и ораторствует всюду и чуть ли не каждый день, вразумляя слушателей то в медицинском и педагогическом институтах, то в Доме политического просвещения, то на собрании торговых работников или перед студентами в университете. И всякий раз за обязательным пассажем об Александре Солженицыне, где от рязанского писателя летят во все стороны шерсть и клочья, следует обязательный дежурный абзац об ущербном творчестве молодого казанского прозаика, работающего журналистом в газете «Комсомолец Татарии», и о том, что КГБ ТАССР проводит с этим человеком «большую работу».

«Профилактика» действительно проведена.

Документальную повесть о рабочей династии, написанную мной по договоренности с Татарским книжным издательством, впервые в жизни одобренную и уже готовящуюся к печати, мне возвращают тут же. Оба экземпляра рукописи принесены мне редактором издательства Валентином Белокопытовым и положены на мой рабочий стол в редакции «Комсомольца Татарии» (мы работаем в одном здании) уже через два дня после окончания допросов в КГБ[13].

В издательстве «Молодая гвардия» в Москве неожиданно вспыхивает красный свет перед первой книгой моих рассказов, наконец-то, после многолетних мучений, готовящейся тоже к изданию.

Когда я приезжаю туда, редактор Дмитрий Харитонов лишь скупо полуспрашивает-полуинформирует:

— У вас неприятности в Казани? С изданием книги придется подождать.

Почти каждый день кто-нибудь из знакомых извещает меня — по телефону или устно — об очередных разглагольствованиях Виктора Морозова.

Неустанно вещая со всех трибун города, неугомонный полковник, подобно инквизиторам прошлого, фанатично борется с шаманами и ведьмами «международного империализма».

Облако недоверия и страха все плотнее окутывает меня, и, естественно, каждый день я ожидаю разговора с редактором, что мне надо уходить из газеты, ибо я бросаю на нее тень.

Но самое страшное происходит чуть позже.

Опасаясь внезапного обыска после того, как была сделана попытка нахрапом изъять у меня рукописи, в ночь после первого же допроса я припрятываю в сарае у матери, живущей рядом, на улице Нариманова, два рюкзака, набитых под завязку рукописями. А мешок рукописей для страховки увожу на рассвете на первом автобусе на дачу в Карьере и прячу его там под железобетонной плитой погреба.

В захороненных мешках и рюкзаках у меня собрано практически все, что я успел написать с шестнадцати до тридцати одного года.

И вот вскоре в одну из ночей сарай на улице Нариманова начинает полыхать, рваться в небо языками пламени и искрами и к рассвету сгорает дотла. Сгорают в огне или исчезают все рукописи. Даже десятилетия спустя я не знаю достоверно, был ли пожар случайным либо инсценированным[14]. Мешок же с рукописями, тщательно припрятанный в погребе на даче, весной попадает в воду. Рукописи гибнут и здесь.

Превращается в труху и пепел практически все написанное мной за пятнадцать лет. То, что было создано с особым жаром молодости, исчезает в огне и пропадает в воде.

 

P.S.

Между тем, «роман» с инквизицией, кажется, не имеет конца. 14 октября 1971 года — день моего театрального дебюта на сцене Татарского академического театра имени Г.Камала. Именно в тот день, буквально за пять минут до премьеры спектакля «Суд совести», посреди толпы, среди говора и мельканья лиц, в толчее мне снова дают понять, что я все еще нахожусь под «колпаком» органов госбезопасности. Роль неусыпного «государева ока» исполняет один из тех, кто допрашивал меня два года назад,— поклонник театра, заместитель начальника пятого отдела КГБ ТАССР подполковник К.Гатауллин.

— Я поздравляю вас, Диас Назихович, с предстоящим дебютом. Как видите, пришел посмотреть и поучаствовать в нем. Мы внимательно и пристально следим за вашими успехами.

Не знаю, кто меня дернул за язык, но я решаю подшутить, делая вид, что не узнаю собеседника:

— Простите, кто вы? Я запамятовал. Не узнаю вас.

— Вы забыли меня? — потрясенный, обескураженный, Гатауллин изумленно и растерянно смотрит мне в глаза. От удивления,— видимо, непроизвольно отвисает челюсть,— у него приоткрывается даже рот.

— Вы литературный критик? Из какого журнала? Из московского? — добиваю я его совсем.— Очень рад.

Конечно, это всего лишь шутка. Как можно забыть о загадочном, мрачном ведомстве на Черном озере при постоянных напоминаниях о нем?

Через два месяца после премьеры в грехе тайного доносительства вдруг признается один из самых близких приятелей,— с ним съеден вместе если не пуд, то, наверное, килограмм соли,— молодой литератор, поэт, сокурсник по геологическому факультету университета А.Чернов[15].

Я приглашаю его на премьеру в театр — наконец-то, после пятнадцати лет сплошных пинков и ударов, осуществился прорыв в новую невероятную для меня жизнь; но, оказывается, он приходит на нее не только по моему приглашению, но и по заданию Морозова. Полковником из «черноозерского» ведомства ему поручается написать о моем спектакле для них «рецензию».

Это было первое в моей жизни признание тайного агента. Тут уж от изумления отвисает подбородок у меня:

— Вот это да!

— Чего ты так смотришь? Я написал о «Суде совести» хорошую рецензию! — обижается Чернов.

— Меня не интересует, какие отзывы на спектакль собирает КГБ у моих приятелей. Положительные или отрицательные. Меня волнует только одно: ты был на моей премьере в театре потому, что тебя пригласил я? Или потому, что тебя послал туда Морозов?

…Потом приходит февраль 1972 года. Глава республиканской цензуры, председатель Обллита Дина Шакирзянова, встретив меня на широкой лестнице Дома печати на улице Баумана, участливо говорит:

— Ой, Диас Назихович, какой вы, однако, смутьян! К нам, в Обллит и в КГБ, поступает очень много писем от зрителей по поводу вашего «Суда совести». Что если как-то вам, режиссеру спектакля и нам с товарищами из комитета собраться где-то всем вместе в одной компании? Встретимся, обстоятельно поговорим.

— Ради всего святого, Дина Сулеймановна! Звоните и приглашайте. Почему бы не встретиться? Но заметьте, какие у нас образованные зрители! Такими можно только гордиться! — восторгаюсь я.— Знают, бедолаги, куда писать при случае. Пишут не автору, а прямо в спецслужбы. Может быть, и их пригласить на встречу? Их адресок, наверное, остался на конвертах?

— Остался, остался,— Дина Сулеймановна почему-то смеется.

Никакого продолжения разговора, однако, не было. Но цель, вероятно, достигнута. Я извещен, что по-прежнему нахожусь в поле особого внимания соответствующих служб и сбор компромата на меня не прекращен.

Бдят службы. Ревностно бдит праведный родной любимый  народ.

…Затем наступает лето 1978 года. Это время моей широкой театральной известности и даже в некотором роде славы. Пьесы ставятся по стране в десятках театров. Имя часто мелькает на страницах центральной и местной печати, входит в «поминальники» ведущих драматургов страны. Мне присваивается звание лауреата Государственной премии республики. Мои пьесы выдвигаются на Государственную премию России.

В июле 1978 года в Казани проходят гастроли Московского драматического театра имени М.Ермоловой, в афише которого два моих спектакля: «Дарю тебе жизнь» и «Диалоги».

Именно в эти июльские дни, когда в Татарии нет номера газеты, в котором бы не писали обо мне, я с абсолютной достоверностью устанавливаю факт прослушивания моих телефонных разговоров.

Можно догадываться, что ты под «колпаком», подозревать или даже предполагать с достаточной долей уверенности, но другое дело — знать об этом совершенно точно. Все происходит очень просто.

Звоню администратору Ермоловского театра, договариваюсь о том, чтобы он оставил мне два пригласительных билета на завтрашний спектакль, заодно спрашиваю у него, как были накануне распроданы билеты на мои «Диалоги». Да, около тридцати стульев на галерке остались свободными, самые дешевые места; в общем-то был, можно сказать, аншлаг, билеты шли хорошо, говорит администратор и шутит: «Ну, вам, Диас Назихович, придется возместить наши потери!». Я тоже смеюсь, тоже отшучиваюсь, бормоча что-то вроде: «Да, разумеется!» — и бросаю трубку, тут же напрочь забывая все.

Однако через две недели — московский театр к этому времени уже покидает Казань — дома у меня вдруг раздаются два телефонных звонка. Сначала звонит заместитель министра культуры поэт Ренат Харис, а вскоре за ним, буквально через полчаса, инструктор отдела культуры обкома КПСС Анас Хасанов[16]. Оказывается, оба звонят по поручению заведующего отделом культуры обкома Муддариса Мусина. И обоих интересует в общем-то одно: правда ли, что я должен возместить Ермоловскому театру его потери от непроданных билетов на галерку в тот день, когда шли мои «Диалоги»?

Сначала я никак не могу «врубиться» в смысл разговора:

— Какие билеты? Какая еще галерка? Я не пойму, о каком возмещении вы говорите?

И заместитель министра, и инструктор обкома партии, однако, мнутся, чего-то явно недоговаривают. И тут, только при разговоре со вторым собеседником, я вдруг вспоминаю случайный короткий разговор по моему домашнему телефону с администратором Ермоловского театра, уже стертый было начисто из памяти.

— Не беспокойтесь. Если до вас каким-то особым образом дошла моя трепотня по телефону с администратором Ермоловского, то это была шутка. Попросите в КГБ пленку с записью и прокрутите ее. Вам, видно, дали голый текст, а вы попросите пленку. Сразу станет все ясным. И оснований для беспокойства не будет.

Положив телефонную трубку на рычаг после разговора с инструктором обкома, я долго сижу неподвижно. Потом долго вслух матерюсь в пустой комнате.

Как бы ты ни был готов к подобным вещам, когда они приходят, это — шок.

Да, конечно, служба прослушивания выдает свою продукцию на листках бумаги. Она выплевывает наружу, вероятно, чистый текст. Шутливые интонации, окраска голоса не схватываются аппаратурой. Все это, по-видимому, бесследно исчезает при переводе слова, произнесенного вслух, в эквивалент на бумаге. Просто идет поток чистого текста. Без комментариев и пояснений. Ежедневно. На протяжении многих лет. Пока ты жив и пока ты трепыхаешься на земле. И что бы ты ни сказал или ни брякнул, в трезвом виде или по пьянке, невероятно мудрую мысль, глупость, ругательство, признание кому-то в любви — все без исключения входит в этот поток. Затем голый текст из службы прослушивания направляется в идеологический отдел КГБ, а оттуда, видимо, в параллельное звено — отдел культуры обкома КПСС. Да, такова культура. Культура взаимоотношений власти и художника. Власть должна знать о тебе все: что ты ешь на завтрак или обед, с кем спишь теперь, с какой любовницей конкретно, покормил ли ты сегодня утром своего кота, как ты относишься к тому, что сказал вчера Брежнев, какой гениальный или, напротив, бездарный замысел родился у тебя сегодня на рассвете. Такова культура отношений власти и творца, отлитая в стальные формулы. Поэтому соответствующий отдел в обкоме и называется отделом культуры.

Но может быть и так, что заведующий отделом культуры Муддарис Мусин, неплохо относящийся к писателям и ко мне лично, таким странным образом дает мне, дураку, понять, что мой телефон находится на крючке у службы прослушивания. Дабы я, как чекист в стане врага, был всегда начеку во время разговоров по телефону. И возможно, именно для того, чтобы я понял это своей дурной, неразумной головой до конца, он и дал указание и заместителю министра, и своему инструктору дважды позвонить мне.

Все возможно и все одинаково вероятно в этом мире сплошного абсурда, где все искусно зашифровано и где никогда до конца не узнаешь истины. Ведь ни Мусин, ни Хасанов, ни Ренат Харис, если ты обратишься к ним напрямую, не скажут тебе ни слова. Если я в лоб спрошу их, откуда они узнали о содержании моего пустячного разговора с администратором театра, они сделают вид, что даже не понимают меня. На их лицах будет написано изумление: о каком администраторе театра речь? Мы не слышали ни о каком администраторе![17]

Но понимаю ли их я? Суть трагического комизма, составляющего основу жизни, состоит в том, что ведь наверняка и их тоже ежедневно прослушивают.

Кто только главный «слухач»? И где — в каких землях и весях, в каких высоких небесах — находится острие пирамиды? И на кого эта пирамида слухачей и подглядывателей — на какого сатанинского, сюрреалистического монстра — работает?

…Приходит осень 1982 года.

Сколь достоверно, столь же и случайно мной устанавливается факт прослушивания не только домашнего телефона, но и всей квартиры. И тоже все происходит очень просто.

Сотруднику технического отдела на Черном озере А.С. (не знаю точно названия подразделения, в котором он работает) из службы прослушивания приносят на ремонт магнитофон. Нечаянно, а возможно, по халатности на диске находится и оставленная кем-то лента с записью моего комментария сообщения диктора программы «Время» о смерти Брежнева.

Смеясь, я говорю своей жене: «Ну вот, старый маразматик ушел со сцены, давно пора, обрыдло уже всем слушать, как лязгают его челюсти во время докладов. Но, знаешь, мы еще, возможно, будем вспоминать об этой эпохе как о спокойном, прекрасном времени!» И что-то еще в таком же роде.

«Технарь» после ремонта из любопытства прокручивает оставленную пленку,— по странному совпадению он оказывается моим бывшим одноклассником,— и узнает мой голос. Голос узнать нетрудно, поскольку я часто выступаю на радио или на телевидении. К тому же в записи разговора жена обращается ко мне и по имени.

И происходит еще одно удивительное, потрясающее пересечение случайностей. Не видевшиеся ни разу почти двадцать пять лет, мы вскоре вдруг нечаянно сталкиваемся с ним лоб в лоб в дверях рыбного магазина на Кольце. Не вытерпев, А.С. рассказывает мне о моем неосторожном разговоре с женой у меня дома и еще о кое-каких мелких подробностях моей жизни, записанных на пленку службой прослушивания и услышанных им[18].

И вновь я испытываю внезапный, резкий удар, подобный электрическому разряду или болевому шоку.

Выходит, даже смотреть телевизор у себя дома писателю уже нельзя без надзора со стороны сыскных служб! Не знаю, как все это делается, где конкретно установлены микрофоны, но, выходит, кем-то прослушиваются и все мои интимные разговоры с женой — и днем и даже, возможно, ночью. Любые отправления жизни, по всей видимости, подлежат обязательной записи на пленку. Всякий раз непременно регистрируется любое движение, любой звук.

Поистине культура взаимоотношений сатанинских структур с художником поднята на фантастическую высоту. Куда дальше? Дальше уже, наверное, некуда. Оказывается, ты — житель стеклянного, совершенно прозрачного дома. И все в твоей жизни — в твоем теле, в твоем мозге, в твоих мыслях — призрачно и прозрачно. Какой-то темный загадочный паук с фантастическим зеленым глазом посреди темени, похожим на звезду, всюду раскинувший свои сети, денно и нощно гипнотически следит за каждым твоим движением и беспрестанно плетет вокруг тебя свою грязную паутину. Одно неверное движение, и ты, ставший бессильной жертвой, уже трепыхаешься в паутине, а темный паук с зеленым глазом с каждым мгновением все ближе и неотступней нависает над тобой.

И вот на ином витке жизни — на календаре уже 1986 год — еще одно признание тайного подручного паука. Очередное. Третье по счету. Не многовато ли для одного человека?

Зачем? И в чем потаенный смысл этих признаний? И за что, в конце концов? И почему художник, живущий в социалистической стране и придерживающийся универсалистских взглядов на жизнь, близких к коммунистическим, десятилетиями постоянно находится под колпаком политического сыска?

Одно из трех. Либо мы живем не в социалистической стране. Либо сыск годами занимается явно не своим делом, создавая бутафорские муляжи для прикрытия своей истинной сатанинской, антисоциалистической сущности. Либо что-то действительно неблагополучно с художником.

Кто сошел с ума? Бабочке кажется, что она — в сетях? Или миру снится, что он — паук? Почему так бесконечен в своих проявлениях сюжет охоты жуткого мира на бабочку?[19]

 

На исходе уже ночь. За окном поднимается тяжелый рассвет. Я встаю из-за письменного стола, иду к тахте, медленно раздеваюсь. Нет уже никаких сил. Но нет и сна в охолодевшей душе и глазах. В груди не страх, не робость — напротив, холодная, слепая, безрассудная ярость.

— Подонки! Хотел бы я знать, на кого вы работаете? Кому продаете все — нас, социалистические идеи, страну?! Как вы мне за всю жизнь надоели!

Просыпается Дина, встревоженно смотрит на меня:

— О чем ты? Что случилось?

— Пусть записывают! Плевать! Давай... А они, гады проклятые, пусть записывают! — ору я.

4 мая 1986 года

Поздним вечером звонит Асрар Шакирзянов, фотожурналист, человек оригинальный, отчаянный, сохранивший независимость:

— Слушай, Диас Назихович, стою возле твоего дома. Звоню из автомата. Выходи на улицу. Погуляем немножко. Есть что сказать.

И вот мы гуляем по темной, опустевшей улице Достоевского, и я вслушиваюсь в монолог своего очередного информатора:

— Заходил в канун майского праздника к прокурору. в вахитовскую прокуратуру. По своим делам. И вот как-то так получилось, возник случайно разговор о тебе. И знаешь, что заявил этот районный прокурор? В его устах прозвучала очень любопытная фраза. Таких, как Валеев, говорит он, надо под конвоем гнать этапом из Татарии. Я спрашиваю: зачем? за что? Надо, говорит. Это — информация тебе для анализа. Суди сам, что она означает в контексте общей ситуации.

— Только прокуроров мне еще не хватало!

— Мое дело — сторона! Специально пришел уведомить тебя. Поскольку по телефону о таких вещах не говорят. Думай, размышляй.

Прихожу домой, на всякий случай записываю в дневник суть разговора.

Почти физически в последние дни я ощущаю какую-то концентрацию, сгущение событий. Их кружение, перетекание друг в друга. Видимо, противники решили дать бой, решительный и последний. «Экзекуции» в обкоме партии, вероятно, показалось мало. Агенты, сыскные службы, прокуроры... Что еще?

В эти же дни через третьи уста до меня долетает фраза, оброненная с сожалением и печалью в голосе майором Н.Кожахметовым:

— Нужно было Валеева в свое время арестовать, как я предлагал.

5 мая 1986 года

Из разговора с лицом Икс, или Мотальцевым, называющим себя Наблюдателем:

— Вчера подумал, что мы увидимся в эти дни обязательно,— встречая Мотальцева, говорю я с усмешкой.

— Вот как? Тоже обладаешь даром провидения? Слышал, лежал в больнице.

— Лежал. Подлечился. И снова бодр и, как видишь, весел. Каков прогноз на будущее, Наблюдатель?

— Ваша шахматная партия затянулась. Вышла за все разумные пределы. Понятия не имею, что дальше!

— Ну, пророчества же — твоя специальность. С чем тебя на этот раз послали ко мне?

— Кто меня может к тебе послать?

— Ну ладно, давай без околичностей,— отмахиваюсь я.— Что нам играть друг с другом?

— Играть не хочешь? В игре-то самый смак! Ладно. Сейчас, как тебе известно, работает комиссия по проверке твоего письма к татарскому народу. Кстати, догадался, кому написать и куда послать! Умора!

— А что?

— Твой любимый народ узнает об этом через сто лет.

— Я думаю, раньше.

— Ну ладно, ладно, не будем спорить. Все прояснится на обсуждении твоей персоны на заседании партбюро и правления. Отбояриться ты не сможешь. Не придешь — назначат другой день. Но кости тебе промоют и почистят основательно. Таким образом, здесь все неизбежно. И это будут только предварительные дебаты, поскольку затем должно последовать персональное обсуждение на открытом партийном собрании. Есть, насколько я знаю, три ориентировки. Первый вариант — полная дискредитация Валеева в официальном порядке. Что ты скажешь, если тебя, в конце концов, исключат из партии и даже поставят вопрос об исключении из Союза писателей?

— Любопытно! За что же? За то, что в социалистической стране я осмелился написать антифашистскую пьесу? За это уже исключают у нас из партии и Союза писателей?

— А с чего ты взял, что у нас социалистическая страна? Ты принюхайся к воздуху! Разве не чувствуешь, не слышишь, чем уже пахнет? Тебя с большим удовольствием измажут в грязи и исключат из партии, как клеветника.

— А кого я оклеветал?

— Кого? — Мотальцев смеется.— Ты что, от природы такой наивный? Или притворяешься? Ты клевещешь, например, на своих товарищей по Союзу писателей, на людей, чей авторитет несомненен. Терроризируешь театр, который поставил твою не совсем удачную пьесу. И это вместо благодарности? В течение уже полутора лет терроризируешь и партийные органы, отвлекая их от важных дел, которых так много теперь, в эпоху перестройки. И все это ради дешевой саморекламы! Наконец — какая наглость! — ты пишешь в политбюро, обращаешься к татарскому народу, полагая с крайней самонадеянностью, что высшим инстанциям страны и народу нечем заниматься, как только твоей высокой персоной! Все это свидетельство — разве нет? — твоего недостойного поведения, невозможного характера и некоей маниакальности,— здесь Наблюдатель, или Мотальцев, уже хихикает и даже громко взвизгивает от удовольствия.— Представь, в газетах появляются разносные статьи. Кстати, они уже написаны и утверждены. Стоит только нажать кнопку, дать сигнал. Это, так сказать, мероприятия по линии официальной, общественной. Но есть еще линия медицинская.

— У каждой из этих линий есть традиции в прошлом?

— Конечно. Технология отработана до тонкостей. Использовалась многократно.

— В чем же суть медицинской линии применительно ко мне? — спрашиваю я.

— А она будет состоять в том, что кто-то из тех, кого ты обвиняешь в организации и проведении травли, глубоко оскорбленный в своих чувствах, подаст на тебя иск в суд. А кто-то, например, какая-нибудь общественная организация вроде Союза писателей, руководствуясь гуманными побуждениями, как бы в целях твоей защиты внесет в органы правосудия ходатайство о назначении психиатрической экспертизы на предмет выяснения твоего психического здоровья. В самом деле, человек давно не здоров, ему надо помочь, его нужно лечить, а его хотят судить!? Или вот таскают на какие-то разборки, общественные обсуждения! Это не гуманно! И вот в итоге тебя награждают диагнозом, скажем, таким, как паранойяльная психопатия в условиях трудноразрешимого конфликта. Заводят амбулаторную карту, ставят на учет. Начинают лечить — сначала в амбулаторных условиях, потом в течение длительного срока стационарно. С таким диагнозом, который, как правило, ставится навечно, ты уже, естественно, вне игры. Вне закона и вне жизни.

— Хорошо. Все, что ты говоришь, логично, продуманно,— спокойно говорю я.— Но как понять твою откровенность? Какая у вас нужда в том, чтобы я все это знал?

— А что ты можешь этому противопоставить? На тебя идет тяжелый каток, который должен тебя раздавить. Спрятаться некуда. Убежать тоже. Если хочешь, здесь тоже есть свой расчет. А вдруг тебя от одной мысли об этом хватит инфаркт? Твоя история болезни, если хочешь знать, тщательно изучена. Это уже линия третья. Творческие неудачи, дискредитация в общественном плане... Все это оттого, что ты — давно болен. Сейчас уже многие говорят, что ты болен. Не слышал? А с больным человеком, как известно, может произойти всякое. И на самоубийство человек может решиться. И инфаркт его может повалить на землю. И жертвой какого-нибудь несчастного случая этот человек может стать. Либо ударит инсульт. Представь, все три линии совмещаются друг с другом. Это уже идеальный вариант.

— И ты полагаешь, все будет происходить как намечено? И братья-писатели охотно пойдут вам навстречу?

— На братьев-писателей особенно не надейся. Знаешь, кому-то ведь нужна квартира, другому — звание. А третий мечтает об ордене, поскольку пенсионный возраст, а пенсия желательна персональная, а без ордена ее не дадут. Всем всегда что-то нужно. А у кого в руках ключики от рая, сам знаешь. В данном случае у Беляева. Проняло? — Собеседник радостно улыбается.— Считай, я брал тебя на испуг.

— Это не твои выдумки и не твои шуточки.

Мотальцев смеется:

— Знаешь, люблю наблюдать, как человек начинает плясать на дымящейся сковородке. А подкидывать дровишки под сковородку — нет выше удовольствия! Но если серьезно, у меня к тебе есть предложение. Всегда находится третий вариант. Ты прав, мы встретились не случайно. Всю картину, к сожалению, портит то, что ты известен. И вся эта история уже получила огласку. Дошла и до Москвы. С этим приходится считаться. Впрочем, есть предложение — все закруглить и все забыть. Поставить точку! Круглую, фундаментальную, устраивающую всех точку!

— Основательную и замечательную? — подхватываю я.

— Что?

— Точка должна быть основательной и замечательной?

— Да! Именно! Знаешь, ничего — не было! И ни у кого нет ни к кому никаких счетов и претензий. В этом случае, Диас Назихович, обсуждение твоей персоны пятнадцатого мая не состоится. А в качестве компенсации тебе даже будет брошена кость — постановка какой-нибудь пьесы. Скажем, в бугульминском театре. Выбирай сам из трех вариантов, что нравится. Исключение из партии и Союза писателей? Паранойяльную психопатию? Или постановку в театре?

— Значит, твои хозяева предлагают теперь поглодать мне кость? И дабы я на нее сразу кинулся, тебе посоветовали сначала хорошо попугать меня? Погрозить слегка паранойяльной психопатией?

— Ну, брось! Неужели тебе самому не надоело? Уже всем все обрыдло. Власти занимаются тобой непрерывно почти два года подряд. Сколько можно? Уже все смеются!

— Беляев недавно разыгрывал такую мировую,— спокойно говорю я.— Знаю я эти фокусы с точками. Ты весь сценарий исчерпал? Или у тебя есть еще что-то в загашнике?

— Так что передать? — голос у агента темных сил, или Мотальцева, серьезный, уже без всякого ерничества.

— Передай — пусть почитают мои пьесы, повести. Советую. В каждой из них я пишу о человеке, идущем до конца. Брошенные к ногам кости герои моих пьес и рассказов с земли обычно не подбирают.

— Ты и на самом деле параноик. Знаешь, когда ребенка-шизофреника случайно задевают локтем, он считает, что делают это нарочно, чтобы оскорбить его. А кто может оскорбить его? Недоброжелатель, враг. Часто дети-шизики жалуются, что кругом одни враги. И свою агрессию считают вынужденным сопротивлением всеобщей враждебности. Конфликт, таким образом, обретает вселенский характер. Переубедить их трудно, подчас невозможно. Они ригидны, то есть непластичны. Вот и ты такой же ребенок-шизофреник.

Лицо Мотальцева приобретает свой истинный облик: глаза, холодные, внимательные, изучающие, кажется, проникают в самую душу. Ни улыбки на бледном, спокойном, каком-то неживом лице, ни слабой тени игры.

Лишь шевелятся тонкие губы:

— А может, кто-то стоит за тобой? Почему ты так себя ведешь?

— А почему ты спрашиваешь? — отвечаю я вопросом на вопрос.— Ведь телефонные разговоры все до одного вы прослушиваете, письма вскрываете. Тайн нет. Только непонятно, на кого идет работа. На КГБ, «Моссад», ЦРУ или, возможно, уже на разведку австралийских аборигенов? Но разве вы еще не установили, что за мной стоит сам Сверхбог? Неужели у вас такие слабые технические возможности и вы не засекаете моего взаимодействия с Богом в диапазоне торсионного излучения?

— Что? В каком диапазоне?

Я смеюсь.

Мотальцев внимательно и серьезно смотрит на меня и вдруг тоже начинает смеяться:

— Согласен. Я тоже из шизоидов. Все кругом сплошь шизоиды. Квиты.

С чуством юмора в спецслужбах и в рядах партчиновничества в порядке. Явно не в порядке с чем-то другим. С честью.

— Интересно, взятку какого калибра получил господин Икс? — вдруг спрашиваю я.

— Какой господин Икс?

— Этого я не знаю,— улыбаюсь я.— Тайна.

 

Из досье о мафиозных организациях:

«Основной признак мафии — коррумпированность, слияние преступных групп с представителями государственных и партийных органов... Это организация, основательно и целенаправленно планирующая свою деятельность на длительный период времени, имеющая весьма обширные связи в самых различных сферах жизни. Именно здесь и кроется ее главная опасность: мафия может вкладывать средства в подкуп должностных лиц, «проталкивать» своих людей в партийные, советские и государственные органы. На первоначальном этапе наверх выходят единицы, но вполне реально и возникновение (особенно в небольших и средних по величине городах) своеобразной бандократии — засилия в органах управления людей мафии...

Мафия подобна коррозии, уничтожающей металл, но разъедает она уже не сталь или железо, а экономику страны, идеологию и веру народа, все общество... Не исключено и существование организаций, имеющих своих людей среди работников государственных и партийных органов довольно высокого ранга, а также связанных с зарубежными разведцентрами...» (Экономическая газета, 1988, № 48).

«Пока действует параллельная властвующей иерархии система централизованного устрашения, возможности произвола сконцентрированы в основном на верхних этажах бюрократической пирамиды, а условия для круговой поруки локального и ведомственного порядка остаются ограниченными. Но когда эта система рушится — при сохранении основных устоев командно-бюрократической системы, локальные клики, кланы, мафиеподобные организации получают необыкновенный простор для своего распространения во всех сферах жизни...» (Коммунист, 1988, № 12).

«Говоря об организованной преступности, мы обычно имеем в виду сращивание уголовного мира с представителями партийного и государственного аппарата. Надо, видимо, говорить о большем: организованная преступность осуществляется нередко уже целиком и полностью в рамках самого этого аппарата: его сотрудниками, его методами, под его крышей, его именем, его знаменем и за его счет...» (Литературная газета, 1990, 1 апр.).

 

14 мая 1986 года

Завтра — день моего распятия на объединенном заседании партбюро и правления Союза писателей.

Я снова в деталях продумываю предстоящую операцию.

Я не знаю еще, как сложится ход обсуждения,— поддержат ли меня братья-писатели, займут ли, скорее всего, позицию нейтралитета или, наоборот, санкционируют своими речами и действиями расправу надо мной,— признаться, мне уже все равно. И это не безразличие. Напротив, в душе поселяется и все более крепнет ощущение — внелогическое, абсолютно иррациональное, внечувственное,— что именно в эти часы в моей истории наступает незаметный перелом, и теперь уже мне не страшны ни «экзекуции» где бы то ни было, ни угрозы районного прокурора, ни подобный облаку надзор агентуры спецслужб, ни тайные планы в отношении меня загадочных «шефов» административно-мафиозной бандократии. Все будет с треском поломано, рухнет в пропасть и тщательно разработанная и заранее продуманная моими противниками схема моего «распятия на кресте».

Это ощущение возникает в тот миг, когда я принимаю на себя руководство действиями, будто меня действительно берут под опеку какие-то высшие силы. Я словно уже знаю,— это знание является странным по своему характеру, совершенно необъяснимым, иррациональным,— что, опираясь на эти силы, я теперь легко и свободно выйду из лабиринта, в котором нахожусь.

Мой план прост. За несколько дней до обсуждения я оставляю в Союзе писателей резкий по тону письменный протест. Его цель — внести в стан противников обеспокоенность, нервозность: явлюсь я на побоище или не явлюсь?

Я приду, но за три дня до даты общественной казни возьму в поликлинике больничный лист.

Состояние моего здоровья в эти дни таково, что любой врач в поликлинике не задумается над тем, чтобы дать мне больничный лист, а любой врач «скорой помощи» может отвезти меня в больницу для немедленного кардиологического обследования. Здесь я абсолютно чист перед совестью. И поэтому использование болезни в качестве тактического средства для меня не вопрос морали, а дело математического расчета. Идет «война», и я принимаю участие в навязанной мне «боевой операции». Противник тщательно готовится к сражению. Почему бы не подготовиться к нему и мне?

«Машина отстрела» должна быть взорвана — вот моя задача.

15 мая — нарочно ровно в пятнадцать ноль-три, ни секундой раньше и ни секундой позже, для нагнетения неопределенности и беспокойства в лагере противника, я спокойно войду в особняк Союза писателей на улице Комлева.

Заранее тщательнейшим образом продумана мной вся процедура и моего короткого присутствия на заседании, и внезапного обоснованного ухода. Присутствие необходимо, чтобы дать затравку, возбудить эмоции и выразить протест. Уход внесет растерянность в войско преследователей, сломает и выведет из строя налаженный на репрессии механизм.

На что я рассчитываю? Акция по убиению меня готовится в Союзе писателей в течение месяца. В ней по замыслу его организаторов участвуют десятки людей. Инерция предварительных заготовок и наработок достаточно велика, и я рассчитываю, что никто из моих гонителей мгновенно не сообразит и не перенесет обсуждение моей персоны на другой срок, когда я неожиданно объявлю о том, что болен и потому не имею физической возможности участвовать в их заседании.

Обсуждение Валеева без Валеева, осуждение, лишенное всякого юридического смысла,— вот что мне нужно.

Превращения «мероприятия» в фарс, в пустую болтовню, в алогизм, в полнейший абсурд — вот чего я должен добиться.

Лежа на тахте, медленно листаю томик Бориса Пильняка. Мне давно уже — еще с юности — нравится странная, диковатая проза этого писателя, расстрелянного в конце тридцатых годов «за шпионаж в пользу Японии» примерно в том же возрасте, в каком теперь пребываю я. Читать не хочется, но душа требует посторонней пищи, какого-то отвлечения.

Запах корицы, перца, пряностей — все это источают строки бывшего «японского шпиона», реабилитированного временем «за отсутствием состава преступления».

«Все на крови,— читаю я,— и пришла бескровность. Вера умерла бескровной смертью. Надежда сказала — она не знает, когда она настоящая. Любовь пришла, чтобы сказать, что она уходит. Волки за флажками облав не знают, что в лесу, в темном рассвете, раскинув флажки, за деревьями, в тишине! — стали охотники, чтобы убивать, и смерть приходит не от вопящих кричан, но от этих безмолвных».

И в другом месте вздрагивает душа:

«Волк на волчьих облавах, щетиня шерсть и скаля зубы, должен или прорваться через флажки, чтобы сохранить жизнь, или пасть под пулей, чтобы потерять жизнь: не дай Бог, если волка поймают живьем,— тогда его посадят в клетку, чтобы крошились о решетку его клыки».

Что это? Случайно мне попались на глаза эти строки — именно сегодня, накануне коллективной облавы, готовящейся охоты на меня,— или их (чей-то знак, чье-то напоминание) подсунул мне нарочно мой верховный Бог, взявший меня под опеку? А может быть, наоборот — мой Дьявол, пытающийся сбить меня с ног, высечь из души духовное начало, дабы я в победе своей обернулся уже не человеком, а одиноким волком?

«Завыли кричаны, заулюкали, завизжали, и жизнь — осталась за флажками».

Прорвусь ли я завтра через них?

 

15 мая 1986 года

Из протокола объединенного заседания правления Союза писателей ТАССР и партбюро:

«Т.Миннуллин: «Товарищи, мы решили сообща, что заседание будет вести заместитель председателя Союза писателей ТАССР Ризван Хамид. Пожалуйста».

Р.Хамид: «Как вы знаете, из Президиума Верховного Совета ТАССР к нам поступило письмо писателя Диаса Валеева, адресованное им татарскому народу».

Д.Валеев: «Извините, хочу сделать краткое заявление. Я болен и поэтому не смогу, к сожалению, присутствовать на заседании. Я мог бы не приходить сегодня, поскольку у меня в кармане больничный лист, но я все-таки пришел, чтобы, во-первых, выразить вам свое уважение, а во-вторых, дабы заявить резкий протест против намеченной акции. К сожалению, в Союзе писателей Татарии, оказывается, создана некая следственная бригада. Видимо, на правах прежних секций ОГПУ или НКВД. Наверное, мы вправе сразу же потребовать роспуска этой спецбригады. Разумеется, я не боюсь проверок никаких комиссий. Но в данном случае это должна была бы быть скорее всего проверка комиссии Верховного Совета ТАССР. Скажем, комиссии по культуре, к работе которой можно бы было привлечь и писателей, если есть такая необходимость, поскольку в письмах к татарскому народу и в Политбюро к Е. Лигачеву я подвергаю критике членов Президиума Верховного Совета ТАССР Туфана Миннуллина и Раиса Беляева. Согласитесь, в моих требованиях есть логика. В рамках же мероприятия, подготовленного сейчас именно Миннуллиным и Беляевым, вам, его рядовым участникам, вряд ли будет легко соблюсти «объективность». Перед любым оратором будет стоять мысленный образ главного идеолога республики Беляева, внимательно и скрупулезно изучающего протокол выступления каждого из вас.

Несколько слов о позиции Союза писателей Татарии.

В течение минувших полутора лет Союз писателей в моем конфликте с обкомом партии занимал позицию стороннего наблюдателя. Что же теперь? Теперь Миннуллин и Беляев хотят выбить Союз писателей с этой позиции, дабы привлечь к делу в качестве соучастника травли. На вас ложится тяжесть принятия последних карательных мер по отношению ко мне. И все это вам предстоит сделать, даже не видя спектакля «День Икс», а имея представление о нем лишь по туманным слухам и даже не прочитав пьесы «Ищу человека».

Я считаю, если вы положите конец всей этой кампании травли вашего коллеги-писателя, вы сделаете доброе дело. Подумайте сами, в чем я провинился как художник? В том, что написал, скажем так, неплохую пьесу о национальном герое татарского народа Джалиле? В том, что в течение четырнадцати лет работал над циклом пьес о современности, кстати, на татарском материале и, наконец, завершил трудную работу над трилогией драмой «Ищу человека»? Думаю, мои пожелания не превышают пределов возможного.

Что еще я хотел бы добавить? Перед обсуждением вы должны были дать мне подготовленную спецбригадой справку. Вы не дали ее мне, чтобы застать, видимо, меня врасплох. Никто не пожелал выслушать мою аргументацию. Комиссия не заслушивала меня. Никто из вас, даже члены созданной вами комиссии, так и не удосужились познакомиться с пьесой «Ищу человека» и спектаклем «День Икс». Так что же вы намерены обсуждать?

У меня возник серьезный конфликт с секретарем Татарского обкома КПСС Беляевым. Мы с ним по-разному подходим ко многим явлениям в жизни. Конфликт выходит далеко за пределы компетенции заседания правления и партбюро Союза писателей. В этом конфликте по-настоящему должны разбираться бюро обкома партии, Центральный комитет, Верховный Совет республики. Вот, пожалуй, все, что я хотел сказать вам, прежде чем покинуть заседание. Подумайте о том, чтобы не замарать навсегда свои имена участием в охоте на своего товарища. Может быть, позже кому-то из вас и захочется «отмыться», но будет поздно. Грязь соучастия в травле прилипнет к имени навечно».

Р.Мустафин: «Десять дней назад в кабинете товарища Беляева вы согласились с тем, чтобы ваше письмо обсудило правление Союза писателей. У меня к вам в связи с этим два вопроса. Считаете ли вы нас, писателей, представителями татарского народа? И почему, обращаясь к татарскому народу, вы отказываетесь от разговора с нами?»

Д.Валеев: «В Татарском обкоме КПСС за минувшие полтора года у меня состоялось очень много всякого рода бесед. Иногда мне казалось, что мне должны платить там зарплату,— так часто меня туда приглашали. Но зарплату почему-то не платили. Я не могу припомнить содержания всех бесед. Но содержание последнего разговора, о котором вы упоминаете, помню отлично. Обсуждалась, например, деятельность организованной при Союзе писателей секции ОГПУ. Мной, в частности, было подчеркнуто, что на дворе не 1936 год, а уже 1986-й. Если бы после этого разговора работа следственной комиссии была приостановлена, если бы бригада литературных следователей прекратила свои расследования...»

Р.Мустафин: «Вы прямо ответьте, считаете ли вы нас представителями татарского народа?»

Д.Валеев: «Это провокационный вопрос. Вы хотите столкнуть лоб в лоб меня со всеми присутствующими. Да, я обратился к татарскому народу. Именно к народу. Сейчас вы, литератор, мой коллега, хотите узурпировать права народа. На каком основании?»

Р.Хамид: «Товарищи, давайте будем работать по порядку».

Д.Валеев: «К великому сожалению, я должен оставить вас, поскольку болен».

Р.Хамид: «Заявление, товарищи, серьезное. Что будем делать? Отпустим Диаса Назиховича? Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы отпустить Валеева по болезни? Прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Кто воздержался?»

М.Маликова: «Я! Я в полной растерянности. Как же обсуждать вопрос без героя дня?»

Д.Зульфат: Странно! (Обращаясь к Валееву.) Почему вы не хотите, чтобы ваше письмо обсуждалось при вас?»

Р.Хамид: «Большинством голосов членов правления и партбюро вас решено отпустить. Обсудим ваше письмо без вашего присутствия. Можете идти.

Д.Валеев уходит.

Итак, товарищи, мы только что выслушали заявление Валеева. Он утверждает, что не может участвовать в обсуждении. Между тем без внимания оставить его письмо к народу мы не имеем права. Мы можем так и не дождаться, когда у него возникнет желание обсудить письмо в его присутствии. Считаю, мы имеем все основания сделать это и без него. Все, что он хотел сказать, он уже высказал. Так вот, к нам поступила сопроводительная записка Президиума Верховного Совета ТАССР, где выражается просьба обсудить письмо писателя. Позвольте прочесть письмо Д.Валеева татарскому народу. (Читает текст.)

Теперь у вас есть полное представление о характере документа. Для проверки письма Валеева решением партбюро была создана специальная комиссия во главе с поэтом Ренатом Харисом. Думается, есть резон послушать, что дала проверка. Ренат Магсумович, вы доложите о результатах проверки?»

Р.Харис (зачитывает справку). «Комиссия отмечает, что татарский русскоязычный писатель Диас Валеев своим творчеством внес определенный вклад в развитие драматургии и сценического искусства — в театрах Москвы, Казани и других городов страны осуществлены постановки по лучшим пьесам автора, некоторые из них неоднократно показывались по московскому и казанскому телевидению, передавались по Всесоюзному радио и татарской радиосети, участвовали на всесоюзных, всероссийских фестивалях национальной драматургии и театра, удостаивались дипломов. Его книги изданы в центральных издательствах, в Татарском книжном издательстве на русском и татарском языках, а также за рубежом. Отдельные его произведения публиковались в центральных журналах, газетах, а также в татарских журналах «Казан утлары», «Азат хатын». За заслуги в области литературы и искусства Диас Валеев удостоен Государственной премии республики имени Г.Тукая, почетных званий заслуженного деятеля искусств Татарстана и заслуженного деятеля искусств Российской Федерации.

В своем письме Д.Валеев говорит о существовании «тенденции к отлучению» его от татарского народа, его культуры, которую настойчиво проводят «отдельные люди», и, в подтверждение своего мнения, указывает на ряд фактов. Комиссия отмечает, что некоторые из них наблюдались.

Комиссия сообщает: почти все факты, связанные с приемом и эксплуатацией спектакля «День Икс» в КБДТ им. В.И.Качалова, также имели место. Комиссия однако считает себя совершенно неправомочной вмешиваться в определение идейно-художественных достоинств и недостатков спектакля «День Икс» и подвергать ревизии решения республиканской комиссии по приему спектаклей и концертных программ при Министерстве культуры ТАССР. Многократные просмотры спектакля «День Икс», видимо, объясняются желанием иметь в репертуаре КБДТ им. Качалова актуальный спектакль в период празднования 40-летия Великой Победы и 80-летия со дня рождения Джалиля. Следует учитывать и то, что в жизни театров нередко случаются многократные просмотры-приемы спектаклей, и они при нормальной атмосфере и взаимопонимании не сопровождаются конфликтными ситуациями.

Отмечаем, что на премьере спектакля «День Икс» 24 ноября 1984 года в зале присутствовало 543 зрителя, в основном школьники. Наличие среди них умственно отсталых учащихся вспомогательных школ установить не удалось.

19 февраля 1986 года «День Икс» был показан по казанскому телевидению, что говорит о нормальном отношении к этому спектаклю государственных учреждений. Спектакль снят с репертуара в марте 1986 года художественным советом театра в числе других спектаклей по представлению постановочной группы.

В настоящее время в репертуаре театров Татарии нет спектаклей по пьесам Д.Валеева по той причине, что они отыграны и сошли со сцены в установленном порядке.

Диас Валеев говорит в письме о том, что его лишают контакта со зрителями и читателями, блокируют пьесу «Ищу человека». Комиссия сообщает, что в настоящее время Министерство культуры ТАССР не располагает заявками театров республики о включении в репертуар произведений Валеева.

Диас Валеев пишет также, что группа лиц на протяжении многих лет ведет «четкую линию на выталкивание, выдавливание его из татарской культуры, на полное отторжение от нее». На основе всего вышеизложенного комиссия считает, что такой «линии» не существует. Предположение Валеева строится лишь на том, что в силу неких субъективных причин он воспринимает локальные временные творческие осложнения как преднамеренно организованные.

Исходя из вышесказанного комиссия считает возможным сделать вывод о том, что на общем фоне культурной жизни республики творческая обстановка вокруг Валеева выглядит вполне нормальной. Он пользуется всеми благами, которыми пользуются не многие ведущие деятели искусства республики. Встревоженность и раздраженность писателя можно объяснить только субъективными причинами, в основе которых лежат ненормальные взаимоотношения с отдельными людьми».

Р.Хамид: «Спасибо, Ренат Магсумович. Давайте теперь поделимся своими мнениями по тем фактам, которые приводятся в письме Валеева. Однако хочу сразу отметить: товарищ Валеев вел себя не очень красиво. Оскорбляя специальную коммисию, созданную нами, он тем самым высказал свое неуважение не только к членам комиссии, но и к партбюро и правлению. Я говорю это не для того, чтобы оказать на вас давление, а с тем, чтобы вы обратили внимание на совершенно недостойное поведение писателя. Прошу высказать свои мнения».

В.Нуруллин. «Что тут обсуждать? Я думаю, у нас нет оснований не доверять комиссии. Она поработала очень хорошо. Я согласен с выводами комиссии».

Р.Хамид: «Спасибо. В письме Диаса Валеева много говорится о спектакле «День Икс». Я считаю, что особо распространяться о качестве спектакля неуместно. Это дело Министерства культуры республики. Другой вопрос, если бы мы получили заявление от Валеева с просьбой высказать свои суждения. Исходя из этого давайте обсуждать только те моменты, которые касаются Союза писателей».

М.Маликова: «Я, как член правления, готова подписаться под докладом комиссии. Предлагаю особо отметить добросовестную и очень доброжелательную работу комиссии по проверке письма».

Р.Харис: «Это вносить в протокол не нужно. Это был наш человеческий и нравственный долг».

А.Еники: «Валеев обращался с письмом и к Лигачеву. Как обстоят дела с этим письмом?»

Р.Мустафин: «Обком КПСС обсудил этот вопрос и, видимо, даст товарищу Лигачеву ответ».

С.Хаким: «Валеева я знаю давно. Вначале он радовал меня своими способностями. Это был молодой, подающий надежды писатель. Я знаю его произведения, правда, последние пьесы не читал, с ними не знаком. В последнее время, однако, его поведение разочаровывает меня. Он говорит, что в нашей писательской организации есть тенденции национализма. На собраниях в клубе Тукая он выступал с такими обвинениями. Здесь я должен сказать: у нас есть писатели, прошедшие через три войны,— первую мировую, гражданскую, Отечественную. Большинство из них вступили в партию в 1943 — 1945 годах. Мы всегда были со всем народом вместе. Диас Валеев пришел на готовое, получил от татарского народа все. Его претензии меня глубоко возмущают. С выводами комиссии я согласен. В нашей организации работали Муса Джалиль, Адель Кутуй, замечательнейшие писатели, вышедшие на всесоюзную арену. Мне горько. На месте Валеева я больше работал бы, чем что-то требовал. Он молод, ему надо работать. Я далеко не уверен, что все его произведения останутся в литературе через двадцать-тридцать лет».

Т.Миннуллин: «Сибгат-ага, сохранены ли в нашей литературе традиции Мусы Джалиля?»

С.Хаким: «Традиции у нас глубокие. В целом нынешнее состояние нашей литературы отвечает заветам Джалиля».

Н.Орешина: «Мне кажется, надо было бы вести этот разговор при самом Валееве. Я вспоминаю, он однажды говорил мне о сложностях, возникших с его пьесами. Все мы ранимы. Диас Валеев трудно вошел в литературу. Позже своих ровесников. От этого, быть может, у него особая ранимость. Он — творческая натура. Возможно, его обидели, а он среагировал слишком остро, конфликт же стал нарастать как снежный ком. Надо отметить, Валеев искренен. Комиссия, чувствуется, тоже работала объективно. И вот я стою перед дилеммой: Валеев искренен, а комиссия объективна. Может быть, стоит перенести это заседание?»

Р.Хамид: «Напоминаю, есть заявление Валеева, что присутствовать на обсуждении он не будет».

Т.Галиуллин: «Позвольте мне высказать свой взгляд на эту историю. С Валеевым, я считаю, происходит метаморфоза. Он быстро вошел в литературу и получил все регалии, каких не имеют даже и более талантливые люди. У него типичное головокружение от успехов. Кроме того, он оторван от общественной жизни, от коллектива писателей, и результат налицо — начал хуже писать. Бывают такие литераторы: поднялись на гребень, а отдавать долг не спешат. Его обращение к татарскому народу спекулятивно. Оно рассчитано на тех, кто не знает истинного положения вещей. Чего он добился этим обращением? Только того, что полностью потерял наше уважение. Справка комиссии составлена основательно, убедительно и объективно. Но ее выводы не переубедят Валеева. Людей такого типа переубедить невозможно. Не исключено и то, что перед нами просто больной человек. В этом случае мы должны ему помочь. Возможно, он нуждается в лечении».

В.Нуруллин: «Все пьесы Валеева изданы на русском и татарском языках. Другие писатели не издаются так много. Как главный редактор Татарского книжного издательства, я заявляю об этом со всей ответственностью. Татарским писателям мы даем гораздо меньший объем».

Г.Ахунов: «Валеев тоже татарский писатель».

В.Нуруллин: «Да, я оговорился. Но обидно слышать от него обвинения в адрес издательства!»

Г.Баширов: «Я хочу вернуться к вопросу, имеем ли мы право обсуждать письмо Валеева в его отсутствие? Полагаю, имеем. Мы обсуждаем не личность писателя, а его заявление, поступившее к нам из Верховного Совета ТАССР. Мне кажется, Валеев перешагнул через край, назвав комиссию Союза писателей следственным филиалом ОГПУ и потребовав ее роспуска. Правление имеет право создавать такие комиссии. Валеев, по существу, обвиняет нашу организацию в национализме. Я состою в ней пятьдесят лет. Такого обвинения нам еще никто никогда не бросал. Я работал председателем правления Союза писателей, в течение десятков лет был членом партбюро и правления — никто никогда не бросал нам таких обвинений. Возникает вопрос: почему он выдвигает столь непомерные претензии, почему требует, чтобы мы считали его гением? Это явная переоценка себя. Его уход с этого заседания свидетельствует именно об этом. Есть этика, определенные правила поведения. Член коллектива должен считаться с ними. Он же демонстративно ставит себя выше нас. Этот наш разговор он не поймет и не примет. Было бы хорошо, если бы с ним откровенно поговорили его близкие друзья. Все неправы, один он прав,— так не бывает! Этот человек действительно болен».

Ш.Галиев: «Для меня не было неожиданностью, когда я узнал о его обращении. Талантливый писатель — без сомнения, это признано даже теми людьми, на которых он клевещет. Человек ощущает себя борцом за правду. Как драматург, он чувствует тут интересную коллизию. Обращение к народу — один из приемов, которые он, как литератор, применяет. Я не отношусь к нему предвзято. Но я жалею его. В каком виде он показывает себя в инстанциях? Размышляет ли он о том, что тем самым роняет авторитет всей нашей писательской организации в глазах властных органов? Наш ответ ему, я считаю, должен быть действенным».

А.Мушинский: «Валеев много работает с молодыми писателями. Мы должны оценить это по достоинству. Мы не будем объективными, если не отметим здесь его полезную общественную деятельность. В целом же я, как один из членов комиссии, согласен с ее выводами».

Г.Паушкин: «У него были срывы с первой книжкой. Рукописи ему не раз возвращали. Правда, те ранние рассказы, по-моему, позже вошли в его книги. Мои замечания как редактора он принимал. Издательство как-то дало мне его рукопись на редактирование. Она имела весьма отрицательные рецензии. В его произведениях действительно есть темные пятна. Между тем он получил, мне кажется, все почести, какие полагаются и не полагаются писателям его уровня. Непонятно в данном случае, чего он хочет. Я лично не понимаю, чего хочет этот человек».

Р.Мустафин: «Я предлагаю выразить комиссии благодарность. Она провела очень большую, кропотливую работу. Несколько слов хочется сказать о спектакле «День Икс». Я был приглашен в состав комиссии по приемке спектаклей и согласился с выводами художественного совета Министерства культуры ТАССР. Если бы спектакль вышел к зрителю в первых вариантах, он нанес бы серьезный, непоправимый ущерб в идеологическом плане. Поправить спектакль, к сожалению, так до конца и не удалось. И прекрасно, что он сошел со сцены. Все это — свидетельство того, что Валеев переживает глубокий творческий спад. Все пытались ему помочь, но он абсолютно не воспринимает замечаний. Считаю, что Валеев должен более самокритично отнестись к собственному творчеству».

А.Ахмадуллин: «Я не согласен, что Валеев скатывается вниз в своем творчестве. Из-под его пера выходят интересные произведения. Я, как член художественного совета, также смотрел спектакль «День Икс». Действительно, он имел некоторые изъяны. В этом я солидарен с позицией Рафаэля Мустафина. Но в целом это был сильный, мощный спектакль. Но, конечно, Валеев абсолютно не прав, утверждая, что в Союзе писателей к нему относятся несправедливо. Есть много людей, которые ценят его творчество».

Р.Карамиев: «Валеев пишет интересные эссе и очерки. Характер у него сложный. В какой-то мере его, очевидно, можно понять, но бросать тень на нашу организацию ни к лицу никому. Должен также отметить, что Валеева нельзя назвать пассивным в общественной жизни. У нас есть куда более пассивные товарищи. В целом же комиссия поработала на совесть и сделала правильные выводы».

А.Еники: «Тут всю беду ищут в том, что он стал хуже писать. Это будет жестоко и не совсем справедливо. Кем доказано, что он пишет теперь хуже? Кто смотрел его спектакль «День Икс»? Кстати, у человека одна вещь может получиться слабее, другая — сильнее. Валеев — человек талантливый. Необъективный же разговор о творческом спаде, естественно, может дать повод к тому, что Валеев будет вправе вполне обоснованно обвинять нас в том, что мы его творчество недооцениваем намеренно».

Р.Хамид: «Амирхан-абый, что вы скажете по поводу письма?»

А.Еники: «Он подвергает в нем критике обком КПСС. Если это так, то пусть обком и разбирается в этом деле. Непонятно, в какой роли предстаем здесь мы».

М.Магдеев: «Валеев — талантливый писатель, у таких бывают завихрения. Но талантливый писатель не имеет права жаловаться. У меня плохая квартира, мне «зарубили» книгу — я не жалуюсь. Чтобы хорошо писать, писатель должен плохо жить. Поскольку мы создали хорошие условия Валееву, он и воюет. Первоосновой всего является, видимо, конфликт с председателем Союза писателей Туфаном Миннуллиным. Вероятно, за Валеевым кто-то стоит. Я чувствую, за его спиной определенно кто-то есть. Иначе невозможно объяснить его поведение».

М.Хабибуллин: «У всякого писателя бывают произведения разного уровня. Хороший хлеб печется в печи не всегда. Валеев же определенно скатывается вниз по наклонной плоскости. Он может, конечно, и подняться. Но сам! Возможно, идет серьезная внутренняя работа. Но жалко, что он много времени и сил отдает склоке. Я говорил с ним на эту тему. Свои вещи он может отдать в любой театр. У нас в стране сотни театров, он — в гораздо лучшем положении, чем пишущие на татарском языке. Вопрос о национализме задел меня за сердце. Валееву, видимо, имеет смысл посмотреть на себя со стороны».

А.Еники: «Я предлагаю: нам надо ограничиться только выводами комиссии».

М.Шабаев: «Спектакль «День Икс» шел в Качаловском театре тридцать пять раз. Это и в других театрах среднее число постановок. И число немалое. Здесь возникал вопрос: чего хочет Валеев? Чего он добивается? Я считаю, он преследует чисто меркантильные цели. Я сам немало намучился с ним, когда работал главным редактором Татарского книжного издательства. С его вещами всегда трудно. Он залезает в какие-то дебри, а выбираться приходится нам. И смотрите, у него нет друзей. Я вижу, этот человек не выходит из состояния невроза. Да, возможно, он болен. Нашей комиссии нелегко было работать».

А.Баянов: «Эпидемия кляузничества у нас в последнее время становится весьма распространенным явлением. Это дело карьеристов и плохих людей. Валеев явно лезет на рожон. Я фиксирую очень мало моментов, где он был бы прав. Чувствуется,— я разделяю точку зрения Марса Шабаева,— его сугубо меркантильный интерес. Ему что-то надо. Чего-то ему не хватает. Он не стесняется оклеветать народ, который его поднял. Им двигают низменные чувства. И в результате талант начисто вытравлен. Подняться на тот же уровень, где он находился, Валееву будет очень трудно. В Союзе писателей, мне кажется, нравственная обстановка становится все лучше и лучше. Мне, например, весьма импонирует стиль работы Ризвана Хамида. Я вижу, как старается быть объективным и внимательным к писателям Туфан Миннуллин. Мы все должны быть единомышленниками и всемерно помогать руководителям Союза».

И.Юзеев: «Обращение Валеева к народу, конечно, явно спекулятивно. Он проявил здесь свою непорядочность. В первую очередь меня глубоко шокирует, что с татарским народом он разговаривает свысока. Это более чем возмутительно!»

Г.Ахунов: «В произведениях Валеева, правдивых, честных, серьезных, действительно встречается иногда ложка дегтя. Но он человек талантливый. Конечно, сегодня он вел себя недостойно. Выводы комиссии сделаны объективно, без раздражения, без нападок. Но что я хотел бы сказать? Наше правление Союза писателей — это орган, который руководит коллективом между съездами писателей. Выводы для себя мы тоже обязаны сделать. Что мы потеряем, если назовем его писателем Татарстана? Татарская литература в этом случае станет только богаче, а отнюдь не беднее. Ведь Валеев требует от нас отнюдь не того, чтобы мы считали его гением, а только того, чтобы мы видели в нем татарского писателя, своего собрата по перу. Нужно ли делать проблему из всего этого?»

Р.Мухамадиев: «Я полагаю, очень хорошо поработала наша авторитетная комиссия. Если бы Валеев был честным человеком, он должен бы быть ей благодарным. В справке приведены только факты, никаких эмоций. Валеев, конечно, чрезмерно самолюбив. Жаль, что мы не обсудили его пьес заранее. Обвинения в национализме для нас чрезвычайно болезненны. Здесь он глубоко неправ. Хотя в душе он интернационалист, но тут он явно неправ».

Т.Миннуллин: «Я очень рад, что коллектив писателей сохраняет нравственное здоровье. Мне нравится тон нашего разговора. Мы с болью, с сочувствием говорим о писателе Диасе Валееве, хотя после своего обращения к народу он вряд ли заслуживает такого сочувствия. Я специально беру слово в последнюю очередь, не желая своим резким отношением повлиять на ход обсуждения. В своем письме Валеев, как вы помните, пишет о борьбе. А где другая сторона? Кто с ним борется? Таких в Союзе писателей нет. Он один выступает с трибуны с обвинениями: одних укоряет в национализме, других — во враждебной предвзятости. На десятом съезде писателей Татарии, когда, помните, встал вопрос об избрании меня председателем Союза писателей, он публично с трибуны оклеветал меня в склонности к плагиату. За эту клевету я хотел привлечь его к суду, но меня остановили. Валеев напоминает мне того вора из анекдота, который залез в чужой карман, а сам кричит: «Держите вора!» Он плюет нам в лицо, а мы молчим, не хотим его обижать. Оказывается, у него ранимая душа. А у нас она не ранима?

Валеевым, правильно подметил его основную особенность Марс Шабаев, движут чисто меркантильные интересы. Чтобы что-то получить, он замахивается на самое святое для нас — на наше высокое чувство интернационализма, на дружбу народов нашей страны. Должен сказать, что, к сожалению, в последнее время в нашем Союзе у некоторых появилась нездоровая тенденция добиваться своего нахрапом. Любыми средствами, любым способом, беря других за горло. Появились даже такие люди, которые себе таким образом выколачивают государственные премии. Мне больно, что возникает такая тенденция. Сколько сил и времени уходит на разбор всяких кляуз! Вот полтора года разбираемся с Валеевым. Терпеливо стараемся выяснить истину, а он при этом запросто и безнаказанно оскорбляет комиссию. Говорят, он талантлив. Но разве талант дает право человеку на клевету? С талантливого человека больше спроса. Талант — это чистота. Надо прямо назвать этого человека клеветником. Если же он пишет правду, то виновных нужно наказать. Я считаю, перед нами — чисто клеветническое письмо, роняющее честь советского человека, и тем более советского писателя. Сегодняшнее заседание — урок, серьезное предупреждение. Я считаю его в какой-то степени даже историческим заседанием. Сегодня мы с вами защищаем здесь чистоту нашей морали.

Что касается вопроса, татарский или не татарский писатель Валеев, это вопрос сложный. Но я считаю, Валеев спекулирует и здесь, выклянчивая себе место на пьедестале славы рядом с Тукаем. Как писатель, я заявляю: когда мы судим, к литературе какого народа принадлежит писатель, первостепенное значение имеет то, на каком языке он пишет. Потом в ход идут уже другие слагаемые.

Мое окончательное мнение таково: необходимо отметить в нашем решении, что обращение Валеева к татарскому народу совершенно недостойно чести коммуниста и советского литератора».

Р.Харис: «Каждый коммунист должен выполнять порученное ему дело добросовестно, что и сделала наша комиссия. Исходя из этого оценивать положительно нашу работу в протоколе нет прямой надобности. Но что бы я хотел добавить устно к сделанным выводам? Нашу татарскую общественность никак нельзя обвинить в национализме. У нас нет даже его проблеска. Всюду вокруг мы видим лишь проявления интернационализма. Я, как писатель и гражданин, который всегда находится в гуще событий, чувствую, что наши устои в этом вопросе очень чисты».

Р.Хамид: «Товарищи, есть еще желающие высказать свое мнение? Уже девять вечера. Мы заседаем без отдыха уже шесть часов подряд! Нам необходимо сделать еще выводы из обсуждения и принять решение».

Г.Ахунов: «Надо просто утвердить справку комиссии».

Хор: «Правильно!! Справку!»

Р.Хамид: «Ставлю на голосование... Единогласно».

16 мая 1986 года

Все четче и яснее вырисовывается в воображении фантастический сюжет о Боге и Сатане. Это как видение наяву, как сон, обретающий постепенно статус реального события.

Похоже, эти два начала стремятся к власти над миром, к абсолютному господству. Их поединок ведется в любом фрагменте Вселенной, но для нас, людей, важен прежде всего результат борьбы на Земле и в околоземном пространстве. В своей неослабевающей и непрерывной схватке за эти цели на Земле Бог и Сатана, видимо, используют все — людей, общественные и религиозные движения, отдельные народы, их желание выжить, естественную тягу к первенству, но одновременно и к совершенству, устремления классов, эгоизм или альтруизм государств.

Некоторые народы и государства — их можно и назвать — на сегодняшний день уже полностью отпали от влияния Бога (хотя внешне лицемерят и фарисействуют на его теле и духе) и стали всецело подручными одного лишь Сатаны. Другие, сами не зная того, служат целям Бога. Большинство народов — болото, балласт.

С ними-то и идет работа. Сатана и его земные приспешники постоянно используют для их переработки один и тот же прием,— в большинстве случаев они действуют в маске своих антиподов. Сатанизм является в мир чаще всего в личинах Бога. Но, возможно, одновременно осуществляется и обратный маневр. Не действует ли порой и Бог в маске Сатаны и сатанистов? Мы еще не сознаем, не понимаем до конца глубочайший невероятный смысл, заложенный в древней формуле: «Дьявол — в Боге, Бог — в Дьяволе». Но именно с этих позиций, скорее всего, следует смотреть на такие исторические фигуры, как Иван Грозный, Петр I, Робеспьер, Наполеон, Троцкий, Ленин, Горбачев. Кто из них, будучи сатанистом, пребывал в Боге и, будучи богоносцем, находился в Дьяволе? Кто был в маске и кто был без нее?

Французский якобинизм, изначально чистый, в конечном счете был умерщвлен сатанизмом. И то же самое мы наблюдаем в российском коммунистическом движении, устремленном первоначально к истине, красоте и Богу. Оно в значительной степени изнасиловано сатанизмом и сатанистами. И также в немалой степени ныне неимоверно испакощена сатанистами и идея демократии. Аналогичные явления наблюдаются в истории христианства, ислама. Разбойник Савл подчас мгновенно превращается в апостола Павла, однако и Павел нередко, как это мы порой видим в католичестве с его инквизицией и вмешательством в реальную политику в наши дни, оборачивается снова Савлом. А сколько откровенно сатанинских сект основывается на теле иеговизма, необуддизма? Все неразличимо перепутано в реальной жизни. И, вероятно, невозможно отыскать концы белой и черной нитей.

Физики уподобляют рассматриваемые мироявления двум полюсам магнита. Математики обозначают их как плюс и минус. Специалисты по системному анализу — как порядок и хаос или как иерархию и неиерархию. Моралисты — как добро и зло. Но можно рассматривать эти, по-видимому, объективно составляющие мироздание природосостояния, обладающие абсолютной информативностью, полным знанием явлений природы, а отсюда и полным владением механизмами этих явлений, властью над ними, в терминах религии — как Бога и Сатану.

Вероятно, в своей совокупности Бог и Сатана, и мир, подобно хрупкому сверкающему яйцу находящийся в их объятиях, являют собой некую единую, пребывающую в состоянии колеблющегося равновесия систему.

В одной из бесчисленных лакун этой системы и осуществляется судьба человечества. Нам, рядовым членам этого коллективного обитателя Вселенной, важно понять, куда мы движемся. И важно выбрать себе поводыря, а им может быть либо Бог, либо Сатана.

Все эти мысли приходят ко мне обычно на рассвете, на грани сна и яви.

Вот и сегодня у меня час контакта с небесами.

«С кем ты? — спрашиваю я сам себя. — С Богом или Сатаной? И в чьем войске служат твои противники?»

Борьба Бога и Сатаны, их взаимная вселенская игра друг с другом ведется на земле с переменным успехом издревле, уже многие и многие тысячелетия. Но прежде она была скрытой, неявной. В последние же века эта игра обнажается в своих конструкциях. Победа либо поражение того или другого начала и связанные с этим колебания становятся все более ощутимыми. Маски соскальзывают, слетают с лиц. Обнажается истинное лицо — как людей, исторических деятелей, так и отдельных народов, партий, религиозных движений.

Открытие Нового Света в XVI века сыграло, по всей видимости, роль катализатора. Там, на бескорневых пространствах американского материка, Сатане не пришлось тратить энергию и бесконечно истощать свои силы в разрушении сложившихся институтов светской власти, традиционных религиозных орденов и церквей, структур управления. Дело обошлось небольшой «чисткой» — понадобилось уничтожить всего лишь несколько миллионов безоружных индейцев. Захват физического плацдарма на Земле осуществился быстро. Под контроль сразу же попали земля, ресурсы, биржи, банки, торговля. Как результат смешения различных рас, наций, религий, родилась новая цивилизация, во многом отличная и от западноевропейской, и от восточной. В течение трех веков остальному беспечному миру не дано еще было знать, что новорожденное дитя, крепнущее от века к веку и набирающее силу на просторах Северной Америки, к первым десятилетиям XX столетия превратится в ненасытное, прожорливое чудовище, целью которого станет поглощение всего мира.

Захватив американский материк и осваивая его, сатанизм в конце XVIII века, воспользовавшись временем смуты во Франции и внедрившись, как крот, во все, даже мельчайшие, поры революционного движения, предпринимает уже попытку захвата Европы.

Для камуфляжа им используются идеи свободы, равенства, братства. Захват начинается с физического уничтожения французской монархии и аристократии. Затем, когда родовая аристократия и дворянство изгоняются за пределы страны или ликвидируются под топором гильотины, когда старый государственный управленческий аппарат физически упраздняется, происходит попятное движение — на исторической сцене возникает генерал Бонапарт, целью которого становится доведение до финала трагикомедии, именуемой революцией. Начинается поход сатанистов, прикрываемых его именем и божественными звуками «Марсельезы», против монархий Австрии, Пруссии, Великобритании, а затем в июле 1812 года — переход через Неман и драматическое вторжение в Россию.

Европа, кроме островных британских земель, повержена и раздавлена, но в России сатанизм терпит сокрушительное и внезапное для себя поражение. Сначала он подгорает со всех боков в неожиданном московском пожаре, истощает силы в бессмысленной стоянке, а затем, во время бесславного отступления, окончательно протягивает ноги в холодных снегах.

Вибрионы сатанизма масонской закваски, подхваченные в разгромленной Франции частью русского офицерства, выплескиваются вовне в жалком восстании декабристов в 1825 году. Однако это была, тем не менее, реальная попытка второго захвата российского плацдарма чуждыми ей силами.

Новая основательная попытка захвата России, третья по счету и, по существу, тем же войском Сатаны, но гораздо лучше организованным, предпринимается через сто лет, в первой четверти XX столетия. Подготовка же к этому захвату начинается практически сразу после отмены крепостного права и других реформ Александра II.

Воспользовавшись послаблениями в России и вырождением аристократии и дворянства, сатанизм командирует в поднимающееся в стране революционное движение, преследующее божественные цели освобождения человека, значительное число своих ставленников. Фигуры таких революционеров, как Нечаев, поп Гапон, Евно Азеф, Ульянов-Ленин, Троцкий, таких странных фигур, как Григорий Распутин, весьма типичны и показательны. Все смешивается в революционном движении. Одна нить — божественная, другая непременно сатанинская. И как их отличить друг от друга? Как распознать сразу человека? Кто он — сатанист? богоносец?

В 1917 году из Западной Европы и Америки группы подготовленных сатанистов доставляются в Россию уже «спецвагонами» (подарок России от немецкого генерала Лудендорфа) и «спецпароходами» (подарок России от сиониста Вейцмана).

И здесь сатанизмом вновь успешно и с блеском используется тот же прием, что и сто с четвертью лет назад во Франции, — под камуфляжем универсалистских, божественных по своей природе, идей, щедрых обещаний земли, равенства, свободы, мира, хлеба осуществляется тотальное убиение аристократии, дворянства, интеллигенции, уничтожение русской армии и промышленности, подрыв влияния и физическая «чистка» православия, ислама и других религиозных конфессий, захват органов управления, создание карательной системы сыска и расправы, во много раз превосходящей своим охватом и жестокостью старую. И опять, едва монархия, старый госаппарат и церкви разных вероисповеданий отдают Богу души (не Богу на самом деле, а Дьяволу), едва здоровье народа оказывается всерьез подорванным гражданской войной, специально организованным голодом и холерой, а национальная интеллегенция, гуманитарная и промышленная, вышвыривается в чем мать родила за пределы страны или рубится на многочисленных бойнях на куски мяса, как сатанисты тут же дают «обратный ход». Ими немедленно вводится так называемая новая экономическая политика, цель которой — покончить с универсалистскими идеями как таковыми и с революцией, как уже ненужным процессом. Зачем революция, зачем социализм, когда рычаги власти и экономики в огромной стране, т.е. «ключи от вселенского счастья», уже всецело к этому времени в их руках?

Северная Америка к этому моменту уже захвачена сатанизмом полностью. Христианские конфессии западноевропейского мира, католические и протестантские, в огромной степени заражены их влиянием. Общественные движения в лице псевдокоммунистических, лжесоциалистических и лжелиберальных партий также находятся под полным контролем. Если прибавить сюда еще многочисленную агентуру сатанистов, внедренную ими в аппараты европейских правительств и средства массовой информации, то демонстрация их побед будет отнюдь не иллюзорна.

Ими завоеван в России второй мощный физический плацдарм на Земле, и под флагом мировой революции и соответствующей идеологической требухи теперь можно безудержно проповедовать и практически осуществлять план «нового миропорядка».

В начале 20-х годов сатанизм пребывает в эйфории. Пала Россия, впереди — подчинение Западной и Восточной Европы и укрепление господства на всем евразийском континенте. На это уйдет первая половина XX века. Затем нож вонзится и взрежет мусульманский мир, стрела удара падет на Ближний Восток, Индию, Китай, Японию — на эти стратегические цели сатанисты отводят себе вторую половину XX столетия.

В замысле будущим российским армиям предусматривается, вероятно, роль ударного кулака и дешевого мяса в завоевательных войнах, подобная той, что отводилась французским армиям при вторжении в Россию в 1812 году. На этот раз планируется, по всей видимости, бросок сатанистов из России на запад — на европейские страны, и на юг — на мир ислама, индуизма и буддизма.

Но вдруг оказалось — происходит какая-то непонятная, загадочная осечка. Революции, устроенные сатанистами в Венгрии и Германии, захлебываются неожиданно в их собственной крови. Наступление на Варшаву встречает ожесточенное сопротивление и кончается крахом. Европа устояла. В Китае тоже происходит что-то непонятное и непредусмотренное. И самое главное, что-то странное происходит и в самой России.

Народы России всерьез воспринимают идеи социалистической революции и не желают их гибели под катком ЧК и нэпа. Сатанистам, одетым в революционные кожаные куртки, не так просто отбросить их и пойти поперек общего течения. В их стане начинаются раздоры. Хроника происшествий пестрит сообщениями о смерти то одного, то другого сатаниста. Вскоре труп одной из главных исторических марионеток этого периода, действительно талантливого и ловкого политика, помещается под стеклянный колпак и выставляется на всеобщее обозрение миру на Красной площади в Москве. Как объяснить эту непонятную игру? Что знаменует собой этот странный бальзамированный труп? Символ сокрушительной победы сатанистов в России? Или столь же зримый символ их тотального поражения?

Кто такой Сталин? Продолжатель дела знаменитого картавого вождя? Или ниспровергатель коварных сатанинских замыслов, превзошедший в коварстве самых первых сатанистов мира и одевший на себя в целях мимикрии их маску?

Вначале Сталин с сатанистами. Вместе с ними он поднимает руку на русскую православную церковь и ислам. Вместе с ними, правда, на вторых ролях, раздает врагам и недругам России, как это было при заключении Брестского мира, значительные пространства земли. Вместе с ними наращивает обороты репрессивной машины. Но потом в его деятельности появляется незаметный вначале акцент. Под жернова репрессий во все возрастающем количестве попадают вдруг сами сатанисты. Россия, пусть под другим именем, собирается воедино, восстанавливает почти до конца свою утраченную прежде территорию, превращается в мощный непобедимый организм.

Вдруг оказывается, что недавние герои дня, доставленные в Россию в немецких «спецвагонах» и на американских «спецпароходах» и еще вчера красовавшиеся в черных кожаных пиджаках, один за другим проваливаются в пучины политического и физического небытия. Бесконечная, бескрайняя Россия медленно и основательно в очередной раз переваривает в своем чреве сатанизм как мироявление. Безумная черная воронка репрессий, которую начали раскручивать сами сатанисты, но которая раскручивается все неистовей, вместе с миллионами невинных всасывает в себя без остатка и сотни тысяч самих сатанистов. Сатанизм пожирает сам себя.

Так бывает в истории: жрут людей, жрут, строят концлагеря, строят казармы, и вдруг сами оказываются в черной дыре небытия, у последней расстрельной черты.

К мировому господству стремится не только Сатана. Власти над земным миром, над человеком жаждет и его двойник и однояйцевый брат-близнец Бог. И к 1939 году оказывается, что позиции сатанистов в России, которую они какой-то десяток лет назад считали было полностью захваченной, в результате взаимной игры Бога и Сатаны резко подорваны. Напротив, универсалистское, т.е. божественное, начало сильно укрепилось.

Но у мирового сатанизма имеется еще значительная сила. И в клочки рвется германо-советский договор о ненападении, и в июле 1941 года на Россию надвигается тяжелый бронированный каток гитлеровского фашизма. Сатанизмом на время оставлена идея покорения британских островов, и вся мировая черная энергия канализируется в восточном направлении. Это новый мощный лобовой поход сатанистов, их четвертая попытка захвата российских пространств, закончившаяся снова их гибелью. Повторяется, почти один к одному, но в неизмеримо больших масштабах, вариант наполеоновского сатанонашествия. Та же непокоренная странная Москва, у стен которой застывает враг, тот же разгром сатаноармий, то же их бесславное отступление. Поражение сатанистов на снежных полях России, в сопредельных странах Восточной Европы как никогда сокрушительно. Как прежде униженно капитулировал подпавший под пяту сатанизма Париж, так еще более униженно склоняет теперь голову Берлин.

Змей отгрызает свой хвост. Подобно ему, и сатанизм фашистского образца сбрасывает в годы войны в небытие миллионы своих приспешников.

Победа богоносного начала грандиозна, но сатанизм не повержен. Что ему миллионы рядовых сатанистов, ушедших навсегда в дым и песок? Отработанный шлак истории. Найдутся миллионы других новобранцев. И попытки к овладению миром не оставлены им.

Нет надежд на победу в лобовом столкновении, и сатанизм начинает кропотливую, планомерную подготовку к новому походу другими методами. Цели те же: медленное осваивание и покорение католической и протестантской Западной Европы, захват России и стран Восточной Европы, а затем удар по мусульманскому миру и Юго-Восточной Азии. Военные акции рассматриваются согласно этому плану уже как вспомогательные и завершающие, основная же ставка делается на подрыв противника изнутри испытанным приемом троянского коня.

Для расшатывания государственных и партийных скреп создаются легионы псевдокоммунистических, псевдолиберальных и псевдохристианских доктринеров и проповедников, выпускаются на мировой простор диссиденты-предатели, выращиваются кадры высокопрофессиональных лжецов-идеологов, разрабатывающих темы прав человека, рынка и демократии; все поры государства насыщаются штатной и потенциальной агентурой, в подрывных целях во всю мощь используется голубая генерация гомосексуалистов и лесбиянок, повсюду формируются многочисленные и вездесущие «пятые колонны». Тайные адепты сатанизма постепенно занимают и ключевые посты в государстве, благодаря чему любое универсалистское начинание специально доводится до маразма, а государство вовлекается в авантюры подобно войне в Афганистане, противоречащие национальным интересам и выгодные лишь сатанизму. Это грандиозная, филигранная по технике исполнения тайная операция, которую сатанизм проводит в течение последних 30 — 35 лет, начав ее, пожалуй, на следующий же день после умерщвления Сталина.

Мешками денег и посулами вселенского счастья Сатана пытается закупить на корню и полностью разложить, растлить весь мир ради его будущей упаковки в фашистскую униформу.

Любопытно: сатанизм чрезвычайно любит игру в символы. Исследование его истории — это, по существу, расшифровка его символов. И не случайно лоб одной из своих очередных марионеток конца 80-х годов XX века, взращенной и выпестованной из рядового, но весьма даровитого агента, он открыто метит своим сатанинском знаком. Знак — прямая весть для сведущих людей о том, что впереди грядут грандиозные события.

Пятая операция мирового сатанизма по захвату евроазиатского плацдарма в полном разгаре.

Вот в рамках именно подобного сюрреалистического, совершенно фантастического сюжета, видимо, и следует рассматривать события, связанные с «Днем Икс» и «Ищу человека». Почему бы нет? Происходит повсеместное физическое выпалывание положительных всходов. Ты же пишешь о человеке, противостоящем сатанизму, ты ищешь в жизни такого человека? Нельзя. Ни в коем случае. Пиши о человеке сломавшемся, раздавленном. Пиши о подонке, наркомане, сутенере извращенце. Твоя история — один из мелких эпизодов грандиозной войны. В сути своей политика, которую проводят мои противники, способствует распаду идеологической ткани, защищающей организм народа от ветров сатанизма. Разве не проглядывает за распадом идеологии уже физический распад всех государственных и оборонительных структур, разрушение сельского хозяйства, уничтожение производительных сил страны? Что такое только что разразившаяся трагедия Чернобыля, как не специально организованная ядерная катастрофа?

На поверхности чья-то мелкая зависть, злоба, чей-то ничтожный эгоизм, равнодушие? Но все эти человеческие «материи» как раз всегда и используются сатанизмом для осуществления своих целей.

Сила сатаномира — в невероятной лжи, заменяющей истину. Сила богомира — в невероятной правде, утверждающей истину.

Подобно тому, как в неразрывной, спаянной связке обретаются друг с другом Бог и Сатана, два брата-близнеца, два двойника-антагониста мироздания, в столь же тесных объятиях друг у друга находятся в реальной жизни богоносцы и сатанисты.

Большинство людей совершенно не понимают, что происходит вокруг. Они не представляют даже толком, в каком мире на самом деле реально существуют. Обреченные на слепоту, они не видят, что ныне идет одна из самых грандиозных войн в истории человеческого рода. Это война за тотальный контроль над плотью и мозгом всего живого на Земле, за абсолютный контроль над его сознанием.

Баланс белых и черных сил во Вселенной сохранится, но на Земле и в околоземном пространстве победу может одержать либо то, либо другое начало.

Жизнь человечества между плюсом и минусом, в объятиях Бога и Сатаны чрезвычайно драматична.

В случае проигрыша в этой борьбе Сатане и его земным приспешникам (такая перспектива не исключена) индивидуальное сознание людей будет уничтожено, а они сами будут превращены в стадо биороботов, полностью лишенных собственной воли и права на собственный путь.

Что если завтрашний день — господство биороботов, которые установят на Земле «новый мировой порядок»?

Элементы такого будущего видны сейчас во многих странах. В том числе у нас[20].

Второй возможный вариант завтрашнего дня — люди, ведомые Богом, выигрывают сражение с мировым сатанизмом. В том числе в России (и такое будущее вполне вероятно). В этом случае у них появляется перспектива стать богочеловеками. В этом случае осуществляются иррациональные утопические проекты, предсказанные рядом великих религиозных пророков.

Еще во времена Лобачевского и Римана стало ясно, что помимо эвклидовой геометрии существует и неэвклидова геометрия, где параллельные линии пересекаются друг с другом. Но не только в геометрии, а и в политике, в самой природе действуют могущественные неэвклидовы силы, в точке ирреалистического пересечения которых вдруг оказывается человек. И от того, к каким силам — божественным или сатанинским — он повернется лицом, будет зависеть не только его завтрашнее, но уже даже сегодняшнее бытие.

Или богочеловечество, работающее рука об руку с положительным полюсом Вселенной, или Богом, для положительных целей Абсолюта, в частности создания на Земле и в околоземном пространстве богократии (коммунизм).

Или сатаночеловечество, безропотно и бессловесно служащее под руководством отрицательного полюса Вселенной, или Сатаны, отрицательным планам Абсолюта и строящее в тех же обозримых пределах сатанократию (фашизм).

Любой из нас, хочет он этого или не хочет, участник этого «строительства». И один и тот же вопрос неотступными роковыми знаками-символами загорается в сердце у каждого: с кем ты сегодня? С Богом или Сатаной?

На пороге III тысячелетия становится окончательно ясно: на Земле остается только две расы — богоносцы и сатанисты. К какой расе людей принадлежишь ты? К какой расе относится твой народ? Твой друг, твой брат, твой ближний?

Рассвет. Я открываю глаза. Контакт с небесами прекращается...

17 мая 1986 года

Иду на прием к врачу в поликлинику.

Оказывается, уже вчера, в полдевятого утра, главный врач поликлиники проверял, действительно ли я болен, на самом ли деле мне выписан больничный лист.

В остро поблескивающих глазах участкового врача Луизы Маринкиной — нескрываемое любопытство и оживление.

— Что такое с вами приключилось, Диас Назихович? Что произошло?

— Да ничего особенного. Просто у руководства республики нет другого дела,— отшучиваюсь я,— как только с раннего утра проверять, не симулянт ли писатель Валеев. Вам удалось убедить главврача, что я не симулянт?

— Я показала последние записи в вашей истории болезни. Гипертонический криз. Ничего не попишешь.

— Ах, как, должно быть, огорчились люди!

В самом деле, по чьему указанию, раздавшемуся откуда-то сверху, поликлиническое начальство вдруг сломя голову бросается с раннего утра изучать мою историю болезни? Любопытно: писателя, вообще-то, надо сказать, известного, проверяют как самого крутого, заслуженного жулика. И такое нетерпение души, такое томление нервов: не могли спокойно подождать несколько дней, когда бы я сам принес больничный лист в Литфонд Союза писателей для оплаты.

По чьему же звонку осуществлялась проверка? Очевидно, по указанию его величества Р.Б., «фюрера» республиканской идеологии?

В девять тридцать вечера было закончено заседание правления и партбюро Союза писателей. Где-то в десять о результатах писательских «бдений», видимо, было доложено по телефону Беляеву, и опытный аппаратный волк сразу понял: опять провал. А утром, в первые же минуты начавшегося рабочего дня, раздался, вероятно, уже звонок главному врачу поликлиники: проверить Валеева, вдруг обманул.

Понять беспокойство Беляева можно — столько сил было потрачено и столько людей было приглашено на этот «спектакль» в Союзе писателей, и все — насмарку. Герой дня болен, и на «чистке» не присутствовал. Вывернулся, ловко и профессионально ускользнул с лобного места. Следовательно, грош цена протоколу, который старательно и скрупулезно велся шесть часов кряду двумя особо выделенными для этой цели писателями — поэтом Д.Зульфатом и прозаиком М.Маликовой. Грош цена всем ритуальным обвинениям.

Суть происшедшего мне уже известна в самых мельчайших подробностях. Нашлись друзья-доброжелатели, которые не только подробно обрисовали мне все детали, но и принесли магнитофонную запись всего хода обсуждения.

Намечавшаяся предварительно линия (Наблюдатель, или агент темных сил Мотальцев был прав), направленная на то, чтобы публично и громогласно объявить меня «клеветником» и «больным», была ясно прочерчена Миннуллиным и еще кое-кем, но в общем-то не получила поддержки.

В подавляющем своем числе литераторы заняли позицию, близкую к разумному нейтралитету. Булыжников — и порой весьма увесистых, тяжелых — было, конечно, брошено немало. Даже моим приятелям пришлось швырнуть в меня по камню.

Стаскивали с места, заставляли говорить каждого. Никто не мог отвертеться. Открыто выступить в защиту было трудно.

Ну что ж, простим людям свершенный ими малый грех. Ведь они не бросили по большому булыжнику, что от них требовалось. Не предали по-крупному. Не дали санкции на настоящее кровопускание.

Вечером звонит секретарь партийной организации Союза писателей, литературовед и критик Мустафин:

— Это Рафаэль. Добрый вечер, Диас. Как здоровье?

— Спасибо. Ничего. Жив. Знаешь, очень трогательно,— говорю я,— что многие встревожены моим здоровьем. Некоторые беспокоятся настолько, что интересуются, как проходит мое лечение даже у врача в поликлинике. Такое необыкновенное внимание просто удивительно.

— Да-да,— тихо и неуверенно говорит Мустафин.— Я, собственно, вот по какому поводу... Как почувствуешь себя лучше, зайди, пожалуйста, в Союз. Нужно познакомиться с протоколом и расписаться на нем.

— А зачем? — спрашиваю я.— Я был на обсуждении каких-то пять минут. Все великолепно помню. А то, что происходило без меня, не имеет ко мне никакого отношения.

— Нет, так нельзя! Порядок есть порядок. Тебе надо обязательно прочитать протокол. Пожалуйста, зайди.

Что ж, все ясно. Никакой протокол я читать не буду, но пусть у тебя, милый, останется лучик надежды.

— Ладно. Загляну как-нибудь,— неопределенно говорю я.

28 мая 1986 года

Стою в толпе встречающих у причала речного порта: вот-вот должны прибыть «Метеоры» с делегацией чувашских деятелей литературы и искусства.

Появляется Раис Беляев. Хлопнув дверцей обкомовской черной «Волги» и увидев в людской толчее меня, он сразу же, словно и не замечая других, направляется ко мне, дружески берет под руку. Сплошное радушие и сияние исходит от круглого, пышущего здоровьем и жизнью лица.

Демонстративно прогуливаемся рука об руку на виду у всех.

Я не могу удержаться от смеха:

— Ну и артист же ты, Раис Киямович!

Хохочет и он:

— Я, знаешь, добью тебя своим благородством! В открытую пошел на меня, а? А я отвечу сверхблагородно. Вот пусть все любуются и судачат, как мы с тобой дружим. Гляди, гляди, как смотрят, стервецы! Видать, крыша у них поехала. Сегодня весь день будут болтать об этом, мерзавцы.

— Ну и каков же будет твой следующий благородный шаг?

— Чего захотел! Узнаешь!

Надо отдать должное: Раис Беляев — забавная, колоритная, сильная личность. Из людей, которые с первого взгляда вызывают к себе симпатию. Обаяние, как у профессионального актера. Да и, можно сказать, знаменитость: из первостроителей КамАЗа, «пахан», пятнадцать лет открыто и размашисто царствовавший в Набережных Челнах, пребывая там в должности первого секретаря горкома партии. И удержался на месте, когда подчас совсем рядом дружно летели десятки голов других. Сам беспощадно рубил неугодных, играя при этом всегда в «левака», в «демократа». Я знаю его еще с того времени. Связи со всей страной, пол-Москвы и пол-мира знакомых — на всех уровнях, в том числе высочайших. Герой бесчисленного множества очерков, документальных повестей, даже романов[21]. Только вот в моей истории не сумел загнать шар в лузу, дал большую промашку.

Швартуются к причалу «Метеоры».

Беляев дружески хлопает меня по плечу:

— Ладно, подемонстрировали, и будет! Держись, Диас Назихович! Я тебя не забуду! — и вот уже обнимается с кем-то из руководителей чувашской республики, лобызает кого-то. На лице — знакомая обаятельная, радостная улыбка.

16 июня 1986 года

На протяжении всего месяца звенят в доме телефонные звонки из Союза писателей — чуть ли не каждый день домогается меня секретарь партийной организации, критик и литературовед Рафаэль Мустафин. Нужно срочно прочитать протокол обсуждения, состоявшегося 15 мая, и расписаться на нем.

В первые дни в голосе Мустафина звучат спокойные деловые нотки, затем постепенно прорезаются ноты более требовательные и жесткие.

Я всякий раз отговариваюсь недостатком времени, лениво отнекиваюсь, откладываю дело на потом. Конечно, никакого желания читать протоколы у меня нет. Мне все давно известно, да и вся эта «протокольная игра» мне понятна. Моя задача — не обрывая надежду у Мустафина и тех, кто стоит за ним, как можно дольше тянуть время. Поэтому я откровенно играю.

— Зачем читать, Рафаэль? — говорю я в телефонную трубку.— Чтобы разочаровываться в людях? Знаешь, узнавать о чужих грехах, о чьем-то сатанизме, становиться свидетелем пусть даже микропредательства своих приятелей мне вовсе не хочется. Наверное, это инстинктивное сбережение души. А? Как ты полагаешь?

Но надоедливые звонки продолжаются. Видимо, на Рафаэля Мустафина оказывается сильное давление из обкома КПСС.

После очередной настоятельной просьбы захожу в красивый старинный особняк на улице Комлева, поднимаюсь на второй этаж к заместителю председателя Союза писателей Татарии, драматургу Ризвану Хамиду:

— Слушай, Рафаэль Мустафин житья не дает. Какой-то протокол, говорит, надо посмотреть. Давай возьму домой, если уж такое дело. Посмотрю, почитаю.

Игра моих оппонентов вокруг протокола мне давно предельно ясна. Следующий «благородный шаг» Беляева — легко просчитываемая хитрость. Но я тоже хитрю: читать протокол у меня в действительности нет необходимости, но иметь его официальный текст в своем архиве резон есть. Почему бы мне не вклеить эти злосчастные протоколы в свою «амбарную» дневниковую книгу, дабы и наши уважаемые потомки могли составить зримое, ясное представление о том, в какие ублюдочно-сатанинские переплеты попадали писатели в России в конце XX века? Завтра все это уже станет историей. Почему же не заиметь для этой истории и такой замечательный «памятник» эпохи?

— Ну, чего растерялся, Ризван?

— Нет-нет! Ты должен читать протокол здесь в моем присутствии,— вдруг поспешно говорит Ризван Хамид.— И в присутствии еще двух лиц. Подожди немного. Я сейчас позвоню Рафаэлю Мустафину и Ахсану Баянову.

— Мне нужно подождать, когда они придут? Без них читать нельзя?

— Да.

— Ахсан Баянов живет где-то на улице Академика Губкина. Рафаэль Мустафин — на Булаке. Добираться сюда им придется около часа. И они сейчас бросят все свои дела, работу над романом или статьей и прибегут сюда? И что, мне нужно их подождать? Терпеливо, да? Терпеливо сидеть и ждать?

— Да.

— А что должны будут делать эти люди? — все с тем же непроходящим изумлением спрашиваю я.

— Мы все потом распишемся. Засвидетельствуем, что с протоколом обсуждения ты действительно ознакомлен.

— Как все серьезно, оказывается! Вы что, Ризван, больные все здесь? С ума сошли? Сначала создали какую-то следственную комиссию. Теперь догадались создать даже комиссию по наблюдению за чтением протокола. Ты же вроде писатель, а? Такое ощущение, что вы все закончили школу МВД. Как можно? Подожди! Не звони!

— Почему?

— Я не буду ничего читать. У меня пропало желание.

— Как не будешь?!

— Представь себе, не буду. Может быть, мне не нравится состав наблюдательной комиссии? Может быть, я требую, чтобы в ее состав были включены другие люди?

Я решительно, хотя и в вежливо-иронической форме, отказываюсь расписываться на злосчастном протоколе обсуждения, на котором я не присутствовал и к которому не имею никакого отношения, а также даже бегло знакомиться с этим классическим произведением коллективного писательского творчества. Даже прикасаться к нему пальцем.

Все более чем понятно: мои противники хотят узаконить свое незаконное мероприятие. И вот в пораженном проказой мафиозного бюрократизма мозгу рождается великая идея: я расписываюсь на протоколе, три писателя, члены высокой «протокольной комиссии», подтверждают своими подписями, что я действительно прочитал сей опус, ознакомлен с ним и, глядишь, филькина грамота превращается в действующий юридический документ, который можно будет в дальнейшем использовать против меня. Бог ты мой, и все это делается не в старые «тоталитарные» времена, а в новоявленные, «демократические»!

Где неистовый Салтыков-Щедрин? Где новый божественный Гоголь? На худой конец, где какой-нибудь опостылевший, надоевший Жванецкий?

— Нет, Ризван, и не уговаривай,— сокрушенно говорю я.— Зачем мне читать какие-то ваши бумаги? Я, знаешь, не любопытен.

Я выхожу из Союза писателей Татарии, вытирая от смеха слезы. Встретившийся во дворе особняка писатель смотрит на меня с изумлением.

— Ты плачешь? Что случилось?

— Плачу от смеха, родимый. От смеха...

На следующее утро опять раздается звонок секретаря партийной организации Рафаэля Мустафина:

— Это говорит Мустафин. Мы уже много раз обращались к вам, Диас Назихович, с настоятельной просьбой прийти в Союз и прочитать протокол. Так вот: или вы до тридцатого июня расписываетесь на протоколе, или ваше персональное дело тридцатого июня выносится на открытое партийное собрание. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Это ультиматум?

— Это — последнее предупреждение[22].

— Ну что ж, дорогой Рафаэль Ахметович, поступайте так, как велит вам ваша совесть. Я лично всегда готов к любому развороту событий. Только, пожалуйста, смотрите, как бы опять не дать маху!

Да, в более чем глупое, больше того, в совершенно дурацкое положение попали бедные, несчастные охотники за «человеческими душами».

Проведено значительное мероприятие в духе зубодробительных кампаний сороковых или пятидесятых годов; шесть часов кряду с лишним, без перерыва, в сплошной духоте молотили воду в ступе (один из писателей, старый поэт, на следующий день от переживаний и духоты заболел и вскоре умер), что-то рьяно, с пеной у рта обсуждали,— так примерно исключали в свое время из Союза писателей СССР А.Солженицына, В.Максимова,— и вдруг фарс, гротеск, нелепая комедия: кандидат в «диссиденты» на обсуждении не присутствовал, а теперь и знать ничего не хочет, морщится, брезгливо машет рукой в нежелании даже бегло перелистать протокол обсуждения, скалит в ухмылке зубы, ерничает, иронизирует.

Несчастные, с кем вы связались? У меня — тридцатилетний опыт борьбы с вами. На теле нет уже ни единого живого места, вся душа в сплошных рубцах от бесконечных ударов. Я в любую минуту готов идти на смертельный таран. Я — камикадзе, воин Бога. Черта с два возьмете вы меня своими жалкими «протоколами»!

Звонит заведующая отделом культуры обкома КПСС Дания Зарипова:

— Диас Назихович! Что же вы расстраиваете Рафаэля Ахметовича? Он жалуется, что вы капризничаете, не хотите ознакомиться с протоколом. Неужели вам не любопытно, что говорят о вас люди?

— Дорогая Дания Хусаиновна, простите, но мне это не интересно. Правда, знаете, меня, как художника, как исследователя человеческой души, крайне интригует сам факт создания в нашем Союзе писателей высокой наблюдательной комиссии «по слежке за чтением протокола»,— нарочито витиевато выражаюсь я.— Скажите, кто является автором этой чрезвычайно оригинальной, замечательной идеи? Случайно не вы?

— Нет, не я,— отвечает Зарипова.

— А может быть, уважаемый и дорогой Раис Киямович?

— Нет. И не он.

— Ну вот, все такие скромники, и авторства никто почему-то не признает,— смеюсь я.

— Вы капризный шутник,— говорит Дания Хусаиновна.

Похоже, что втайне она мне симпатизирует.

— Да вы ведь тоже любите пошутить и покапризничать,— говорю я.— Ваши шутки продолжаются уже два года. И чем дальше, тем становятся смешнее!

 

30 июня 1986 года

От угроз остается только одна пыль. На партийном собрании, состоявшемся 30 июня, секретарь парторганизации Рафаэль Мустафин решается лишь коротко проинформировать собравшихся об обсуждении моей персоны 15 мая.

Оставлять за противниками последнее слово, пусть даже высказанное в лаконичной форме, мне не с руки. Поднявшись, я даю резкую ответную отповедь Мустафину и его высокопоставленным «хозяевам».

На дворе, говорят, время гласности. Гласность так гласность. Я не против нее. Пусть как можно больше людей знают о происходящем. Не по слухам, не из сплетен. Из моих уст.

15 июля 1986 года

Поднимаю со стола газету «Советская культура» за 8 июля, в ней статья Нины Велеховой «Не терпит суеты». О некомпетентных людях, уничтожающих искусство и его творцов, о неискоренимой традиции насилия в общественной жизни.

В статье — и история административно-политических издевательств и глумления над спектаклем «День Икс».

«В Казани Русский театр имени В.И.Качалова поставил отличную, сильную поэтическую пьесу Диаса Валеева «День Икс» — о Мусе Джалиле, о подготовке восстания, которое должен был возглавить этот выдающийся своим мужеством и стойкостью поэт. И драматург, и режисер Натан Басин показали, как страшно было в фашистском концлагере, в какое ужасное состояние были приведены люди, ибо невыразимые муки обрушились на них. Так трудно было их поднять, но Джалиль их поднял, и только предательство помешало заговору быть приведенным в исполнение. Но комиссия, члены которой всячески культивируют в себе инстинкт редактора, меняющего в чужом труде все по собственному разумению, остудила пыл театра.

«Вы должны были показать успех Джалиля,— сказали ее члены,— ведь будет большой праздник, юбилей Победы»... Все казалось недостаточным неумолимым лакировщикам истории. Они требовали, чтобы драматург «притушил» роли гестаповца Хелле, рейхсминистра Розенберга. Затем предложили роль Хелле свести до минимума. Совершенно очевидно, что спектакль губили эти замечания, но это не останавливало их поток.

Как быть с историей? Гибель Джалиля, одного из лучших людей нашего времени, была трагична. Трагедия — это траурное зрелище, так говорят философы. Гибель — эстетическая функция идеи трагедии. «Тогда не ставьте трагедии»,— сказали создателям спектакля. В виде протеста главный режиссер театра Н.Басин ушел из театра. И спектакаль сняли, уничтожив декорации, как мост, чтобы нельзя было вернуться назад».

Статья Нины Велеховой помечена 8 июля, а сегодня, 15 июля, «Советская культура» печатает на своих страницах отрывок из драмы «Ищу человека».

Больше того, в почтовом ящике я нахожу и вышедший в свет седьмой номер журнала «Театр», где пьеса «Ищу человека», от которой в Казани еще недавно летели только пыль и клочья, публикуется полностью.

Таким образом, журнал «Театр» и газета «Советская культура» предельно четко и недвусмысленно дают понять, на чьей они стороне в разразившемся в Татарии конфликте.

Весьма кстати и теплое послесловие к «Ищу человека», написанное главным режиссером Московского драматического театра им. М.Ермоловой Владимиром Андреевым.

Помимо привлечения к борьбе против меня административно-политических сил в лице обкома и горкома КПСС, Министерства культуры Татарии, Союза писателей, республиканского отделения ВТО, республиканских спецслужб, сатанизм использует и такое испытанное, действенное средство, как слухи и сплетни.

Чем нелепее запущенные в небеса «утки», чем лживее басни, тем лучше.

Так одной из широко распространявшихся в Казани сплетен была та, что я — вечный скандалист, который не может ни с кем ужиться. Дескать, даже Владимира Андреева, поставившего в Театре имени М.Ермоловой три моих пьесы, я вместо благодарности оболгал и осрамил. Теперь между мной и Андреевым якобы абсолютный разрыв и, больше того, Андреев, мол, заявил, что положит голову на плаху, чтобы ни одна пьеса Валеева больше никогда не прошла в театрах Москвы.

Я слышал эту версию в Казани от множества людей. Каждый раз приходилось объяснять, что черная кошка не пробегала между мной и Андреевым и нас до сих пор связывают дружеские отношения. Даже хотим затеять новую совместную постановку. Но докажешь ли это всем?

Источник сплетен и слухов ясен. И смысл тоже. Когда чье-то имя старательно и настойчиво вычеркивается в республике из театральных афиш, когда проводится линия на «тотальное отторжение» человека, то выгодно создать впечатление, что эта акция вполне оправданна и справедлива: Москва, мол, делает то же самое, все в стране не могут больше на дух выносить этого невозможного скандалиста!

Публикация гонимой, преследуемой в Казани пьесы вместе с послесловием Андреева разрушает этот тщательно конструируемый фальшивый, грязный сюжет.

Бедный Раис Беляев! Бедная милая, бесценная Дания Зарипова! Как ваше сердце вынесет только все эти события? Вдруг кого-нибудь из вас из-за тяжелых переживаний, не дай Бог, конечно, хватит Святой Кондратий?! Что-то вам, бедолагам, не везет в последнее время.

Отвернулась от Сатаны фортуна...

23 июля 1986 года

Телефонная дробь, скачущая звонкими шариками по квартире.

Бегу из кухни, не прожевав кусок хлеба, хватаю трубку.

— Диас Назихович, здравствуйте! Как поживаете? Как ваше самочувствие? — в телефоне голос заведующей отделом культуры Зариповой.— Оторвала вас от обеда? Однако мы так долго не виделись с вами,— кокетливо продолжает она. — И в самом деле, я уже, право, соскучилась. Мы столь тесно общались с вами в последние годы, что, когда наступает перерыв, я чувствую: мне чего-то не хватает.

— Взаимно, Дания Хусаиновна. Рад слышать ваш голос. Что хорошего у вас?

— А я все ждала вашего звонка после статьи Велеховой в «Советской культуре»? Вы, наверное, возмутились ею. Как вы относитесь к этой статье? Знаете, Диас Назихович, было бы неплохо, если бы вы вместе с министром культуры, с нашим Марселем Мазгаровичем, написали в газету опровержение. Пора завершать всю эту некрасивую историю.

— Да-да, поставить точку.

— Вот именно. Что вы думаете по этому поводу? Знаете, такой поворот был бы очень хорошо воспринят руководством у нас в республике. Подумайте, вам жить здесь, с нами. Так ведь?

— И что? Текст опровержения уже подготовлен? В министерстве культуры работают большие интеллектуалы. Они постарались?

— Да, наброски письма имеются. Мы здесь все вместе посмотрели, посоветовались. Может быть, Диас Назихович, вы выберете время, зайдете подпишете письмо?

— Весьма неожиданный поворот, уважаемая Дания Хусаиновна,— говорю я.

Действительно, на что уж я, кажется, готов ко всему, но в эту минуту я совершенно ошеломлен. Вроде бы за минувшие два года, в течение которых шла открытая война на поражение, мы — я и мои противники — хорошо узнали друг друга. На любовь и симпатию к себе с их стороны я рассчитывать не мог, но претендовать на элементарное уважение к своим взглядам и поступкам, наверное, вправе? И вот все это поразительно легко отбрасывается, отметается. Мне совершенно цинично подсказывается способ действия. И без стеснения, нагло, бесцеремонно, со скрытыми угрозами, предлагается откровенная дешевая, оскорбительная сделка.

В течение почти двух лет, как началась эта история, я пытался доказать — кому, неизвестно,— что справедливость в мире все-таки есть, что и совершенно одинокий человек в ратном поле тоже воин. Все это время я бился, наверное, не только за свое писательское достоинство, не давая его растоптать, смешать с грязью на глазах у всех, но и за достоинство художника вообще. Я пытался доказать — кому? зачем? — что над художником нет на земле другой власти, кроме власти его собственной души, Бога, истины. И что же в результате? После всего пути, который я прошел, мне в миг моей победы открыто и нагло плюют в лицо и предлагают поднять руки вверх. И моя победа тем самым должна превратиться в мое поражение?! И в поражение тех, столь же одиноких, кто встал на мою защиту?

Кажется, я не дал никому ни малейшего повода думать о себе низко, но на сатанинском уровне бытия иные, не низкие, мысли, вероятно, просто не существуют. Низость здесь — абсолютная норма. И теперь эту норму мне советуют принять как объективную форму жизни.

Нашелся человек, который за минувшие два года, единственный, открыто протянул руку помощи, и я должен предать его? И предать газету, которая вступилась за меня? И ради кого? Ради тех, кто издевается и изощренно глумится надо мной? Ради каких-то ничтожеств, которые цинично и безнаказанно уничтожили в годовщину рождения казненного на гильотине поэта посвященный ему спектакль? Ради тех, кто давно оплевал и предал все святое в жизни? Кто открыто продает и предает страну?

За кого же принимают нас, художников, господа влиятельные и власть имущие лица? За людей, абсолютно не имеющих понятия о чести? За последних скотов, готовых лизать поднятую руку с плеткой? И как же надо патологически не уважать людей вообще, чтобы посметь предложить такое?!

— Что вы молчите, Диас Назихович? Почему вы молчите? Алло! Алло!

— Я размышляю, Дания Хусаиновна, над вашим парадоксальным предложением,— медленно и тихо отвечаю я.

— Вы сможете подойти? В четыре часа вас устроит?

— Нет, абсолютно не устроит. Я глубоко удовлетворен статьей Велеховой,— говорю я.— Но я поражен тем обстоятельством, что вы для своего министра ищете соавтора в моем лице. Почему бы вам самой не взяться за перо? Напишите опровержение вместе с ним. Только перед тем как отправить его по почте, подумайте над таким вариантом: что, если газета пришлет потом сюда бригаду журналистов и они так выпотрошат всю эту потрясающе-гнусную историю, что вам всем уже будет не до опровержения? Я удивлен и другим, Дания Хусаиновна. Согласен, художника можно убить. Можно спрятать его в тюрьме или сгноить в психолечебнице. Можно сделать с ним все, что угодно. Например, повсеместно заблокировать, не печатать, не ставить. Но не забывайте: нельзя сделать одного — победить его. В конфликте политика и художника в конечном счете побеждает всегда художник. Неужели вы до сих пор не в состоянии это понять?

— Подумайте, Диас Назихович! Подумайте! Не спешите с резкими ответами! — голос Зариповой уже непривычно сух и жёсток.— К согласию всегда можно прийти. Но на основе компромисса. А компромисс — это неизбежные уступки. Повторяю еще раз: вам жить здесь! И жить с нами!

— С вами, с вами! Куда от вас денешься? Ясно, что с вами!

— Не грубите, Диас Назихович.

— Но у вас же с Беляевым мания какая-то, Дания Хусаиновна! Сдержаться трудно. То вы заставляете меня подписывать ваши протоколы, то почему-то я должен подписывать ваши письма!

Чертыхаясь про себя, кладу телефонную трубку. Долго сижу неподвижно. Медленно остываю.

Нет, не гнев, не ненависть — душой владеет скорее уже чувство печали. Наверное, я все же идеалист. Или просто ненормальный человек. Мне, неразумному, почему-то хочется, чтобы сам факт моего присутствия на земле как-то влиял на жизнь, на мир. Но легче поднять плугом целину, чем вспахать окаменевшую твердь стылой человеческой души. Человека может изменить только длительный эволюционный процесс.

К сожалению, абсолютно никакой урок не извлечен моими противниками из затянувшейся позорной истории. Они убеждены, что на их стороне сила, а значит — и истина. Они уверены, я — изгой на земле, на которой они — вечные торжествующие хозяева.

Да, наверное, так оно и есть. В их сатанинском мафиозном мире нет справедливости, нет нравственности. Здесь царствует голая сила. И если ты не принимаешь законов этого антимира, то обречен на уничтожение. Или на вечную борьбу, в которой голой силе ты обязан противопоставить тоже только силу.

Иначе тебя сомнут.

30 июля 1986 года

Последствия телефонного диалога с Зариповой дают о себе знать незамедлительно.

«Была весна» — сборник рассказов молодых писателей, выучеников моей «Литературной мастерской», который я составил, который был одобрен русской секцией Союза писателей, положительно отрецензирован в Татарском книжном издательстве, включен в план, отредактирован редактором издательства после контрольной читки заместителем главного редактора Анасом Хасановым, бывшим инструктором отдела культуры обкома КПСС, внезапно попал не на типографский станок, а возвращен для повторного обсуждения в Союз писателей Татарии председателю правления Туфану Миннуллину со знакомым до тошноты определением: очернение действительности.

Таким образом, под удар попадаю не только я, но уже и мои ученики[23]. И появляется возможность опять крепко прищучить неугодного человека: организовать, скажем, еще одно обсуждение и основательно помуссировать на нем вопрос, кого выращивает этот «диссидент», какие настроения среди молодых писателей будирует, провоцирует, поощряет. Опять комиссии, бесконечные проверки, опросы и допросы молодых, данные спецслужб... Я достоверно знаю: осведомители были завербованы и среди моих учеников. Вот их сведения и пригодятся! В самом деле, не ставит ли своей целью Валеев воспитание новой волны «диссидентствующих» писателей?

Заранее уже можно расписать в подробностях весь сценарий будущих действий. И разве это все? Обязательно придумают что-нибудь еще.

И как подтверждение этих мыслей — звонок по телефону Гарифа Ахунова.

Оказывается, сегодня правление Союза писателей Татарии, определяя принципы подхода к намечаемой к выходу антологии татарской драматургии, большинством голосов утвердило вердикт, согласно которому я, Валеев, не подлежу включению в антологию, поскольку пишу по-русски и, следовательно, не являюсь татарским драматургом.

Приведу диктофонную запись заседания правления Союза писателей Татарии от 30 июля 1986 года:

«Р.Хамид: «Обсудим следующий вопрос, товарищи. Вчера состоялось заседание редколлегии антологии татарской драматургии. Вы знаете, издание связано со столетним юбилеем татарской литературы для театра. Первый том находится уже в печати. Позвольте предоставить слово редактору второго тома Азату Ахмадуллину».

А.Ахмадуллин: «Состав первого тома антологии татарской драматургии сомнений не вызывает. Сегодня следует обсудить второй том. Авторы этого тома живы. Могут быть споры и нарекания. Зачитываю список авторов и названий...»

Р.Хамид: «Кто хочет высказаться?»

Ф.Миннуллин: «В антологию надо включать только классические произведения. В зачитанном списке, мне кажется, есть и не совсем удачные пьесы».

А.Ахмадуллин: «Мы старались соблюдать жанровое и тематическое разнообразие, старались учесть то, какой след оставлен автором в истории театра. За этот перечень авторов все члены редколлегии проголосовали единогласно».

Ф.Миннуллин: «От того, что редколлегия голосует единогласно, плохая пьеса не становится хорошей».

А.Еники: «Антология — издание принципиального характера. Скажу об общем впечатлении относительно списка авторов. Не слишком ли мы мелочимся? Порой человек лишь вчера или сегодня написал всего одну вещь, ничем не примечательную, а вы уже включаете ее в антологию. Не разделяю такого подхода».

Р.Файзуллин: «А правильно ли не включать в антологию Диаса Валеева?»

Р.Ахмадуллин: «Валеева в списке действительно нет. Мы решили включить в антологию только пьесы, написанные на татарском языке. Валеев пишет по-русски. У нас много авторов, которые не удовлетворяют тем или иным требованиям».

Т.Миннуллин: «Не включенных авторов у нас много. В списке нет, например, Г.Зайнашевой, Р.Ишмуратовой, С.Кальметова, И.Закирова и других. Но это оправдано. Мы думаем о качестве антологии».

Ф.Миннуллин: «Антология — вещь серьезная. Есть принципы, от которых нельзя отступать».

Г.Ахунов: «А я считаю, невключение Диаса Валеева в антологию — пример исключительной несправедливости и слепоты. Валеев — крупный драматург, и все мы это отлично знаем. Такой подход объясняется только определенным отношением Туфана Миннуллина к Валееву, его давним недоброжелательством к нему».

Т.Миннуллин: «Решение относительно Валеева не мое, а всей редколлегии. Здесь находится главный редактор Азат Ахмадуллин. Он может высказать свое мнение».

А.Ахмадуллин: «У каждой литературы есть форма, в которой она существует. В частности такой формой является язык. Редколлегия решила включать в антологию только произведения, написанные на родном языке».

Р.Харис: «Можно же сделать исключение».

Г.Ахунов: «Отсутствие имени Диаса Валеева в антологии трудно объяснить какими-то разумными аргументами».

Т.Миннуллин: «Я никогда не обсуждал произведения Валеева. Я считаю его хорошим драматургом. Но есть уже прецедент. Когда мы составляли антологию поэзии, мы не включили в нее стихи Рустема Кутуя, Ильгиза Калимуллина. Почему? Причина аналогичная. И сегодня речь идет именно о татарской драматургии. Не о драматургии, создававшейся на территории Татарии, а, подчеркиваю, о татарской драматургии. Надо отстаивать свои принципы до конца».

А.Еники: «О Диасе Валееве надо серьезно подумать. Не надо спешить голосовать. Пусть редколлегия в отношении его еще раз все взвесит и обдумает».

А.Ахмадуллин: «Надо решать все теперь. Дело в том, что прежде чем выносить данный вопрос на правление, члены редколлегии очень основательно просчитали все варианты».

Д.Зульфат: «Есть легкий выход из положения. В предисловии к антологии надо очень четко и недвусмысленно заявить принцип, по какому составляется сборник. А именно принцип языка. В таком случае, как говорится, дело никакому «обжалованию не подлежит».

Т.Миннуллин: «Надо поставить вопрос на голосование».

Р.Хамид: «Итак, голосуем... Итоги голосования: шестнадцать писателей за то, чтобы при составлении антологии соблюдался принцип языка. Один голос — против. Один человек воздержался. Вопрос ясен».

Г.Ахунов: «Диас Валеев, таким образом, вынесен нами за пределы татарской литературы. Его имени, выходит, нет и никогда не было в нашей драматургии?»

Р.Хамид: «Вопрос решен»[24].

 

18 августа 1986 года

Из письма министру культуры ТАССР М.Таишеву:

«При Вашем предшественнике И.Алееве со мной был заключен министерством договор на пьесу под условным названием «Путь».

Настоящим письмом уведомляю Вас, что разрываю данный договор.

Поясню причины.

Как известно, весной подвергся физическому уничтожению мой спектакль «День Икс» в Русском театре имени В.И.Качалова. Вы не нашли ничего более замечательного, как провести эту операцию в дни, когда общественность страны отмечала 80-летие поэта, закончившего жизнь под топором гильотины. Отныне в историческое сознание, в историю отечественной культуры будет навсегда впечатан тот факт, что Татария отметила юбилей своего великого поэта, наряду с торжественным собранием, и гильотинированием спектакля о нем.

Столь же упорна и настойчива была Ваша борьба и против драмы «Ищу человека», заключающей мою трилогию пьес, написанных на материале жизни татарской республики, и опубликованной недавно в журнале «Театр». Драмы, сценическая жизнь которой возникла, конечно, не в Казани, а началась в театрах Комсомольска-на-Амуре, Луганска, Махачкалы. Вы же и Ваши коллеги блокировали ей все пути в театры республики. И вы добились своего. Как драматург я отныне в Татарии — персона «нон грата».

Будучи татарским писателем, я, однако, в силу ряда обстоятельств пишу по-русски, и, основываясь лишь на этом признаке, Вы проводите, по существу, политику своеобразного «геноцида», видимо, полагая вместе со своими коллегами по ремеслу, что именно политика такого рода отвечает развитию национальной культуры.

Вам была не нужна моя трагедия о человеке 40-х годов — «День Икс». Вам не нужна моя драма о людях 80-х годов — «Ищу человека». И, естественно, вам не будет нужна моя трагедийная хроника о человеке 20-х годов — «Путь».

Вот почему я считаю необходимым разорвать существующий с Вами договор, не желая больше иметь с Вами никаких отношений. Полученный мной ранее аванс в размере 25 % будет мной возвращен в бухгалтерию министерства».

19 августа 1986 года

Из письма директору Татарского книжного издательства Г.Шарафутдинову:

«Секция русскоязычной литературы Союза писателей Татарии не считает необходимым снова возвращаться к обсуждению сборника молодых писателей «Была весна». Положительное отношение к этому сборнику секцией выражено в рекомендации, направленной в Татарское книжное издательство 29 июня 1984 года. Напоминаю Вам также, что активно ходатайствовал за издание этой книги республиканский комитет ВЛКСМ в лице первого секретаря Дамира Шаяхметова, что многие члены секции, помимо одобрения, и практически способствовали выходу этой книги к читателю. Так я, Д.Валеев, заместитель председателя секции, составил данный сборник, писателями Рустемом Кутуем и председателем секции Нонной Орешиной рукопись молодых была доброжелательно отрецензирована в Вашем издательстве, а член русской секции писатель Иван Киндер, как штатный редактор издательства, ее тщательно отредактировал.

В сопроводительном письме заместителя главного редактора Таткнигоиздата Анаса Хасанова, направленном на днях вместе с возвращаемой рукописью в Союз писателей ТАССР, всем этим лицам, по существу, выражается профессиональное и политическое недоверие. Такая позиция и такие приемы работы нового заместителя по меньшей мере удивляют. Полагаю, что возникающие сомнения или вопросы следует разрешать в рабочем порядке».

 

20 августа 1986 года

Удар, нанесенный мне моими собратьями по перу, вычеркнувшими меня из татарской литературы,— за последнее время, наверное, из самых болезненных.

Душа кровоточит. Она будет медленно истекать кровью, пожалуй, еще долго.

Между художником и народом всегда существует не видимая миру, интимная, внутренняя связь. И вот мои коллеги безжалостно искромсали эти тонкие волокна, грубо порвали прозрачные, невидимые нити, ударили прямо в сердце...

Сколько веков на Земле продолжается уже эта казнь Художника? Сколько поверженных, растоптанных, искалеченных остается лежать на обочинах крестного пути на Голгофу? У каждого народа, не только у иудеев, есть эта Лысая Гора, на которой власть и толпа уже целую вечность распинают на крестах самых известных своих еретиков. И редок случай, когда помеченный страшным знаком уничтожения человек все-таки возвращается к жизни, сумев противостоять насилию.

Художник, видимо, изначально должен быть готов ко всему — к гонениям, поношению в народе, сплетням, нелепым слухам, выдворению из страны, тюрьмам и лагерям, смерти, похожей и не похожей на несчастный случай. Он должен быть готов к любым формам остракизма. Это входит в характеристику его профессии.

В самом деле, сколько можно терпеть?! Мало пинков, которые получаешь ты, но уже бесцеремонно топчут и твоих учеников! Мало того, что уничтожали твои пьесы, рассказы, выкидывали из издательств, сжигали и топили твои рукописи, гильотинировали твои спектакли, но вот, «голосуя», тебя выбрасывают вообще за борт национальной культуры! Лишают родины, народа!

В годы режима «кожаных пиджаков и френчей» писателей рассматривали как кандидатов в арестанты, их отправляли на лесоповал, в шахты, рудники, пачками расстреливали. Они были среди допрашиваемых, пытаемых — «японские шпионы», «враги народа». Потом, после 1956 года, пришли другие веяния. Художников исключали с позором из Союза писателей, судили за тунеядство, ссылали на поселение, бесцеремонно выдворяли из страны, лечили и залечивали в психиатрических лечебницах. Чиновники государственной безопасности, выполняя, вероятно, тайный контракт с ЦРУ по сатанизации культуры, проводили с ними угрожающие «профилактические беседы», как это было со мной, насильственно превращали их в «диссидентов», «невозвращенцев», «антисоветчиков», «самиздатовцев». И вот — опять новая погода на дворе. Но что изменилось? В креслах и за столами президиумов — все те же опостылевшие лица, лишь второпях перекрашенные. На глазах набирает мощь криминальный союз мафии и номенклатуры. И опять, как всегда, вечный оппозиционер и постоянный кандидат в изгои — художник-одиночка.

Конечно, определенный прогресс в жизни есть. Если бы на дворе сейчас были не восьмидесятые годы, а тридцатые, то мы с Басиным были бы уже расстреляны минимум трижды. Если бы на дворе стояли шестидесятые или семидесятые, то мы вполне могли бы стать пациентами дурдома, тем более что казанская психиатрическая издавна известна миру как место успокоения инакомыслящих. Но мы, слава Богу, живы, здоровы. Смотрим на чистое небо из окон без решеток. Даже еще слегка трепыхаемся, вися на крючке.

Натан Басин читает лекции в институте культуры. Я пишу свой великий роман-утопию, свое трехкнижие «Уверенность в Невидимом».

Но черный зарешеченный мир находится совсем рядом. Он дышит мне буквально в затылок. Каждый день почта приносит в мой почтовый ящик письма-мольбы от моих братьев — заключенных из колоний почти всей страны.

Помимо сюрреалистически-абсурдного сюжета, который возник вокруг «Дня Икс» и «Ищу человека», в эти годы параллельно идет еще у меня и другая борьба. Выстраивается еще и серия других параллельных ирреалистических сюжетов.

Если бы выписать все скрупулезно, в тщательно прописанных подробностях, то история о том, в каких условиях приходится подчас современному художнику писать свои романы-утопии, превратилась бы в огромную эпопею-триллер.

Именно в эти годы я упорно бьюсь еще и за Асхата Галимзянова, возчика-мецената с казанской улицы Межлаука, моего «третьего человека». Он выращивает на своем подворье скот, кормит людей мясом, а заработанные тяжелейшим трудом деньги — десятки тысяч рублей — переводит на счета казанского Дома ребенка, ивановской школы-интерната, фонда мира, фонда народа Грузии, пострадавшего от землетрясения. А вместо благодарности — глумление, слежка, преследования.

В общей сложности мне приходится выступать со статьями в его защиту со страниц журнала «Смена» шесть раз. Я буквально силой, преодолевая зубовный скрежет раздражения и недовольства, заставляю городской Совет и Совет Министров Татарии принять по Галимзянову определенные решения. Практически заставляю власти снять вокруг его имени блокаду, дать ему двухкомнатную квартиру, наградить орденом.

В то же самое время, когда вовсю разворачивается борьба вокруг «Дня Икс» и «Ищу человека», я вступаюсь со страниц «Смены» еще и за честь подполковника милиции в отставке, бывшего следователя Наиля Абзалова, больше двадцати лет в одиночку на свой страх и риск борющегося с коррупцией и мафией в системе МВД. Подвергаемый поношениям и преследованиям, именно в это время я поднимаю голос со страниц «Смены», «Советской Татарии», «Вечерней Казани» еще и в защиту десятков несправедливо и безвинно осужденных[25].

Это уже нередко жесткая, серьезная публичная полемика с МВД и прокуратурой.

Кое-кого (правда, таких единицы) мне с огромным трудом удается все-таки вытащить из тюрьмы.

Дважды в эти месяцы доходят до меня сведения о том, что во время зверских избиений и пыток задержанных на ночных допросах в райотделах милиции пытки прекращались, едва задержанные и арестованные начинали кричать сотрудникам уголовного розыска или следователям, что обратятся за защитой ко мне.

Поэтому чего удивляться повышенно нервной, взвинченной реакции прокурора Вахитовского района Казани на мое имя? Она естественна. В ней — раздражение и гнев, накопленные властными органами по отношению ко мне.

Почти каждая статья, которую я пишу,— опасный трюк и риск, возможно, даже смертельный, но, может быть, именно это крайнее обстоятельство только и спасает меня. То, что борьба протекает сразу на нескольких фронтах и на каждый полученный удар я отвечаю не то что мгновенной контратакой, а обыкновенно целой серией неожиданных, мощных, разнонаправленных ударов. И всякий раз с внезапной для противника стороны, что, видимо, его порой ошеломляет и даже парализует. С моей стороны поступать так — верх нахальства, но единственное, что может спасти меня от расправы, в том числе физической, так это лишь высший пилотаж борьбы.

Вместо одного фронта — одновременная борьба сразу на нескольких фронтах. Вместо ответного удара по человеку, являющемуся конкретным противником,— залповый удар по всему пространству вокруг него.

Я вспоминаю, как кто-то из писателей сказал на совместном заседании партбюро и правления, когда меня подвергали шельмованию: «За ним определенно кто-то стоит».

Видимо, таково общее мнение. Этот пугающий и интригующий всех «кто-то», неизвестный никому «господин Игрек», есть, вероятно, единственное фантастическое лицо, которое действительно оказывает мне ощутимую, невероятно могущественную поддержку. Иначе я был бы немедленно раздавлен и физически растоптан.

Людям невозможно поверить в тот факт, что я ввязываюсь в открытую войну с организованной всесильной бандократией, находясь в совершенном, абсолютном, немыслимом одиночестве. Рядом со мной, собственно, только моя жена, столь же истерзанная и израненная, как и я. Но люди не знают того, что, когда человек, в данном случае художник, бросает на игровой стол, как единственную свою козырную карту, собственную жизнь, всякий страх теряет над ним власть, а силы его безмерно увеличиваются. И кто знает, возможно, за мной и на самом деле в эти минуты кто-то стоит. Что это за силы, мне неведомо. Возможно, силы моего Сверхбога. Но их метафизическое присутствие я ощущаю подчас вполне реально. Быть может, наличие некоей фантастической защитной оболочки вокруг меня угадывают и мои противники.

Читаю в «Литературной газете» статью (1986, VII, 16) о порядках, царивших в Союзе писателей Киргизии, и с удивлением о том, что еще совсем недавно из репертуара театров Киргизии изымались пьесы Чингиза Айтматова. Это с его-то мировой славой? Но и мировая слава, оказывается, не может защитить человека. И этот сверкающий щит легко пробивают пули ненависти, злобы, зависти.

А вот другой номер «Литературной газеты» (1986, VIII, 6). Здесь уже свидетельство очевидца, который рассказывает об аналогичной судьбе в Молдавии Иона Друцэ: «До сих пор неизвестно, кому пришлось не по вкусу творчество Друцэ. Известно лишь, что одно его имя долгое время вызывало гнев у многих ответственных лиц в Молдавии, что в родной республике у него не состоялось ни одной премьеры».

Что это? Единый, повсеместный закон бытия?

В память приходит и трагическая судьба тонкого, блистательного армянского художника Минаса Аветисяна. Почему так больно и остро ударила по сердцу весть о его гибели, о которой я услышал несколько лет назад? Ведь я не знал Аветисяна лично.

Сначала после поджога сгорела дотла его мастерская; сгорел труд всей жизни — сотни, тысячи полотен, а через два года он уже сам был распят, буквально расплющен на стене дома, мимо которого проходил, внезапным ударом возникшей из ночного мрака и вонзившейся в него машины-убийцы.

В душу неизгладимо впечаталась — словно охотились и за мной — и охота на талантливого таджикского прозаика Фазлидина Мухаммадиева, которую организовала местная мафия, завершившаяся резней в темном проулке и гибелью писателя от удара ножом в сердце.

Такое ощущение, что мы, художники, не нужны своим народам живыми. Мы нужны им, видимо, лишь мертвыми.

Все это лишь подтверждение давней, выношенной мысли, что в человеческом мире, живущем принципами сатанизма, быть настоящим писателем — значит быть смертником. Но у обвиняемого по рождению и по профессии, у смертника, знающего, откуда придет к нему смерть, есть свое преимущество: он не подотчетен никому в этом мире, кроме Бога. Да и Бог у него не общий, не заслюнявленный лживыми, лицемерными поцелуями толпы фарисеев, а свой.

Мне было восемнадцать лет, когда впервые случайно попались на глаза строчки Маяковского:

Я хочу быть понят родной страной,

А не буду понят — что ж,

По родной стране пройду стороной,

Как проходит косой дождь.

Каким невозможным одиночеством веет от этих слов! Я прочитал их и, помню, меня почему-то остро, почти до вскрика, полоснула боль. Я словно понял: это и обо мне. И вот прошло тридцать лет, в душе — рубцы от ран и невозможная усталость, но я могу повторить и теперь: да, и обо мне.

Что ж, я готов и такой путь пройти до конца.

Писательство, конечно, не профессия. Это особое состояние духа. Состояние служения Богу. Истинный художник прекращает борьбу со злом, сатанизмом, только став мертвым. Смерть же приходит к нему лишь после исполнения назначенного. До этой минуты он не имеет права на поражение. У него свой жребий, и он обязан исполнить завет своего Сверхбога.

 

27 августа 1986 года

Сижу над рукописью «Небожителя». Грохот машин за окном не смолкает ни днем ни ночью. Этот шум немного отвлекает, но я стараюсь ни на что не обращать внимания. Работа, слава Богу, потихоньку продвигается, и это — главное. Самое важное — не выйти из рабочего ритма, не сбить ненароком дыхание.

В «Небожителе» я предлагаю человечеству проект общепланетарной и долговременной значимости.

Как человек, я давно уже ощущаю себя гражданином не только Татарии и России, но и планеты Земля в целом. Если пренебречь возможными обвинениями в гордыне, то и гражданином Вселенной. Но универсализм универсализму рознь. Тот универсализм, который исповедую я, отнюдь не упраздняет индивидуальной самобытности человека, не является и формой народоборчества, что мы наблюдаем в концепции нового миропорядка под звездно-полосатым флагом.

Универсализм — реальное будущее человечества. Но он может иметь две взаимоисключающие формы. Возможны универсалистские формы жизни, курируемые, условно говоря, положительным полюсом Абсолюта, или Богом. Но реальны и универсалистские формы бытия, курируемые, условно говоря, отрицательным полюсом Абсолюта, или Дьяволом.

Надвигается время тяжелой и долгой смуты. Но в периоды смуты как раз и открываются тончайшие пути спасения из тьмы.

Силы, предпринимающие новый евразийский поход, на этот раз под знаменами демократии и прав человека, отнюдь еще не доказали, что путь, предлагаемый ими для человечества, есть именно путь Бога. А если это путь Дьявола, а знамена, осеняющие его,— очередная подделка?

Свет настольной лампы, белый лист бумаги, ручка с хорошим пером — наверное, больше ничего в жизни и не надо.

Я пишу о Боге и Сатане. Есть ли более великий сюжет, чем этот?

Около половины двенадцатого вдруг раздается телефонный звонок.

Я поднимаю трубку:

— Да.

— Мне нужен Валеев. Это квартира Валеева?

— Я слушаю вас,— отвечаю я вполголоса.

— Я звоню тут неподалеку. Через десять минут подъеду к твоему дому. Выйди к подъезду. Нужно поговорить.

Голос незнакомый. Внутри у меня все вскипает, кровь бросается в лицо, из уст едва-едва не рвутся ругательства, но я не подаю вида:

— А кто, простите, у телефона?

— А какая тебе разница! — раздраженно и насмешливо возражает незнакомец.— Ну, назовусь я Петровым-Сидоровым или Эйзенштейном! И что? Я же говорю: кое-что требуется обсудить. Причем в твоих же интересах!

— А почему вы так рано звоните? — удивляюсь я.— Всего только половина двенадцатого ночи! Незнакомым людям рекомендуется звонить позже. В час ночи, а то и в два. А лучше всего звонить им в три часа. На рассвете.

— Что? Не пойму! Я говорю, выйдите к подъезду, в ваших же интересах...— Незнакомец, похоже, немного ошарашен. В голосе его уже звучит какая-то не совсем уверенная интонация.

Нужно закрепить наметившийся успех, и я продолжаю:

— А может быть, я ошибаюсь? Может быть, это звонит мне какой-то старый приятель? Выпил поллитра спирта, в голове зашумело. Решил почудить, а? Кто же это может быть? Как вас зовут, приятель?

— Никакой я тебе не приятель!

— Бедняга! — сокрушенно говорю я.— Всю жизнь вы, видимо, безвылазно провели в зоне. Не научились даже к незнакомым людям обращаться на «вы». Я очень вам сочувствую. Извините, подам вам с вашего позволения еще один совет.

— Какой совет? Я сколько тебе талдычу: выйдите к подъезду, я через десять минут подъеду...

— Дорогой мой,— говорю я,— в следующий раз, когда будете звонить писателю, начните разговор несколько иначе. Во-первых, сразу же представьтесь. Во-вторых, попросите робким голосом: «Нельзя ли встретиться с вами? Я уже двадцать лет пишу стихи, измучил ими семью, и мне хочется показать их вам и непременно услышать ваше мнение. Вдруг вы скажете, что я гений?» Здесь вы немножко подпустите туману, польстите слегка писателю, скажите, что и он гений. Писатели это любят. Вы слышите меня? Что вы вдруг замолчали?

— Слышу. Какие только стихи? Не пойму! При чем стихи? Я никаких стихов не пишу. И сроду их не читал.

— Возможно,— говорю я.— Стихи мало кто читает. Все предпочитают детективы. Но если вам не нравится вариант со стихами, можно придумать что-то еще. Например, милиция вчера задержала вашего брата. И без всякой вины с его стороны. У вас есть брат? И вот вы обращаетесь к писателю за помощью.

— Куда я попал? — взрывается вдруг незнакомец.— Мне нужен Валеев. Это квартира Валеева?

— Он самый. Собственной персоной. Простите,— вдруг намеренно озабоченным голосом говорю я.— Я записывал разговор на магнитофон, но ленту, оказывается, заело. Впрочем, теперь все в порядке. Если не возражаете, давайте повторим нашу беседу с самого начала. Магнитофон работает. Слушаю вас.

В трубке раздается кашель.

— Я, видно, ошибся номером. Извините!

— Да, конечно. Валеевых в Казани много. Можно и ошибиться.

В трубке что-то щелкает, раздаются гудки.

Рядом стоит Дина, встревоженно смотрит на меня.

— Чего ты дурачишься? Что еще за магнитофон придумал?

— Да какой-то дурак. Видно, решил меня попугать, а я шучу.

— Кто это?

— Мелкий сатанист. Агент, «шестерка». Выполняет подряд.

Я с улыбкой смотрю в глаза жены.

Неожиданная маленькая слеза быстро скатывается по ее щеке.

— Боже мой, как я устала от всей этой непонятной ненависти! Сколько можно!

Жена оборачивается. Рядом стеллаж с книгами. Из одного из томов Достоевского, занимающего на стеллаже половину книжной полки, она медленно вытаскивает два спрятанных там конверта.

— Вот письма. Из сегодняшней почты. Не успела разорвать и выбросить. Ты позвонил в дверь. А вчера три таких письма разорвала, позавчера — одно!

— Ну и что пишут? Почитай!

Дина вынимает из конвертов письма, садится в кресло.

— «В своей статье вы осуждаете ненависть к инакомыслию,— произносит она вслух.— А что делаете сами? Разве ваша статья не разжигание ненависти к инакомыслию настоящих патриотов республики? И вы еще осмеливаетесь заявлять, что большинство татар вас поддерживает? Вряд ли! Я, например, среди большинства татар вижу явно негативное отношение к вам. Вы, конечно, как инородец по духу, как писатель, пишущий на русском, весьма заинтересованы в том, чтобы татары забыли свой язык, историю, культуру, иначе читать ваши книги никто не станет. Тем самым свои узкие эгоистические цели вы ставите выше интересов всего народа. К сожалению, вы не один, вашего брата ныне довольно много...».

— Ясно. Кто такой?

— Учаров. Есть адрес, даже телефон. Живет на улице Восстания в Казани. Наверное, реальный человек. А второе письмо еще хлеще. Какая-то Мартынова. Обратного адреса нет. Анонимка.

— Читай.

— «Я первый раз в жизни пишу писателю, но мне трудно сдержать возмущение. Считая себя, видимо, человеком безупречным в моральном отношении, вы часто и много говорите о социальной справедливости и нравственно-этических качествах, но как с этим увязывается тот факт, что в конце 50-х годов вы были активным членом «заячьей норы», нашумевшей в свое время в Казани? Моя знакомая рассказала о вас ужасные подробности. Вы — лжец и невозможный развратник! Вы — человек низкой морали и не имеете права критиковать других...».

— Ай да баба! Так и вижу ее. Наверно, на ее лице обязательно должна быть бородавка. Где-то возле носа.

— Ничего нет смешного. Оказывается, сам ходил в какую-то «заячью нору», а теперь смеешься,— бессильно отложив письмо в сторону, говорит жена.

— А почему не в барсучью? Если бы этой барсучихе,— улыбаюсь я,— сказать, что я впервые чуть-чуть поцеловался с девушкой в девятнадцать лет, а второй раз столь же целомудренно поцеловался,— это было уже с тобой,— только через два года, то она умрет от разрыва сердца. Ей ужасно хочется, чтобы я был именно невозможным развратником и никем иным. Не будем ее, бедную, разуверять ни в чем.

— А тебе не кажется, что все это уже слишком затянулось? Не кажется, что все зашло слишком далеко? Наверное, я была неправа, уговаривая тебя идти до конца. Помнишь? До какого конца? Я хотела, наверное, сказать: до победы. Но победы не видно. И будет ли она? Меня угнетает эта ненависть, которая бесконечно клубится вокруг нас. Я боюсь этих людей!

— Все понятно. Они убивали меня раньше как прозаика. Теперь убивают как драматурга. Если я закончу «Небожителя» и сумею каким-то образом издать книгу, они будут убивать меня как религиозного проповедника и философа. Они бы давно убили меня физически, если бы могли. Страшно хочется, но колется, и мама не велит. Неопределенная политическая ситуация. Поэтому весь расчет и надежда — на инфаркт, на инсульт. Вдруг, думают, кондрашка хватит? Отсюда и эти письма, и звонки.

— Но эти люди! Откуда у них-то злоба и ненависть? Ведь они же, уверена, не прочитали ни одной твоей книжки. Ничего о тебе не знают. Не встречались с тобой. Ни разу с тобой не разговаривали! Вот этот Учаров с улицы Восстания, эта Мартынова со своей «заячьей норой»! Откуда они-то взялись? Завтра еще какой-нибудь полоумный пришлет письмо! И опять каждое слово будет источать ненависть. Откуда?

— Помнишь, еще в самом начале этой истории Зарипова уверяла нас с Басиным, что в обком и КГБ пришло около сорока писем от возмущенных зрителей. Или Шакирзянова из Обллита еще раньше утверждала, что их заваливали письмами. Думаешь, они врали? Нет, уверен, на самом деле были письма. Дали команду спецслужбам, те перепасовали ее своей агентуре, вот агентура и старалась. Сейчас дали этой же агентуре — по линии МВД, КГБ — указание, чтобы писали и звонили мне. И пишут, и звонят. Нагнетают соответствующую атмосферу. А куда им, бедным, деться? Подневольные люди. Не стоит обращать внимания.

— Я не могу, Диас, не могу! Я устала. Эта их ненависть изнуряет, вливается в кровь как яд...

 

28 августа 1986 года

Из письма члену Президиума Верховного Совета СССР, первому секретарю Татарского обкома КПСС Г.Усманову:

«В течение почти двух лет я настойчиво добивался, чтобы Вы приняли меня по вопросам не столько личным, сколько касающимся сферы культуры. Попытки были безрезультатны. Сейчас я от Вас ничего не прошу для себя лично. Ни объективного отношения к своим произведениям. Ни помощи. Ни встречи. Я хочу лишь одного: чтобы нелепые, фантастические истории, аналогичные почти что двухлетнему систематическому преследованию спектакля «День Икс», травле пьесы «Ищу человека» с блокированием всех путей к ее постановке в театрах Татарии, а также систематическому преследованию их автора, больше не повторились с кем-либо.

Надеюсь, эта чудовищная история побудит Вас что-то сделать для коренного исправления ситуации, если, разумеется, это в Ваших силах…».

 

29 августа 1986 года

Из письма члену политбюро, секретарю ЦК КПСС Е.Лигачеву:

«С февраля, когда я направил Вам письмо, оставшееся без какого-либо ответа, прошло полгода. Хочу проинформировать Вас о том, что произошло со мной после моего обращения к Вам.

Спектакль «День Икс», вокруг которого ломались копья, был физически уничтожен сразу же после отправления письма к Вам. Далее я подвергся двум серьезным многочасовым «экзекуциям» — в кабинете секретаря Татарского обкома партии Р.Беляева и на совместном заседании партбюро и правления Союза писателей ТАССР.

Оказалось, эти «судилища», созданные на манер судилищ времен «великой культурной революции» в Китае, не случайность, совершенная моими оппонентами в минуту растерянности, а обыкновенная будничная практика, способная повториться в любое время по отношению к любому ослушнику.

Недавно правление Союза писателей ТАССР на своем заседании подтвердило ранее принятую «официальную» линию на мое полное отлучение от всего и вся, вынеся вердикт, что я не татарский писатель. Кроме того, жертвами репрессий становятся даже мои ученики. Сборник рассказов молодых писателей республики, моих учеников «Была весна», составленный мной, одобренный секцией Союза писателей, обкомом ВЛКСМ и рекомендованный в издательство, включенный в план, отредактированный, отправлен не в типографию, а, по существу, в мусорную корзину. В рукописи обнаружена, конечно же, некая «чернота».

Разумеется, я не думаю, что Вы давали указание о подобном усилении репрессий. Но, естественно, возникает вопрос: что дальше?

Исходя из этого, вновь посылаю Вам пьесы «День Икс» и «Ищу человека». Прошу — хоть под рентгеном, хоть под лазерными лучами — изучите их наконец. Если в этих произведениях есть какая-то «чернота», готов нести ответственность в соответствии с законом. Но если они служат гуманизму, добру, красоте, я бы хотел знать, за что, в конце концов, я, коммунист, подвергался и подвергаюсь бесконечным преследованиям?

Прошу не передоверять решение данного вопроса казанским властям. Здесь все уже исчерпано до дна. На уровне секретаря обкома КПСС Беляева и его подчиненных поиск справедливости абсолютно бессмыслен. Я обращался к председателю партийной комиссии обкома Шуртыгину — он трусливо уклонился даже от минимального вхождения в суть дела. Я много раз обращался к первому секретарю обкома КПСС Усманову — за год и девять месяцев он не нашел даже полчаса, чтобы принять и выслушать меня. И случайно ли, что и заведующая отделом культуры Д.Зарипова, и секретарь обкома КПСС Р.Беляев мне прямо говорят: «К кому бы и куда бы вы ни обратились, даже в ООН или к Господу Богу, в любом случае разбираться с вами будем мы». Приводя эти фразы,— я особенно акцентирую на них внимание,— я надеюсь, что обращаюсь теперь не к этим людям, а именно к Вам.

Такова суть моей личной проблемы. Суть проблемы общественной, которую я, пользуясь случаем, тоже хотел бы поднять.

Можно решить мой частный вопрос, это не трудно. Но нужно еще изменить и условия, которые порождают такие истории. Я полагаю, назрела серьезная необходимость в принятии какого-то закона, в котором бы жестко и точно оговаривались юридические права и ответственность художника-творца, с одной стороны, а с другой — юридические права и юридическая — перед законом — ответственность редакторов, издателей и прочих «кураторов» творческого процесса, пробавляющихся цензурой. Взаимоотношения художника и государства необходимо положить на точную, тщательно выверенную правовую основу. Сейчас этой правовой основы нет, в отношениях царит дикий произвол, и художнику нередко приходится иметь дело с совершенно беспринципными требованиями абсолютно беспринципных людей. Он часто оказывается в унизительно-зависимом положении, без всякой правовой защиты.

Надеюсь, два моих вопроса, взаимосвязанных друг с другом, будут решены нашими общими, едиными усилиями...».

16 ноября 1986 года

Тишина. Уже в течение нескольких месяцев вокруг меня словно настаивается густая, абсолютная тишина. Ни звонка чиновных лиц из обкома или Союза писателей, ни единого слова. Ни даже случайной обмолвки. Непривычное, благодатное затишье.

Косвенный признак того, что «акции», произведенные мной, достигли, однако, цели,— весть о том, что сборник рассказов моих учеников «Была весна» сдан в набор и тихо и незаметно отправлен в типографию.

С раннего утра до ночи сижу над рукописью «Третьего человека, или Небожителя».

 

29 декабря 1986 года

Из почтового ящика вынимаю журнал «Театр», №12, в нем огромная статья Нины Велеховой «День Икс, или Будущее, которое вне нас». О моих пьесах. О моем творчестве. О «Дне Икс».

«Фашизм стал предельно вместительной идеологией насилия, бесчеловечности и страшным опытом уничтожения всех нравственных критериев человеческого бытия. Фашизм поставил одной из своих задач уничтожение не только в законах общественных, но и в самом человеческом существе того разумного и духовного начала, которое утвердил гуманизм Возрождения и Просвещения, снабдив им человечество на века вперед.

Автор «Дня Икс» хочет дать в своей пьесе ощущение этого сгущения движения зла на человечество, этой осатанелости, разгула вседозволенности, которое лишает процесс борьбы каких бы то ни было принципов и норм. Вместе с тем он, автор, явно проводит линию преемственности идеи свободолюбия, которая наиболее характерна для российской истории, и особенно в XIX — XX веках. Муса Джалиль воспитан на идее свободы, всемирной революции, борьбы за человеческое достоинство, — это идеи времени его юности. Он все впитал, и, как на войне, так и в заключении, эти идеи им движут. Джалиль не одинок, им собраны единомышленники, им тоже не дает бездействовать идея, которая впитана ими как идеальное представление о взаимоотношениях в социалистическом обществе, идеально (повтор намеренный) воспринявшее советское воспитание. Это группа коммунистов-татар, их «изучает» в тюрьме офицер гестапо Хелле, специалист-тюрколог. Но это противопоставление не имеет в пьесе массового характера, автор не лакирует ужасной картины подавленности, которая царит в лагере, раздавленной психики заключенных: именно здесь проходят острейшие коллизии. Слишком много боли, крови, надругательств и смертей, которые порождают не только упадок духа, но и скрытое в постыдной тайне предательство. Именно эта ситуация есть почва конфликта пьесы, ибо Муса Джалиль целью готовящегося им восстания ставит пробуждение в растоптанных людях гордости и достоинства; можно применительно к поставленной мной теме сказать: духа свободы. Цель, которая всегда создавала в мире революционеров. Он говорит о позоре унижения и о том, что нужно сделать все, даже самим погибнуть, если нужно, но позор обратить в славу. Валеев не боится слова «позор». Позор Джалиль видит в лагерях, позор, который выражается в том, что узники концлагерей «стали подобны трухлявым грибам». Он откровенен, он не скрывает ни от кого, ни от себя, ни от своих товарищей, что они идут на самое трудное без надежды, без самого слабого проблеска света. Цель — восстановить достоинство человека, не дать ему угаснуть для будущего,— это альтруистическая тема в картине предельного ужаса тоталитарной войны; здесь и заключается какая-то необычность, особенность этой пьесы Валеева. Явственно понимая, что они идут на верную смерть, джалиловцы делают это для воскрешения душ людей и чести своего народа.

Снова Валеев предстает как очень трагичный драматург. Он чуждается лакирующих красок и лакирующего тему представления о героизме. Он обнажает почти обреченность восставших, но не допускает даже предположения об их малодушии. Конфликт от конкретного, частного протянут до глобального, охватывая время,— наше и прошлое попеременно и будущее. Пьеса упрекает слабых, не выдержавших, утративших смысл бытия в идеальном, духовном плане. С другой стороны, в трагедии сквозит вера в то, что есть человеческая сила, которая может быть возрождена в будущем. На эту могучую силу человеческого сопротивления в подтексте возлагается очень большая надежда. И вот из ярких и сильных красок этих надежд создается идея противостояния распаду. Это пьеса о смерти ради веры в жизнь. Принцип ее написания — смешение метода психологического (Ямалутдинов и Хелле) с медитационным (Джалиль, Дильбар, Девушка-песня) и былинным. Самый конфликт не только назван — он в движении разноустремленных сил пьесы...

Идея свободы постигается в спектакле в атмосфере предапокалипсиса, в сне-ужасе, в фантасмагории неузнаваемых, перепутанных, растоптанных ценностей и безумного страдания человеческого тела.

Увы, чрезвычайная психологическая обостренность и серьезность социального анализа события вызвали сомнения. Смягчение противоречий, снятие коллизий, упрощение конфликта — вот что содержали бесчисленные требования к спектаклю.

Вместе с тем на соседней улице благополучно, без стеснений и забот шла пьеса другого автора — Т.Миннуллина на эту же тему, рассказывающая о подвиге Джалиля. Казалось бы, хорошо, что не только на татарском, но и на русском языке повторится история поэта, который любил свою широкую многонациональную Родину. Однако спектакль Русского театра был снят в марте 1986 года, унося с собой идеи,— веру в человека и надежду на его окончательную победу. Декорации были сожжены.

Таким неестественным аргументом закончился спор между двумя театрами на право играть пьесу о национальном татарском герое.

Бессмысленность такого разрешения налицо, последствия же подобного отношения шире бед одного театра — такие явления губительно сказываются на развитии театрального искусства в целом, оставляя на нем, как на сердце, несглаживающиеся рубцы. Запрещать, отменять, отказывать, снимать — все это глаголы беды искусства...».

 

 

Часть третья

1987

3 февраля 1987 года

Из жалобы министра культуры ТАССР Марселя Таишева в Министерство культуры СССР и редакцию журнала «Театр»:

«Министерство культуры ТАССР сообщает, что в статье Н.Велеховой «День Икс, или Будущее, которое вне нас», опубликованной в журнале «Театр» (№ 12, 1986), дан глубокий анализ драматургии Д.Валеева. Автор справедливо дает положительную оценку таким пьесам Диаса Валеева, как «Дарю тебе жизнь», «1887», постановка которых была осуществлена на сценах театров нашей страны.

Однако ряд высказываний Н.Велеховой по поводу спектакля «День Икс» в Казанском БДТ имени В.И.Качалова не всегда соответствует действительности.

В статье необоснованно противопоставляются театры двух национальностей — Казанский Русский Большой драматический театр им. В.И.Качалова и Татарский государственный академический театр им. Г.Камала. Спора между театрами, о котором пишет Н.Велехова, не возникало. При приеме спектакля «День Икс» художественным советом Министерства культуры действительно был высказан ряд объективных принципиальных замечаний. В обсуждении участвовали пятнадцать человек, в том числе семь кандидатов наук — искусствоведения и филологии. По единодушному мнению членов художественного совета главным недостатком спектакля называлось смещение идейных акцентов, искажение исторических фактов, связанных с жизнью и деятельностью Джалиля и его соратников.

По существу в спектакле происходила реабилитация образов врагов.

Декорации спектакля «День Икс» не сжигались. Н.И.Басин уволился в июне 1985 года не в знак протеста, как указывает Н.Велехова, а задолго до снятия спектакля с эксплуатации (март 1986 г.). Приехавшая из Москвы комиссия в составе семи человек (Б.Малкин, К.Мухин, Е.Зубкова, З.Кочеткова, П.Аркадьев, Н.Путинцев, З.Кадырова) просмотрела спектакли не только в Татарском театре им. Г.Камала, но и в Казанском Большом драматическом театре им. В.И.Качалова.

Не соответствующие действительности факты, имеющиеся в статье Н.Велеховой «День Икс», или Будущее, которое вне нас», искажение исторических коллизий, связанных с жизнью и деятельностью поэта-героя Мусы Джалиля, как и в ранее опубликованной статье «Не терпит суеты» (Советская культура, 1986, 8 июля), вызывают существенные возражения со стороны театральных критиков, историков, джалиловедов республики».

 

1 марта 1987 года

Из письма заместителя главного редактора журнала «Театр» С.Абрамова министру культуры ТАССР М.Таишеву[26]:

«В Ваших замечаниях по статье Н. Велеховой «День Икс, или Будущее, которое вне нас», оцененной Вами в целом положительно, вновь поднимается разговор о судьбе спектакля Театра имени В.Качалова «День Икс» Диаса Валеева, снятого, как Вы пишете, с эксплуатации. Как считают видевшие спектакль критик Н.Велехова и первый заместитель главного редактора журнала «Театр» Ю.Шуб, спектакль был по идее антифашистским, отражал героизм советского татарского народа, создавал яркий образ Мусы Джалиля. Положительно оценивался спектакль и газетой «Советская Татария» в рецензии Х.Кумысникова (14.04.1985), отмечавшего, в частности, что постановка тепло принимается зрителем. Поэтому никак нельзя согласиться с тем, что этот спектакль по каким-то причинам был снят с афиши.

К крайнему нашему удивлению, Вы сообщаете, что спектакль «День Икс», который смотрели и обсуждали пятнадцать человек, в том числе семь кандидатов наук, «реабилитировал образы врагов». Позвольте не поверить и этой формулировке, посчитав ее недоразумением, так как спектакль был принят, выпущен, шел полтора года, пьеса была неоднократно опубликована в сборниках и журнале, имела прессу. Так что согласиться с Вами по поводу «реабилитации образов врагов» мы не можем. Никакой «реабилитации врагов», то есть их оправдания, в трагедии Валеева и в спектакле, наполненных жгучей ненавистью к фашизму, нет и не было. Нужно ли после этого доказывать, что отношение к спектаклю было предвзятым?

Спектакль был снят, несмотря на явную, на наш взгляд, неразумность такого решения: нельзя было лишать зрителя Театра имени В.И.Качалова возможности ознакомиться с этой страницей истории сопротивления фашизму, которое вынес на своих плечах многонациональный советский народ. Муса Джалиль (образ которого в спектакле создали режиссер Н.Басин и актер Ю.Федотов) выразил героический дух татарского народа, не сломленного в испытаниях. Однако ничто не помешало изъятию спектакля о Джалиле из репертуара Театра имени В.И.Качалова.

Статьи Н.Велеховой в «Советской культуре» (8.07.1986) и журнале «Театр» (№ 12, 1986), в которых содержалась защита спектакля «День Икс», между тем давали надежду на то, что в республике будет обращено внимание на неверное отношение к этой серьезной работе.

Должны обратить Ваше внимание и на то, что нарушением этики явился тот факт, что председатель московской комиссии, отсматривавшей спектакли к 40-летию Победы, Б.Малкин получил предложение ставить спектакли в театрах Казани.

Уход Н.Басина с поста главного режиссера Театра имени В.Качалова связан и с тяжелой судьбой спектакля «День Икс», и с неверной практикой приемки спектаклей. Трудности начались, судя по протоколам, с декабря 1984 года; в июне 1985 года Басин, по его признанию, ушел из театра (что вполне совпадает и со сведениями, приведенными в письме Министерства культуры ТАССР).

Но есть еще один вопрос, на котором мы считаем нужным остановиться. Речь идет о бездоказательном обвинении статьи Н.Велеховой в «искажении фактов жизни и деятельности Джалиля». В статье нет ничего подобного, автор следует общепризнанной и правильной концепции подвига Мусы Джалиля.

Позволим себе процитировать, что о нем написано в этой статье: «Муса Джалиль воспитан на идее свободы, всемирной революции, борьбы за человеческое достоинство,— это идеи времени его юности. Он все впитал, и как на войне, так и в заключении эти идеи им движут. Джалиль не одинок, им собраны единомышленники, им тоже не дает бездействовать идея, которая ими впитана как идеальное представление о взаимоотношениях в социалистическом обществе».

Трудно понять, как такие определения Джалиля могли натолкнуть автора письма на бездоказательные, несправедливые обвинения.

С глубоким уважением пишется в статье о татарском национальном герое. В статье нет и противопоставления театров двух национальностей. В статье говорится о необходимости играть пьесу о Мусе Джалиле в русском театре так же, как и в татарском. Это объединение, а не противопоставление. Цель — популяризировать историю и ее героев среди современников. Вот единственная задача и автора статьи, и журнала, в котором эта статья была опубликована».

2 марта 1987 года

Председатель Союза писателей Татарии, член Президиума Верховного Совета ТАССР Туфан Миннуллин пишет грубое, крайне оскорбительное письмо лично Нине Велеховой. Так ему не понравилась ее статья в журнале «Театр». Об этом мне рассказала по телефону Нина Велехова. А секретарь Татарского обкома КПСС, член Президиума Верховного Совета республики Раис Беляев в связи с этой же статьей обращается с жалобой на журнал в отдел культуры ЦК КПСС.

Нет, разумеется, гарантий, что «жалобы» и «заявления» высоких представителей казанской политико-государственной администрации не нарушили покой еще каких-то комитетов, редакций, министерств. Отмечаю лишь то, что стало достоверно известным мне на сегодняшний день...

Воистину сюжет для фарса: патентованные аппаратчики, опытные, матерые асы на ниве политической интриги, мастера карьеры, на которых пробу ставить негде,— в роли страдальцев и обиженных жалобщиков.

В Доме актера срочно собирается расширенная коллегия Министерства культуры Татарии, Союза писателей и Союза театральных деятелей республики с привлечением театрального актива. Назрело время для обсуждения важной темы: взаимоотношений драматурга и театра.

Декорации спектакля «День Икс» сожжены, пепел развеян по ветру, драма «Ищу человека» подвергнута организованному разгрому, режиссер-постановщик изгнан из театра, а бедный драматург, уйдя в глубокое подполье, зализывает полученные раны и, забыв обо всем, спрятавшись от всех, пишет роман-утопию, однако никто ни единым словом не обмолвился в нашу защиту.

В роли радетелей о красоте и истине в театральном искусстве вновь выступают под протокол заведующая театральным отделом Министерства культуры Фаузия Усманова, секретарь партийной организации Союза писателей критик Рафаэль Мустафин, председатель Союза театральных деятелей республики Рашида Зиганшина, старший научный сотрудник Института языка, истории и литературы имени Г.Ибрагимова критик Ильтани Илялова, главный режиссер ТГАТ имени Г.Камала Марсель Салимжанов, председатель Союза писателей Татарии, драматург Туфан Миннуллин, секретарь Союза театральных деятелей Ирма Гатова, директор Театра им. В.И.Качалова Евгений Кузин, доцент института культуры критик Рауф Игламов. Это все «старые лица», давно уже запятнавшие себя открытым или тайным участием в коллективной охоте на нас. Я упомянул только малую часть имен. На расширенную коллегию приглашены десятки людей. Все, кроме меня и Басина.

Да и что нас приглашать? Мы теперь — посторонние, и к театру не имеем никакого отношения.

Жизнь — театр немыслимого, невероятного, запредельного абсурда, и нет абсурду ни конца, ни края.

Вечером, как всегда, бродим с Натаном Басиным по пустым аллеям маленького городского сада возле психбольницы на Волкова. Только что выпал снег, вокруг чисто, бело, и кажется, что и мир также девственно-чист и свеж. Через узкий просвет в облаках виден тонкий серпик луны.

Сколько таких прогулок и разговоров было уже за эти годы у нас?

— Ну, что скажете, Натан Израилевич? Спектакль давно физически уничтожен, а баталии вокруг него не прекращаются! Вы что-нибудь в этом кошмаре различаете или нет? Я все не могу понять, кто сумасшедший: мы или они?

— Удивительно!

— Их больше. Следовательно, сумасшедшие, видимо, мы.

— Наверное, так,— соглашается Басин.

— Заметьте,— продолжаю я.— Сначала они учили меня, как писать пьесу. Затем им не понравился наш спектакль, и они вразумляли вас, как создавать спектакль. Сейчас им не нравится, что написала о спектакле Велехова, и они хотят диктовать и критику, как писать статью. Потрясающий универсализм, а? Нам бы эти способности!

— Несчастные!

— Кто? — спрашиваю я.

— Мы. Мы все. Я включаю в это «мы» и их, и нас. Мы все глубоко несчастные люди.

Мы вдруг смеемся. Что же нам, несчастным, еще делать в этом абсурдном, непонятном мире?

— Однако все-таки прогресс есть,— улыбаясь, говорю я.— На расширенную коллегию нас с вами почему-то не пригласили. Они уже боятся нас. Боятся, но все еще из подворотни норовят схватить за штанину!

— Не обольщайтесь. Они хватают за горло, а не за штанину.

— Но я не понимаю, какой смысл в этой расширенной коллегии? — говорю я.— Зачем они ее собирали?

— Наверное, они, Диас Назихович, коллекционируют протоколы. Им, поди, нужно послать куда-нибудь очередной протокол. В ЦК КПСС, например. Там, вероятно, его ждут не дождутся! А может, они просто окончательно сошли уже с ума? Смотрите, машина остановилась. Кого-то привезли в психбольницу. Это не их?

— Это за нами, Натан Израилевич.

Шутки приговоренных.

Басина гложет тайная боль.

Тридцать лет жизни отдано театру. Это крупный незаурядный мастер. Выдающийся режиссер. Он отравлен театром, театр для него как наркотик. Но вместо него — работа в институте культуры.

— Я рассчитывал, что мне сразу же дадут театр в каком-нибудь другом городе,— продолжает он.— Но, похоже, они блокируют меня. Что им стоит позвонить в обком, в министерство или управление культуры того города, куда меня хотят пригласить для работы в театре, и облить меня помоями с головы до пят? Сказать, допустим, что я болен, неуправляем или безнадежно стар. Такое ощущение, что этим они уже и занимаются. Щупальцы их протянуты всюду. Вот приглашали в Нижний Новгород, а сейчас — почему-то отбой. Вчера звонил туда — какой-то странный разговор. Все это, пожалуй, не ненависть, хотя и она примешивается. Это — естественная аппаратная предусмотрительность. Они просто хотят доказать, что они были правы, а мы, мол, не нужны никому. Мы — никто и ничто. Если бы они могли, они уничтожили бы нас совсем.

— А может быть, Натан Израилевич, вы в чем-то серьезно проштрафились перед еврейским кагалом? И он вас наказывает руками казанских мафиози. Поставили, понимаете ли, патриотический спектакль. Вполне советский. А надо бы ставить антисоветский. Вон смотрите, куда все поворачивается… Нет, все оттого, что вы в субботу работали! Ведь это тяжкий грех перед Иеговой.

— Вы шутите, Диас Назихович, или всерьез?

— Конечно, шучу,— улыбаюсь я.— Кстати, Натан Израилевич, где все-таки ваши евреи? Я рассчитывал, что дети Моисея помогут нам. То, что меня лупят в хвост и гриву мои соплеменники, это понятно. Это у нас в крови. Без этого мы не можем. Но у вас вроде взаимопомощь существует. Или тоже нет?

— Ах, Диас Назихович, это все легенды, вранье! Боря Малкин — еврей. К тому же мой давний знакомый. Помог он нам, когда приехал во главе комиссии? Для него важнее было получить приглашения на постановки. Мы и в самом деле никому не нужны. И в первую очередь тем, кто рядом.

— Вы полагаете, втаптывать своего ближнего в кровь и грязь — это одно из наслаждений для человека?

— К сожалению, одно из высших наслаждений. И похоже, оно характерно для всех народов. И для всех времен. Не случайно смерть ближнего доставляет человеку, помимо огорчений, втайне приятные чувства.

— Выходит, наших убийц можно понять? На бессознательном уровне они реализуют вовне какие-то древние, зашифрованные еще, может быть, миллионы лет назад комплексы? Сатана им ближе, чем Бог?

— Все можно понять. Все можно объяснить. Только согласиться с некоторыми вещами нельзя... С тем, скажем, что мне не дают театра.

5 марта 1987 года

Утром раздается телефонный звонок.

Звонит Дания Зарипова:

— Диас Назихович, вас приглашает к себе на беседу Гумер Исмагилович Усманов. Сегодня. В три часа дня.

— С чего это вдруг?

— Как с чего? Вы же сами просили его принять вас.

— Но я просил о встрече полтора или два года назад!

— Значит, у него не было времени.

— А сейчас нашлось?

— Вы сможете прийти сегодня?

— Хорошо,— говорю я и медленно кладу телефонную трубку.

Да, похоже, передышка закончилась. Власти опять начинают жевать старую мешковину. И как не надоест? Уже все давно в прошлом, наши имена стерты с театральной афиши республики, но мстительный инстинкт, оказывается, еще не угас, и челюсти, нацеленные на поедание, все еще работают.

Сначала я был виноват в том, что написал «День Икс». Потом стал виноват в том, что Басин поставил по этой пьесе спектакль. Сейчас мы виноваты в том, что Велехова написала о нашей работе и обо мне блестящую статью. В чем я буду виноват завтра? Не дай Бог, «День Икс» переведут завтра на немецкий или французский языки! Общественность, народ, власти и толпа этого преступления мне не простят.

Около трех дня открываю тяжелую высокую дверь обкома, показываю партбилет коренастому старшему лейтенанту на входной вахте:

— К Усманову.

Он поднимает трубку, коротко говорит:

— Пришел Валеев.

Выслушав ответ, поднимает на меня спокойные серые изучающие глаза:

— Пожалуйста. Восьмой этаж.

Поднимаюсь на лифте, вхожу в приемную. Апартаменты первого секретаря Татарского обкома КПСС занимают весь восьмой этаж. Из окон открывается прекрасный вид на пойму Казанки.

Никого нет. Тихо, пусто. Лишь надрывается помощник-гэбист, срочно разыскивая по телефону редактора газеты «Советская Татария» Евгения Лисина. Уж не по мою ли душу?

Листаю газеты и журналы, разложенные на гигантском круглом столе в «предбаннике» приемной.

За спиной вдруг возникает гомон. Оборачиваюсь. Вся «расстрельная команда» в полном составе неожиданно вваливается в «предбанник» — Беляев, Зарипова, Таишев, Миннуллин. Видно, только что вышли из кабины лифта. Затем тут же показываются Рафаэль Мустафин и секретарь партийной организации театра имени В.Качалова Юрий Федотов, игравший в моем «Дне Икс» Мусу Джалиля. Последним в просторном фойе появляется первый зампред Совета Министров Татарии Хасанов.

Все ясно. Беседа будет происходить не наедине.

Передо мной вдруг возникает озабоченное, слегка встревоженное лицо Раиса Беляева.

— Это не моя инициатива,— пожимая мне руку, шепчет он.— Учти, я здесь ни при чем.— Неожиданно он как-то по-плутовски подмигивает мне.— Держись! — и в тот же миг по его лицу уже плывет знакомая профессиональная улыбка. С улыбкой на лице он бодро поворачивается ко всем остальным.

И вот громадный кабинет Усманова, мы сидим слева от входа за длинным полированным столом.

Я вглядываюсь в свое отражение на его поверхности и ощущаю себя приговоренным к новой коллективной порке. Меня, заслуженного деятеля искусств России и Татарстана, лауреата Государственной премии республики, не раз «пороли» в этом здании за литературные прегрешения в самых различных кабинетах — инструкторов и заведующих отделами, отраслевых секретарей. Теперь же, судя по первым впечатлениям, мне, видимо, предстоит основательная «генеральная порка» уже у первого лица республики.

И в самом деле, Гумер Усманов, первый секретарь Татарского обкома КПСС, член Президиума Верховного Совета СССР, начинает разговор без всякой предварительной подготовки с визгливой, почти истерической ноты:

— В конце концов это более чем возмутительно! Вы уже три года терроризируете обком партии. Смотрите, сколько людей собралось здесь для решения вашего вопроса! Сколько крупных руководителей республики оторваны от дела! Ясно, что вы делаете это в целях саморекламы. Вы желаете, вероятно, превратить областной комитет в орган по пропаганде своего творчества, но учтите, этого никогда не будет!

В секунду передышки я озираюсь. К кому конкретно относится столь замечательная речь этого холодного, сухого человека в сером, цвета стали, костюме? Но все вокруг с негодованием и осуждением во взоре, близком к омерзению, смотрят почему-то именно на меня. Похоже, гневная, патетическая, страстная речь первого секретаря относится исключительно к моей персоне. Похоже, законченным террористом экстракласса, нарушившим покой всех, являюсь именно я.

— Марсель Мазгарович! — цедит Усманов, обращаясь к министру культуры.— Разговоры, которые возникают о постановках пьес Валеева в бугульминском и качаловском театрах, надо немедленно прекратить. Никаких рекомендаций. Никаких постановок. Ни о каком возобновлении «Дня Икс», естественно, не может идти речи!

— Разумеется, Гумер Исмагилович,— вклинивается в короткую паузу Таишев.— Правильное замечание.

Да, ситуация с декабря, с момента выхода журнала «Театр» со статьей Велеховой, видимо, обострилась чрезвычайно, но какое-то время процесс развивался втайне, не обнаруживаясь вовне. Конечно, Велехова написала в своей статье обо мне как о крупном драматурге общенационального масштаба. Ну как, в самом деле, пережить такой пассаж местным кондовым «патриотам»? Если бы было написано так об Иванове, Петрове, Комарове или Хинштейне либо Зильбермане, то, конечно, сошло бы, нет никаких возражений, но о Валееве? На воспаленные раны была обильно посыпана крупная соль. Уже одно лишь это обстоятельство смертельно оскорбило и изранило души многих моих земляков.

Гегель был абсолютно не прав в своем трактате «Эстетика», утверждая, что время страстей и бурь, торжествовавшее в людях в героическую эпоху сложения первых государств, навсегда миновало. Ничего подобного! Страсти небывалого размаха и поныне бушуют половодьем в крови людей. Именно поэтому мой коллега по Союзу писателей и не смог удержаться, чтобы не написать Велеховой оскорбительное, злое письмо. К тому же Велехова дала понять в своей статье, что крупный социальный драматург, по существу, вовсю преследуется местными кругами. Это уже совершенно закономерно взбеленило всю честную кампанию. И в самом деле, как, скажите, перенести такие наветы и такую явную несправедливость? Если ты чиновник, если власти поставили тебя ради блага всех «следить и бдить», то разве это означает, что у тебя нет души, которая ранима, которая страдает?

Мое августовское обращение прошлого года в ЦК к Лигачеву, видимо, тоже не было забыто. К тому же раздался, вероятно, еще какой-то звонок из ЦК или Министерства культуры СССР лично Усманову. Из одной туманной фразы в его монологе я понял, что кто-то — видимо, на достаточно высоком уровне — вступился за меня или, возможно, просто поинтересовался моей судьбой. Этот неведомый звонок, возможно, создал среди руководства республики еще большее напряжение.

— На кого вы поднимаете руку? — гремит голос хозяина кабинета.— Беляев — известнейший человек! Его знает вся страна! Знает вся Москва!

В это мгновение я взглядываю на Беляева, сидящего за огромным широким столом прямо напротив меня. Он — обычно налитой жиром, энергией, круглый, как колобок, живой, напористый, подвижный — в эту минуту похож почему-то на побитого толстого пса. Что-то жалкое усматривается мной в его взгляде.

Мне кажется, что Усманову даже хочется, чтобы я, защищаясь, «прошелся» по Беляеву. Возможно, он намеревается стравить нас. Больше того, мне вдруг почудилось, что это, возможно, является его главной задачей. Мне тоже хочется сделать Беляеву публично «великую смазь»,— я бы сделал это с великим удовольствием, — однако я почему-то уклоняюсь от предложенного варианта. В кабинетах «элиты» идут какие-то свои аппаратные разборки и взаимные подсиживания, и моя история, видимо, вписывается в один из ее сюжетов. Но зачем мне принимать участие в этом неизвестном сюжете?

— Я хотел бы уточнить,— спокойно говорю я.— Действие запрета на профессию драматурга в пределах республики ограничивается в отношении меня каким-то определенным сроком? Или оно в принципе бессрочно и охватывает неопределенное время?

— Вы спекулируете! — не выдерживает вдруг секретарь партийной организации Союза писателей Рафаэль Мустафин.— Извините, Гумер Исмагилович, что я вмешиваюсь без спроса, но это — возмутительная спекуляция! Никто не отлучает вас от драматургии,— снова поворачивается он ко мне.— Пишите что хотите! Но не нагнетайте атмосферу, не искажайте факты! Валеев всем жалуется, что его пьесу, видите ли, не включают в антологию татарской драматургии,— обращаясь к другим, сообщает он.— Так вот, я вчера связался по этому поводу с главным редактором этого издания Азатом Ахмадуллиным. И Ахмадуллин сказал, что по этому вопросу нет абсолютно никаких проблем.

— Мы пострадали больше всех. Из-за постановки пьесы Валеева театр непрерывно лихорадит уже почти три года,— сокрушенно и взволнованно говорит секретарь партийной организации театра имени В.И.Качалова артист Юрий Федотов.— Всех крайне возмутило его поведение во время читки пьесы «Ищу человека», которую театр отверг ввиду ее художественных несовершенств и идейной порочности. Мы просим нас оградить... Да, оградить театр от Валеева. Мы хотим спокойно и плодотворно работать.

Обличители «террориста» от драматургии, похоже, стремятся даже предупредить ход мыслей чем-то взвинченного хозяина кабинета. Оказывается, никаких проблем нет.

Естественно, я тут же обвиняюсь и Усмановым, и другими присутствующими, что вот проблем нет буквально ни по одному вопросу, а я с маниакальной настойчивостью сам выдумываю их и нагло терроризирую ими всех окружающих.

В связи с этим мне было с угрозой в голосе заявлено, чтобы я не смел больше никуда обращаться, иначе будет плохо.

По ходу обсуждения разговор переходит к статье Велеховой. Снова повторяются обвинения, прозвучавшие уже в письме министра культуры: искажение исторических фактов, реабилитация врагов.

В разгар общего разговора кто-то из партчиновников говорит, что мой вопрос будет передан в первичную партийную организацию Союза писателей для рассмотрения моего поведения.

— Если вы полагаете, что мы остановимся перед тем, чтобы не привлечь к этому делу местную и центральную прессу,— раздраженно и брезгливо отмечает Усманов,— то глубоко заблуждаетесь! Пусть читатель познакомится с истинным лицом известного писателя, превратившегося в склочника и сутяжника! Я не стану возражать против такого подхода к вам.

Здесь я вспоминаю о розысках редактора «Советской Татарии» Лисина. Тайное предчувствие, как видно, меня не обмануло. Все совершается по заранее продуманному сценарию. Вспоминается и предупреждение Мотальцева, что разносные статьи обо мне уже написаны.

Во время всей встречи я абсолютно спокоен, слегка даже насмешлив и ироничен. Ничто меня действительно не пугает, я держу себя с хозяином кабинета ровно, вежливо, но совершенно на равных, и все это в конце концов заставляет его постепенно умерить пыл. Глупо кричать и впадать в истерику, когда крик не производит абсолютно никакого впечатления. И к тому же есть зрители, внимательно наблюдающие за всем этим спектаклем, которые завтра разнесут по городу то, что происходит, в виде сплетни.

Вот и теперь, после реплики Усманова о привлечении к делу Валеева местной и центральной прессы, я, спокойно глядя на него, а потом переведя взгляд на других, охотно поддерживаю эту идею.

— Давайте начнем кампанию в газетах,— деловито и рассудительно говорю я,— с публикаций в «Советской Татарии» моих писем к вам по данному вопросу. Вот сейчас сюда придет редактор газеты Лисин. Можно его будет попросить об этом. Если у вас эти письма затерялись, у меня есть их вторые экземпляры. Я могу их вам предоставить.

Гумер Усманов несколько секунд ошеломленно смотрит на меня, и эти невозможно долгие секунды являются, видимо, переломными.

Странна и не всегда объяснима человеческая душа, порой прихотлив и парадоксален ее характер.

— Ладно, будем считать, что вопрос ясен,— вдруг уже нормальным человеческим голосом произносит он.

Но нормальным человеческим голосом говорить, собственно, уже абсолютно не о чем — смысл встречи исчерпан, и беседа заканчивается, по существу, ничем. Все поднимаются из-за стола с холодными, пустыми, совершенно непроницаемыми лицами. И только один Туфан Миннуллин, укоризненно покачав головой, простодушно и недоуменно выражает вслух сожаление:

— Вот мы поговорили, сейчас разойдемся, а решения по Валееву никакого не принято.

— А какое решение вы хотели бы принять? — вдруг раздраженно и резко спрашивает Усманов.

Но его вопрос повисает в воздухе. Покорно и молча все выходят из кабинета.

Не знаю, какую цель преследовала эта встреча. Ожидаемых результатов она, видимо, не дала.

Я понимаю это и из беглых разговоров с Марселем Таишевым и Данией Зариповой,— в этот же день вечером я вижу их на очередной премьере в театре.

Я нарочно в антракте спрашиваю министра культуры, удовлетворен ли он сегодняшним разговором в обкоме партии. Министр делает кислое лицо и скорбно замечает, что такие беседы со мной уже проводились неоднократно.

Отойдя от него, я тут же натыкаюсь на Данию Зарипову. В разговорах наедине заведующая отделом культуры обкома всегда играет роль моей тайной доброжелательницы. И уже она теперь, в свою очередь, интересуется у меня, удовлетворен ли я состоявшейся беседой с первым секретарем.

— Не очень,— усмехаясь, произношу я.— Очевидно, больше всех должен бы радоваться Туфан Миннуллин, однако, когда мы покидали кабинет, он был почему-то грустен. Выразил ли он свою благодарность вам за проведение этой встречи? — иронизирую я.

— С Миннуллиным обком партии работает.

Мило улыбаясь, мы раскланиваемся.

Поздним вечером, уже после театра, после стакана только что вскипевшего крепкого чая с лимоном, после двух-трех статей, просмотренных в газетах уже в постели,— телефонный звонок Беляева:

— Прошу прощения, Диас Назихович, за поздний звонок. Спасибо, что не стал сегодня топить меня. Заметил, как Усманов хотел стравить нас? Как двух петухов или псов! Людей вызвал, чтобы сплетни потом по городу понесли. Так вот, дорогой, сейчас я в таком же положении, в каком находился и ты,— неожиданно исповедуется он.— Дела мои плохи. Не все, конечно, потеряно, но хожу по минному полю. Каждую минуту может так тряхануть, что и головы не соберешь! Знаешь, может быть, ты только один и можешь понять меня. Да, представь себе! Поэтому и звоню. А кому мне звонить? Этим шакалам, которые только и ждут, чтобы меня разорвали на части? И я только один, возможно, могу теперь до конца понять тебя. Да, Диас Назихович, жизнь, оказывается, тяжелая штука, но, пока жареный петух в зад не клюнет, об этом не думаешь. Жалко, столкнули нас лбами. Не обижайся на меня. Знаешь ведь, у людей свои интересы. Придут — юлят, зудят, жужжат в ухо. Прямо скажу: меня неправильно информировали о тебе. А сейчас вот он использует этот конфликт с тобой против меня. Тычет им мне в морду. Не владею, мол, ситуацией. Люди вышли из-под контроля. Я многого не понимал раньше в твоей истории. Только теперь понял...

Что стоит за этим ночным телефонным монологом моего противника? Вряд ли прозрение. Может быть, прагматическое желание обезопасить себя? Отсюда стремление на всякий случай пустить слезу, разжалобить. Похоже, моя история действительно «вписана» еще в какой-то посторонний зашифрованный сюжет.

 

12 марта 1987 года

Проходя мимо, захожу в обком партии, чтобы пообедать. Его столовая — единственное место в Казани, где можно поесть вкусно, быстро и относительно дешево, и я при случае пользуюсь этим.

И вот иду по коридору, соединяющему девятиэтажный корпус комплекса здания с шестиэтажным, разговаривая о чем-то с одним из знакомых, и внезапно навстречу быстрой походкой — Усманов. Я коротко киваю и было уже прохожу мимо, как Усманов вдруг останавливается, загораживая коридор и протягивая мне навстречу обе руки.

— Как ваши дела? Как настроение, Диас Назихович? — на его лице появляется улыбка.

— Великолепно,— отвечаю я.— Вроде все хорошо.

— Мне очень понравилась беседа с вами. Был искренне рад познакомиться лично. Желаю вам всяческих успехов.

— И я вам желаю того же.

Когда Усманов уходит, мой знакомый удивленно смеется:

— Что это у вас за любовь? Ты же, говорят, несколько дней назад был у него «на ковре»!

— Сам поражаюсь,— говорю я.— Или какая-то игра. Или что-то, мне кажется, происходит в этом доме.

— Ничего вроде не происходит.

— Значит, произойдет. Увидишь, вскоре произойдут небольшие кадровые перемены.

Так случается, что вскоре в этот же день у меня происходит разговор и с лицом Икс, философом-наблюдателем, или, как я его еще называю, агентом темных сил Мотальцевым, которого я встречаю, как всегда, нечаянно на улице:

— Ну что, дорогой мой? Каков мой гороскоп? Что нагадаешь мне на завтра? — спрашиваю я.

— Никаких прогнозов.

— Это почему же? Ты всегда был так щедр на них.

— Моя лавочка закрыта. Больше не торгую. Радуйся, что остался цел. Ничьих заслуг здесь нет. Просто ситуация в стране недостаточно ясна. А то не знаю, встретились ли бы мы еще. Кстати, прогнозировать события можно, если имеешь дело с нормальным человеком. В случае с тобой, к сожалению, все непредсказуемо.

— Как же мне жить без твоих советов? — сокрушаюсь я.— Я так привык к ним.

— Знаешь, в сочинском аэропорту за рублевку компьютер выдает каждому желающему его гороскоп. Недавно отдыхал в Пицунде и сам гадал себе,— усмехается Мотальцев.— Слетай туда!

Что означают эти две случайные встречи[27] — знак того, что сюрреалистическая трагикомедия близка к завершению?

22 мая 1987 года

Наслаждаюсь тишиной. В рукописи «Третьего человека, или Небожителя» каждый день прибавляется по нескольку новых страниц.

На полках книжных магазинов вдруг вижу трилогию своих пьес: «Дарю тебе жизнь», «Диалоги», «Ищу человека». Догадываются ли читатели, какая личная драма скрывается порой за обложкой той или иной книги, которую они небрежно листают у книжного прилавка?

Книга все-таки вышла. Правда, не без потерь. Вместо запланированных первоначально пятнадцати тысяч, тираж составляет всего четыре тысячи. Но и это не все. В книготорге неожиданно узнаю: в книжные магазины Казани направлено всего двести пятьдесят четыре экземпляра. Таков, собственно, истинный «тираж». Остальные экземпляры — свыше трех тысяч семьсот книг — отправлены в сельские магазины. Видимо, с целью, чтобы они гнили в складских помещениях.

Наверное, это тоже своеобразная месть, но у меня уже нет сил реагировать на все. Темные силы неистребимы. Вероятно, они такая же принадлежность жизни, как и луч солнца. Все чаще убеждаюсь в том, что Сатана так же правит на земле балом, как и Бог. Но и присутствие Бога на земле несомненно. Я — в его защитном луче...

 

24 июня 1987 года

Из информационного сообщения (Советская Татария, 1987, 24 июня):

«Бюро обкома КПСС рассмотрело вопрос о недостойном поведении секретаря обкома КПСС Р.К.Беляева.

В 1986 году в Москве с участием делегации Татарской АССР проводилось торжественное мероприятие, посвященное 80-летию со дня рождения Мусы Джалиля. Мероприятие было подготовлено и проведено на высоком идейно-политическом и культурном уровне.

После завершения официальной программы руководитель делегации секретарь обкома КПСС Р.К.Беляев под предлогом подведения итогов организовал в номерах гостиницы чаепитие с употреблением спиртных напитков. На этом застолье были Д.Х.Зарипова — заведующая отделом культуры обкома КПСС, Ф.Г.Зиятдинова — секретарь Казанского горкома КПСС, М.М.Таишев — министр культуры ТАССР, Р.С.Насыбуллин — инструктор отдела культуры обкома КПСС, Т.А.Миннуллин — председатель правления Союза писателей ТАССР, М.Х.Салимжанов — главный режиссер Татарского академического театра имени Г.Камала.

При рассмотрении в обкоме КПСС этого неприглядного случая Р.К.Беляев категорически отрицал все происшедшее и только после подтверждения данных фактов участниками застолья вынужден был признаться.

Кроме того, Р.К.Беляев, бывая в командировках в городе Мензелинске, нарушал морально-этические нормы партийной жизни, намеренно искажал в разговорах суть кадровой политики в Татарии, охаивал руководящих работников республики.

Все выступившие на заседании члены бюро обкома КПСС подтвердили склонность Р.К.Беляева к самовосхвалению и карьеризму, на это ему неоднократно указывалось и ранее.

За недостойное, порочащее должность секретаря областного комитета партии поведение, выразившееся в организации застолий с употреблением спиртных напитков, клеветнические высказывания в адрес ряда руководящих работников республики и проявленную неискренность бюро обкома КПСС объявило члену КПСС Р.К.Беляеву строгий выговор с занесением в учетную карточку, постановило считать невозможным его дальнейшее пребывание на посту секретаря обкома КПСС и внести данный вопрос на пленум областного комитета партии.

Бюро обкома КПСС за участие в застольях с употреблением спиртных напитков члену КПСС министру культуры ТАССР М.М.Таишеву объявило выговор, заведующей отделом культуры обкома КПСС Д.Х.Зариповой, секретарю Ф.Г.Зиятдиновой поставило на вид.

Казанскому горкому КПСС поручено рассмотреть в партийном порядке вопрос о персональной ответственности других членов КПСС, принимавших участие в застолье».

 

Из информационного сообщения (Советская Татария, 1987, 24 июня):

«23 июня 1987 года состоялся VI пленум Татарского обкома КПСС. Пленум рассмотрел вопрос о Р.К.Беляеве. Пленум обкома КПСС освободил его от обязанностей секретаря и члена бюро обкома КПСС за недостойное поведение, порочащее звание партийного работника».

 

25 июня 1987 года

Жизнь, в сути своей, потрясающе трагикомична.

Я всегда был скорее теистом, нежели атеистом, веря в иерархию разума и иерархическое, уходящее в неразличимую бесконечность, построение мироздания, однако в эти дни ощущаю и реально: Бог есть. И он действительно наблюдает за нами, грешными, и воздает всем сполна, согласно нашим деяниям.

Судите сами: в Казани во дворе театра тайно сжигаются декорации спектакля о Джалиле, и в эти же дни в Москву отправляется официальная делегация на проведение помпезных торжеств, посвященных 80-летию поэта. Причем любопытно: в состав делегации входят буквально все, без исключения, кто выносил карательные вердикты по отношению к спектаклю «День Икс» или втайне, подобно М.Салимжанову, влиял на его судьбу.

И вот торжества проведены, и в большом гостиничном номере Беляева затевается пьянка. За что пьют эти люди, за что поднимают над столом стаканы с водкой и рюмки с коньяком? Да, конечно, за то, что хлопоты с торжествами наконец сброшены с плеч. Но, возможно, еще и за то, что в Казани покончено наконец с ненавистным «Днем Икс».

И здесь на авансцену выступает Сверхбог в лице Лигачева и Усманова.

Первый изобретает к этому времени знаменитый антиалкогольный указ, согласно которому публичное питие чиновным лицом рюмки коньяка или стакана водки есть немыслимое преступление. А другой вовремя применяет этот указ в целях чистки рядов своих приверженцев. Причем, словно юмора ради, не забыт ни один из тех, кто особенно яро губил «День Икс». Сверхбог помечает шутовским знаком всех поголовно.

Право же, никогда прежде сухой, казенный текст официального сообщения не нес в себе для меня столько поистине комического содержания.

Вечером на прогулке в тихом, безлюдном сквере возле психиатрической лечебницы на Волкова обсуждаем с Басиным подробности, какие довелось услышать.

Оказывается, Раис Беляев, бывший первый секретарь горкома партии в Набережных Челнах, знаменитый человек, вся грудь в орденах, о котором написаны даже романы, а в рамках моего сюжета — третий секретарь обкома КПСС, замыслил «африканский переворот».

Нынешний «гауляйтер» Татарии Усманов должен был быть свергнут на одном из пленумов обкома, власть же первосвященника республики должна была по замыслу осенить своим ореолом его, Беляева, голову. Но переворот, как это часто бывает, не удался. Один из потенциальных заговорщиков — секретарь мензелинского горкома, которого Беляев самонадеянно и неосторожно попытался во время командировки в район соблазнить и затащить в свою «команду», выдал его с потрохами. Прямо в присутствии Беляева и на его глазах он тут же позвонил из своего кабинета Усманову и доложил о заговорщицкой деятельности Беляева[28]. Обоих — и Усманова, и Беляева — от неожиданности чуть не хватил инфаркт.

Краснобая и карьериста из Набережных Челнов надо было срочно убирать. Вначале первым лицом республики рассматривалась возможность использования в этой ситуации и моего конфликта с Беляевым. Именно с этим вариантом был связан мой вызов к Усманову. Но кого удивишь преследованиями писателя? Писатели и должны всегда преследоваться, висеть, как тряпица, между небом и землей. Москву байками о гонимых художниках не проймешь, сами умеют гнать и гноить, это — неубедительно. Подумаешь, сжег декорации спектакля о Джалиле в дни его 80-летия и три года житья не дает несчастному автору пьесы и режиссеру. Экая невидаль! За это секретарей обкома с работы не снимают. Нужен более доказательный вариант. И из-под зеленого сукна был вытащен прошлогодний донос о коллективной пьянке в гостиничном номере у Беляева — после официального празднования в Москве 80-летия Джалиля. Посмели бутылку водки раздавить? Коньяк лакали? Без закуски? С одной селедкой? И когда? Во время проведения антиалкогольной кампании в стране! Это был уже более серьезный и достаточно весомый для орготдела ЦК аргумент. Главное — в духе времени.

Оказывается, год назад первый секретарь вызвал к себе одного из членов официальной делегации — литератора, драматурга, депутата, «инженера человеческих душ»:

— Пили после юбилейного вечера?

— Пили.

— Что?

— Коньяк, водку,— простодушно признался литератор.

— Вот тебе перо и бумага. Садись, пиши. Кто пил? Что именно? У кого? Когда?

Год донос известного литератора, (его фамилию см. в информационном сообщении «СТ» от 24 июня 1987 г.), бережно спрятанный в кожаную папку, пролежал в сейфе.

И вот теперь Беляеву суждено было стать жертвой знаменитого антиалкогольного указа, строжайше соблюдавшегося как одна из редкостных и, возможно, единственных примет революционной «перестройки общества». Самое смешное и нелепое — Беляев, при всем том, что пили у него в номере, был известен как абсолютный трезвенник и сам даже не пригубил спиртного ни капли, но в абсурдистской действительности разве имеют конкретные детали хоть какое-нибудь значение?

Для расправы с другими Беляев нисколько не брезговал использовать столь же абсурдные вещи. Так недавно, основываясь на том же указе, за пьянку на рабочем месте, он сам без тени сомнения и жалости уволил с работы двух журналистов из журнала «Коммунист Татарии». Что же брезговать абсурдом применительно к нему?

В некоторых обстоятельствах палач действительно легко превращается в жертву.

— Ну вот, Натан Израилевич,— смеюсь я,— а вы утверждаете, что Бога нет. Нельзя так говорить! Сошел со сцены один из наших серьезных противников. Представьте на секунду, что было бы, если бы африканский переворот ему удался бы? Что бы он сделал с нами, бедными?

— Не беспокойтесь. Беляев в нашей истории был лицом не основным. Он был в чьих-то руках главным орудием, но отнюдь не лицом. А нас спокойно передадут по наследству. В нашем положении ничего не может измениться. Мы с вами приговорены давно. Только неизвестно кем. Радости у меня нет. Сегодня кирпич случайно упал на голову Беляеву. Завтра он с такой же закономерностью упадет на нашу голову.

И в самом деле, каких перемен к лучшему можно ожидать? В стране происходит что-то странное и непонятное. Власть, общество, народ выродились окончательно. На истории с «Днем Икс» процесс крайнего вырождения власти виден с предельно пугающей отчетливостью. Но завтрашняя власть не станет лучше. Она будет состоять из тех же людей. Ибо других нет.

 

Из досье о мафиозных организациях:

«Ставшие известными события последних лет заставляют предположить, что мафия в нашей стране связана в первую очередь с деятельностью людей типа бывшего первого секретаря Узбекской ССР Рашидова или бывшего заместителя министра внутренних дел СССР Чурбанова. Однажды в газете «Правда» появилась заметка «Зять и его кумовья». В ней говорилось, что Чурбанов и Рашидов обсуждали планы помощи какому-то «засыпавшемуся» ташкентскому духанщику. Этим, как догадались вдумчивые читатели, автор публикации хотел принизить Чурбанова, совсем недавно имевшего «славу» выдающегося государственного деятеля. Но тот же вдумчивый читатель может задаться и вопросом: принизить-то принизили, но кто же является главным, если чурбановы и рашидовы всего лишь «стоят на стреме»? Не зря, видимо, пугающе знаменитый Адылов похвалялся в свое время, что мог «свалить» самого Рашидова. Если выдающиеся государственные деятели — марионетки, то кто держит нити управления страной в руках?

Давление со стороны власть имущих, их покровительство крупным преступникам принимает порой самые разнообразные формы, вплоть до отмены законно принятых судебных решений. Так поступили, например, с приговором в отношении бывшего Председателя Совета Министров Узбекской ССР Р.Курбанова, осужденного к восьми годам лишения свободы за взяточничество и другие служебные корыстные злоупотребления. Через полтора года после вынесения приговора за подписью Брежнева издается указ Президиума Верховного Совета СССР о досрочном освобождении Курбанова из мест заключения. Вскоре с той же легкостью Брежнев подписывает указ — о прекращении взимания с Курбанова награбленного им. Еще какое-то время спустя Курбанов, правомерно исключенный КПК при ЦК КПСС из партии, вновь на общих основаниях принимается кандидатом, а затем становится и членом партии» (Известия, 1988, № 307).

«Именно в те годы начинается, условно говоря, «демонстрационный эффект разложения» всего и вся... Не нужно слишком узко понимать слово «коррупция». Выдвижение человека на крупную должность, не подготовленного к этому ни по своему интеллекту, ни по образованию, ни по опыту работы, наконец, ни по своим нравственным качествам, что это такое? Но именно на таких принципах создается система номенклатуры. И как расценивать сам факт, что завалившего работу в одном месте переводят на другое, третье, десятое, а потом отправляют на пенсию с предоставлением заманчивых льгот? Слово «коррупция» означает подкуп, порча... Надо завладеть интеллектом, талантом, и неважно, каким образом: повышенным ли вниманием, лестью, выдвижением на высокий пост, материальными ли благами и привилегиями... Поступают и по-иному. Создавая обстановку политического давления, шантажа, искусственно снижая общественную потребность в таланте, они ставят жертву подчас в такое безвыходное положение, что даже самая малость «милостивого внимания» иногда рождает готовность выступить в роли «подручного»...

Большая часть старой интеллигенции эмигрировала либо уничтожена, терроризирована, подавлена. Новая интеллигенция в массе своей едва ли стала «совестью народа» — у нее появилась другая общественная и нравственная установка. Любой диктатор мог бы позавидовать разработанной системе кнута и пряника. Для высшего слоя элиты, для среднего и низшего пряники, естественно, разные. Есть свой «пряник» и для людей творческого труда.

Ничто так не разрушает личность, как страх. Поколения руководителей, пришедших на смену «врагам народа» тридцатых годов, прошли серьезные испытания страхом. А когда он исчез, то что остается, кроме моральной опустошенности? Появляется желание платы за страх, какой-то компенсации, моральной или материальной, будь то обладание властью или стремление отхватить побольше от общественного пирога. Дефицит материальных ресурсов подчас создается намеренно, а то и искусственно обостряется в угоду воротилам подпольного бизнеса, разумеется, за крупные взятки...

Человеку, находящемуся у власти, в этих условиях трудно устоять. Наряду с «демонстрационным эффектом разложения» параллельно возникает и бурно развивается «эрозия идеи». Становится возможным все...» (Советская культура, 1985, VIII.05).

26 августа 1987 года

Провожаю в Ленинград Натана Басина. Как неприкаянные, бродим по его опустевшей гулкой квартире — на грязном полу мусор, тряпки, старые газеты, упакованные вещи, хлам. Уже третий час кряду безнадежно ждем машину с грузчиками.

— Вам кровать не нужна? — устало спрашивает Басин.— Сейчас в магазинах вроде их нет, а мне ее некуда будет ставить. Почти новая.

— Спасибо, не нужно,— отвечаю я.

— И стол вам не нужен. И я... никому не нужен. Нет, я и в самом деле не могу больше здесь жить! — восклицает он.— Скажите, что это? Божье наказание? У меня был прекрасный театр в Красноярске! Зачем я оттуда сорвался? Целых два года настойчиво уговаривали перебраться в Казань, сулили золотые горы. Уговорили. Приезжаю. В обкоме и Министерстве культуры милые, интеллигентные люди. Все прекрасно! Но только огляделся по сторонам — неожиданно их убирают. Сажают на их места каких-то непонятных монстров! Ладно, поставил несколько спектаклей — Киршона, Мопассана, вашу пьесу. И вдруг начинается... По существу, изгоняют из театра, вынуждают написать заявление. За что? Ладно, ушел, скромно работаю в институте. Ректор — замечательная женщина, умница. Полное взаимопонимание. И вдруг опять — треск, гром, шум. И ее убирают. И надо же — сажают туда именно этого человека! Скажите, за что ваш Бог дал мне такое наказание? В чем моя вина? Теперь вынужден бежать из города вообще. Весь финал жизни — насмарку! За что? Я хочу знать! Есть здесь какой-то высший смысл? Или налицо абсолютная бессмыслица? Так сказать, черная дыра?

— Не знаю. Мы с вами — художники. Следовательно, изгои на этой земле. Вечные пасынки. Наверное, за это. Я завидую вам, Натан Израилевич. Вы уезжаете.

— От них никуда уехать невозможно, уверяю вас. И там они будут. Они — всюду! Знаете, я даже побаиваюсь. Вот приеду в Ленинград, пущу чуть-чуть корешки, и вдруг туда опять назначат Беляева! Чем-нибудь руководить. Знаете, это, может быть, совершенно мистический, но абсолютно реальный сюжет. Как вы думаете, Диас Назихович, не назначат его? Только скажите всю правду!

Басин внимательно смотрит на меня, я — на него. И мы оба хохочем.

Да, номенклатурным единицам нашего общества, членам всесильной государственно-политической мафии тонуть окончательно не дают. При всех обстоятельствах идем ко дну мы, они же всегда выплывают на поверхность.

Специально для Беляева были немедленно очищены кабинет и кресло ректора Казанского института культуры. Женщину, поднявшую этот институт к жизни с нуля, безотлагательно, срочнейшим образом выпроваживают на пенсию.

И вот в первый же день появления в институте новоиспеченного ректора, круглого, как колобок, бодрого, уверенного, источающего жизненную энергию, заведующий кафедрой режиссуры Натан Басин, не выдержав, подает заявление об уходе.

Подписывая ему заявление, Беляев устраивает, разумеется, маленький спектакль, пускает лицемерную слезу.

— Он так долго меня провожал, стоя у дверей кабинета, так трогательно жал мне на прощанье руку...

Машина задерживается. Мы, вконец очумев от ожидания, бессмысленно бродим по пустой грязной квартире, сидим на брошенной кровати.

— Скажите, Диас Назихович, как нам всем спастись от этих людей? Есть, как вы считаете, хоть какой-то выход? Пусть даже единственный? Или уже совсем нет?

— Спасение есть,— говорю я, отвлеченно размышляя о чем-то ином.— Одно. В нашей работе. В противостоянии сегодня и завтра. И всегда. Ибо завтра будет то же самое. А больше, наверное, ни в чем.

Наконец приезжает грузовик. В квартиру вваливаются грузчики — молодые, здоровые полупьяные парни.

— Батя, сторонись!

Громкий смех, визг, гогот. Грузчики начинают выносить вещи.

— Если я получу в свои руки театр где-нибудь в стране, я восстановлю «День Икс»…

26 декабря 1987 года

Да, противники вроде усмирены[29]. Они исчезли из моей жизни. Но надолго ли?

Завтра они обязательно вновь появятся откуда-нибудь. Это — как в сказках. Герой мечом срубает голову Дракону, но вместо отрубленной головы тут же перед ним возникает еще несколько других с огнедышащей пастью. Сатанизм вечен и неутомим. И мой конфликт с ним, видимо, будет длиться до последней минуты жизни. А может быть, и за ее пределами.

Но как победить еще другого врага, может быть, не менее опасного и коварного? Этот враг таится уже в собственной груди. В теле, в душе. Все чаще ловлю себя на ощущении невозможной, запредельной усталости.

Иногда человек устает так, что чувствует себя распятым или побежденным.

Усталость накапливалась за многие годы в бесчисленных столкновениях. Видимо, собиралась, копилась память о полученных ранах, и вот уже тяжелый яд усталости не уходит из тела.

Враги побеждены, но еще более изощренный в сатанинских игрищах противник тянется ледяными пальцами к сердцу.

Я завершаю своего «Третьего человека, или Небожителя», свою, пожалуй, самую великую и оптимистическую книгу, но, размышляя о мировом человеке в течение многих лет, не уходя в сторону от тяжб и конфликтов с ним, идя порой на таран, я таким способом, возможно, проникаю слишком глубоко в тайну его бытия. И вот теперь все чаще приходит мысль: делать такое глубокое зондирование было, видимо, нельзя. Есть вещи, которые лучше не знать.

Я словно разгадал глубоко запрятанную тайну человека и тайну народа, и человек, и народ становятся мне неинтересны. Будто просчитанные вдоль и поперек, сведенные в символы, в знаки, с известным мне прошлым и легко и ясно читаемым мной будущим, они становятся мне, всеведущему, скучны.

Холодным декабрьским днем у Чеховского базара возле больницы встречаю вдруг Раиса Беляева. Он что-то громко и, как всегда, бодро вещает, я слушаю его вполуха и думаю: «Бог мой, какая скука все твои речи и вся твоя жизнь! И ты был мне противником?! Был мне врагом? Да полно! Возможно ли это?»[30].

И вот — Голгофа, от которой не уйти. Вот — крест, с которого не слезть при жизни. Вот — ржавые гвозди, с каждым мгновением все надсаднее впивающиеся в твою плоть. Вот — твоя вечная, неутолимая жажда.

Запенился и замутился чистый источник, из которого я прежде пил. Нельзя было разгадывать тайну человека, роковую тайну Бога.

Расшифровав в струе богоносной жизни знак вечного и тайного присутствия Сатаны, я словно преступаю некий закон. Нарушаю установленное от века табу.

Ноябрь 1984 г.— декабрь 1987 г.

— И нет способов облегчить бремя жизни?

— Нет. Если не считать смерть и безумие.

Ю.Мисимо

 

 

Послесловие

 

Из статьи (Вечерняя Казань, 1995, 23 янв.):

«Официально зарегистрировался на бирже труда в качестве безработного, т.е. лица, не имеющего средств к существованию, известный писатель, заслуженный деятель искусств Татарстана и России, лауреат Государственной премии республики Диас Валеев.

За последние два-три года он получил, как правило, в витиевато-уклончивой форме, одиннадцать отказов в приеме на работу, выдержал и выиграл два многомесячных судебных процесса в защиту чести и достоинства, дважды официально обращался в МВД по поводу угрозы убийством... И, естественно, не на зарплату, которой не было все эти годы, а только благодаря помощи меценатов смог издать, не получая гонораров, несколько книг и подготавливает к печати другие.

Говорят, в экстремальных условиях мастера культуры творят лучше. Видимо, у нас в республике очень заботятся о подходящих условиях для творчества писателей»[31].

Из интервью (Аргументы и факты в Татарстане, 1995, №7; Известия Татарстана, 1995, 1 июля):

«Уже сами названия двух новых книг известного татарского писателя Диаса Валеева свидетельствуют о необычности их формы и содержания — «Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу» и «Третий человек, или Небожитель». По мнению самого автора, это — попытка духовного реформаторства. Цель — основать новую универсальную панрелигию. Ни много ни мало. Корреспондент «Татаринформа»М.Зарипов не смог отказать себе в удовольствии побеседовать с новым пророком.

— Диас Назихович, вы по образованию геолог, а по своим литературным пристрастиям — прозаик, драматург, эссеист. Как вас «занесло» на территорию религии?

— Идеи родились совершенно спонтанно еще в 60-х годах. В 1969 году первый вариант рукописи сгорел. Тогда меня вызывали на «профилактические беседы» в КГБ, и я, опасаясь обыска, прятал свои сочинения. Ясно, что ни в 60-х, ни в 70-х, ни в 80-х годах все это не могло быть опубликовано. Узкая щель относительной свободы открылась в начале 90-х годов, и я воспользовался случаем, благо тексты были готовы. Правда, теперь на смену идеологической цензуре пришло очень жесткое сито экономического отбора, но мне помогли меценаты, и книги вышли. Хотя и небольшими тиражами.

— Вы можете сжато изложить свою идею?

— В религиозной истории человечества мы наблюдаем три грандиозные эпохи. Первая — эпоха языческого политеизма, или многобожия. Это десятки тысяч лет. Во вторую эпоху из языческого религиозного «фона» выделяются региональные Боги. У древнеиндийских племен — Брахма, Вишну, Шива, Рама и Кришну (индуизм). У древних персов Боги света и тьмы — Ормузд и Ариман (зороастризм). У евреев — единый Бог Яхве, или Иегова (иудаизм), у индусов же — очередное земное воплощение Бога Вишну Будда (буддизм). Чуть позже в Палестине приходит время рождения Бога-Отца, Бога-Сына, Бога- Святого Духа (христианство), а в Западной Аравии у арабов в человеческих представлениях рождается последний из Богов регионального значения — Аллах Всевышний (ислам). Всем им поклонялись и поклоняются разные народы. Анализ, между тем, показывает: продолжительность бытия этих региональных богов хотя и насчитывается двумя-тремя тысячами лет, но все же имеет определенный исторический срок.

— А вы объявляете себя пророком нового Сверхбога?

— Да, я являюсь вестником, или пророком этого Сверхбога, если только вас это не оскорбляет и не обижает. Поскольку я выпустил книги, где утверждаю постулаты новой веры, это уже не моя претензия, а зафиксированная реальность. Мы ныне переживаем начальный миг возникновения в нашем мышлении идеи принятия для всей человеческой расы последней колоссальной ипостаси единого Бога.

В XIX веке первое слово о нем было уже высказано проповедниками Бабом и Баха-Уллой в Иране, Рамакришной и Вивеканандой в Индии. Мое слово о Сверхбоге, мои идеи и книги, родившиеся в канун III тысячелетия,— пятое по счету пророчество. У народа Татарстана, поскольку очередное, наиболее серьезное, слово о Сверхбоге высказано на этой земле, возникает, таким образом, исторический шанс — наряду с древними индусами, персами, евреями, арабами войти в семью народов-творцов новых для мира религиозно-духовных ценностей. Увидит ли народ этот шанс, войдет ли в «золотое сечение» своей судьбы, поверит ли таким вестникам, как я, или пройдет мимо — сюжет истории ближайших десятилетий.

Напомню, в 922 году, еще при булгарском царе Алмуше, в языческой Волжской Булгарии официально был принят ислам. В 988 году при киевском князе Владимире Русь, дотоле также языческая, стала христианской страной. Это были чрезвычайно важные исторические минуты, аналогичные нашему времени. Подобный стратегический выбор, но уже в пользу универсальной панрелигии, я предлагаю совершить сегодня.

— Каждая мировая религия, будь то индуизм, христианство или ислам, являлась новым шагом в развитии человечества. С ними в мир приходили новые веяния. В чем суть религии Сверхбога? В чем ее главное преимущество? Ее отличия?

— Содержание религии Сверхбога, основной императив, обращенный к человеку: стань мега- или богочеловеком. Основной императив любого другого вероисповедования: стань верующим в меня, Иегову, стань верующим в меня, Иисуса, в меня, Аллаха... Здесь — стань богочеловеком. Ибо только поднявшись на уровень богосостояния, ты обретаешь для себя Сверхбога.

Осевая линия — учение о трех ипостасях человека. Если основная задача всей человеческой расы — выйдя из состояния микро «я» и пройдя через промежуточную форму макро «Я», прийти к бытию мега «Я», или богочеловечества, то и задача каждого конкретного человека — индивидуально совершить этот хадж: от микроипостаси своего «я» — к богоипостаси. Последняя ипостась также заложена в нас изначально.

Но как привести человека в это состояние? Как увеличить войско людей, водительствуемых не сатаноидеей, а богоидеей? Есть путь лести, путь внушений, есть путь плетки и страха. Как поступали в таких случаях пророки прошлого? «О вы, которые уверовали! Ешьте блага, которыми Мы вас наделили, и благодарите Аллаха, если Ему вы поклоняетесь» — так льстил, так увещевал Мухаммед первых новообращенных в свою веру. Или: «А если кто не верует в знамения Аллаха... то Аллах быстр в расчете!» Та же идеология страха у иеговистов, у христиан. В индуизме, в древнем ведическом гимне вы найдете сюжет о Варуне, низвергающем грешников в мрачную бездну, откуда нет возврата. Вы встретитесь там с «законом кармы», который определяет образ дарованного вам посмертного возмездия-воздаяния.

И что же, и нам, вестникам Сверхбога, идти в человеческий мир, расточая непрестанно угрозы и держа в руке плеть? И нам говорить, что Сверхбог быстр в расчете? Нет, религия Сверхбога опирается на человека, который извлек из себя свое микро «я», выжал по капле свою макроипостась и сам вышел в мегабытие как естественную форму своего существования.

Религия Сверхбога оперирует не только понятием Бога, но и понятием Небога. Новые подходы открывают невероятные бездны. Любая религия — всегда точка встречи человека с Богом.

Изначальное язычество, созданное человеком в микроэпоху, и все шесть мировых религий, созданных в макроэпоху, это — продукт творчества микро- и макрочеловека. Понятия Бога — Небога проясняют структуру мироздания, место человека в иерархии мировых сил.

Мы имеем три ипостаси человека. Начальная тяготеет к Небогу, или Дьяволу. Вторая, промежуточная, является средостением. И высшая, третья, склоняется к Богу. Человек находится как бы в объятиях Бога — Небога, и вся история его эволюции — это путь от Сатаны к Богу.

Путь этот драматичен, даже трагичен. И поэтому религия Сверхбога — это не религия смирения и покорности, а религия борьбы. Сатанизм не хочет выпускать человека из своих объятий. Он наступает теперь в мире повсюду. И ему могут противостоять только бойцы Сверхбога, объединенные одной мощной великой светоносной идеей. Эта идея уже сформулирована.

— И вы надеетесь на понимание?

— Мои рукописи знали и огонь, и воду. Все-таки я сумел издать их. Хотя это было нелегко. Я был у высшего руководства Татарстана. Я сказал им: «Есть шанс. Вы помогаете открывать сотни новых мечетей. Вы возвращаете православным церкви и монастыри. Прекрасно! Но давайте построим еще хотя бы один храм в честь Сверхбога. Самый первый на земле!» В те дни у башни Сююмбеки я посадил символическое дерево нового учения. В траве у древней башни я оставил две свои книги о Сверхбоге с обращением к человечеству. Кому в руки они попали, мне неведомо. Может быть, в руки какого-нибудь пьяницы, который их уже продал кому-то другому. Может, их поднял предельно уставший человек, который последний раз открывал книгу лет тридцать назад. Таинственная непростая судьба экземпляров этих книг, оставленных у башни, будет символизировать судьбу учения.

Я же сам ни на что не надеюсь и ничего не жду. Рождение религии — это длительный исторический акт. Я — пахарь, и я всего лишь высказываю некоторые идеи, высеваю семена на почву и иду дальше. Дело народа и его земных вождей — прислушаться ко мне или отмахнуться от моих слов. Я знаю, родись я с этими идеями в Индии, я был бы сейчас учителем, гуру. Родись я с ними на Ближнем Востоке, я был бы, вероятнее всего, немедленно уничтожен. Ну а в наших северных краях вестник или пророк может состоять на бирже труда, как числюсь там, например, я, в качестве безработного.

— Вы зарегистрировались в бюро занятости как пророк?

— Такой профессии чиновники не знают. Я зарегистрировался как литературный работник. Нет, у меня нет претензий к народу. Смотрите сами. Я дожил до 57 лет. Я хожу пока по улицам свободно. Это что-то значит. Все могло быть значительно хуже. Правда, откровенно говоря, в последние три-четыре года общество и государство приговорило меня, по существу, к смерти от голода. И если я еще жив, то вопреки приговору. Но такая форма взаимоотношений художника моего типа с внешним миром в принципе — норма. Пока еще я чужой для этого мира. Я стану своим для него после смерти.

— На литературный заработок прожить невозможно?

— За последнее время я издал несколько книг. Но это скорее всего книги для будущего. Они будут питать славу моего завтрашнего «я». Жить же литературным трудом в наше время нереально. Из пяти изданных в последние годы книг гонорар я получил только за одну. К тому же машинистке за перепечатку рукописи вы заплатите больше, чем получите за книгу в бухгалтерии издательства. Но свою нищету и унижения, часто даруемые этой нищетой, я рассматриваю как естественное испытание. Не нужно, чтобы гордыня возносила тебя слишком высоко. Художник всегда должен остро чувствовать другой полюс бытия, низы жизни. Оба полюса, высокий и низкий, ты должен ощущать и нести в самом себе одновременно. Принц Сиддхартха, прежде чем принять имя Будды и начать проповедничество, надел на плечи халат нищего и взял в руки посох странника. А у Велемира Хлебникова есть строки, которые надо здесь вспомнить: « И с ужасом я понял… что я никем не видим, что нужно сеять очи, что должен сеятель очей идти…» Вот я и иду, и сею очи.

— Счастья вам в пути!

— Спасибо! Возможно, на этом пути мы еще с вами встретимся...».

Январь — июль 1995 г.