“ПОРТРЕТ ДОН-ЖУАНА”

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ 3

АСТРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

роман

Глава 1 

 Глава 2

 Глава 3

 Глава 4

 Глава 5

 Глава 6

 Глава 7

 Глава 8

 Глава 9

 Глава 10

 Глава 11

 Глава 12

 Глава 13

 Глава 14

 Глава 15

 Глава 16

 Глава 17

 

 I

   Это была старая записная книжка в твердом кожаном переплете зелено-желтого цвета. В ней содержались дневниковые записи тридцатишестилетней давности.
  Он пристально всматривался в забытый текст.
Господи, как изменился за минувшие годы его почерк! Теперь он писал размашисто, небрежно, крупными, словно вытянутыми в ширину, буквами. А тогда буквы выходили маленькие-маленькие. Но о чем он писал тогда? Что его волновало?
  Перед глазами, на столе, находилось дневниковое повествование о первой любви, о его поездке к Маше Лебединцевой...

7.07.58.
Мутная вязкая мгла закрывает все небо, и только вдали, пробивая ее, на землю широким клинком падает солнце. По реке, четко стуча моторами, то и дело снуют буксиры, рыбачьи сейнера. Их уже не видно, а стук все еще стелется, летит над водой, потом незаметно глохнет, забиваемый другими звуками.
Река живет. Стоит только прислушаться, и сразу же отовсюду лезут звуки: разбиваясь о зеленые, обросшие мхом сваи, о чем-то неумолчно шепчут волны, слышится людской говор, далекий, невнятный, пригибаются к долу и тревожно шумят, словно моля кого-то о пощаде, листья акаций.
Уже вечер. Я опять один и сижу на причальной стенке астраханского порта. Ноют стертые ноги, и кажется, что их трудно будет оторвать от старых досок. Тело будто опухло от усталости. Никуда неохота идти, да и некуда идти. Местом ночевки станет, наверное, одна из портовых скамей. Я уже привык спать на голых досках, подложив под голову одну только руку.
Прошла неделя, как я, сев на первый попавшийся пароход, уехал из дома, а кажется, что было это давным-давно, потому что много людей, даже слишком много, прошло за это время мимо меня. Правда, все эти встречи и впечатления лежат еще под спудом, но рано или поздно хаос найденных и встреченных звуков, слов и лиц, наверное, войдет куда-нибудь. В рассказ или повесть, которые я, быть может, когда-то напишу. Куда я еду? Зачем? Кто меня ждет в конце пути?

10.07.58.
Я на борту паротеплохода "Тельман"... Он медленно движется по дельте Волги из Астрахани в Махачкалу, а затем в Баку. Куда ни кинешь взгляд - уже спокойный и равнодушный,- направо, налево, всюду без конца и края серая вода да кое-где выглядывающие из воды островки, поросшие травой и кустарником. Поблескивая под солнцем, реют над кормой белые чайки, проходят мимо, слегка покачиваясь, красные бакены, изредка, на каком-нибудь острове, покажется два-три домика, и снова никого, да так, что иногда трудно разобрать, где небо сливается с водной гладью. Будто все едино: и небо, и земля, и вода.
Вдалеке поплевывает дымком землечерпалка.
Несколько дней назад мы сошли на астраханский причал, и было нас тогда трое: я, румын Гуран Мирча и высокий светлоглазый парень Стась Глухов из Саратова. Стась немногим старше меня, учится в Пензенском музыкальном училище и едет на Кавказ, как и я, вольным бродягой. Он пробует писать музыку, я пробую писать рассказы, и есть что-то сходное в нас. Но в Астрахани наши пути с ним расходятся. Он хочет побывать только в лермонтовских местах. Гуран Мирча старше нас обоих. Ему уже двадцать девять. Он худощав, коричневый вельветовый костюм сидит на нем ладно и ловко. Щеки немного впалые, смуглые, глаза серые и добрые. Он работал около четырех лет у себя в Румынии и вот полгода назад командирован на учебу к нам в Россию в Московский институт цветных металлов, а теперь добирается на рудник Тырныауз в Кабардино-Балкарии. По-русски говорит довольно сносно, только неправильно ставит ударения. Во всяком случае, понять его можно.
Вечером я провожаю Мирчу, пообещав навестить его в Тырныаузе. Мне хочется побывать на Каспии, почувствовать его наощупь. За три ночи, проведенные на привокзальных скамьях, я, однако, приустал и немного обессилел. Запомнилась особенно первая ночь - холод, шелест листьев, жесткий и неумолчный, какие-то крики, милицейские свистки, погоня за кем-то и вопль избиваемого человека, площадная брань ночной шалавы. Все это слилось во что-то одно, похожее на сон, перебиваемый холодной дрожью.
На астраханских мостовых встретил я еще одного бродягу. Одновременно пытались устроиться на работу грузчиками на какой-то портовой базе и оттуда, несолоно хлебавши, уже пошли вместе. Остальные две ночи мы провели, лежа голова к голове на скамье, в каком-то припортовом сквере, глядя на звезды и разговаривая о самых разных вещах. Володька Романовский, родом из Новгорода, похож на молодого Горького. Скуластое умное лицо, глаза серые, но зрачки порой кажутся не черными, а синими. Широк в кости, такой же чуть глуховатый голос. Да и в судьбе есть что-то сходное с Горьким или с его героями. Служил на границе, ранен - нога не сгибается. Ходит странником по России, ищет что-то -то ли работу, то ли женщину, которую назначено любить, то ли смысл жизни.
- Поплыли, золотые, на Соловки,- усмехаясь, говорит он, лежа на скамье и глядя на звезды, мерцающие в черном омуте неба.
Да, иной раз бывает трудно - негде ночевать, нечего есть,- но одна такая ночь, проведенная Бог весть где в разговорах со случайным попутчиком, многое дает душе.
Я не знаю, хватит ли денег до конца моего путешествия. Мой обычный дневной рацион - сгущенное молоко и хлеб. Я уже неделю не ел ничего горячего. И все-таки тратиться приходится. Правда, я успокаиваю себя тем, что экономлю на дороге. Из Казани до Астрахани я доплыл без билета, научившись уже ускользать от контроля. Вот и теперь я держу путь на Баку тоже без билета.
Однако до Баку мне доплыть не удается. Ночью поднялся шторм, и все, кто находился на открытой палубе "Тельмана" - с билетами четвертого класса или безбилетная голь вроде меня,- вымокли к утру насквозь. Вымок и продрог от холода до последних косточек и я. Какой Баку? Впереди Махачкала. Надо выходить. Обсушиться, обогреться.
О цели своего путешествия я не говорю никому. Это тайна. В общем-то из Казани я мог добраться до Нерехты, что под Костромой, где живет Маша, за трое суток на пароходе или за сутки на поезде. Но я выбрал путь длиной в два месяца. Все мое существо рвется в Нерехту. Но что ждет меня там? Я не могу приехать туда специально. Уже были три таких поездки, каждый раз кончавшиеся крахом. Я могу появиться там только "проездом", как бы ненароком.
- Да, путешествую по России и вот заглянул. Разве нельзя заглянуть к знакомому человеку на чашку чая?
В феврале, после зимней сессии, я таким образом заглянул в Нерехту на чашку чая к Маше проездом с Кольского полуострова. Теперь к этой чашке чая мне нужно тянуться через Нижнее Поволжье, Кавказ, Крым, Украину. Впереди много дорог и путей. И все они ведут в Нерехту. А пока я на палубе, в вымокшей одежде, голодный и не выспавшийся. Над Каспием поднимается утреннее солнце, "Тельман" причаливает к пирсу Махачкалы.

13.07.58.
Я в Тырныаузе. Приехал сюда вчера вечером. Небо промокло, накрапывал мелкий дождь, и я шел по улице, надеясь встретить Гурана Мирчу. В общежитии его не оказалось. Горы были закутаны в облака, дымились. Туман неподвижно стоял на склонах, будто зацепился за камни, да так и остался. Ночевал в гостинице. Это был первый ночлег в постели со времени начала поездки. Как все же хорошо спать на чистой простыне, накрывшись одеялом - необыкновенные ощущения! Но страшно дорого. Если завтра не устроюсь в общежитии, то сразу же уеду или пойду пешком.
Однако утром совсем случайно в столовой встретил Мирчу. Поехали на Эльбрус. По пути встречаются разрушенные балкарские аулы. Балкарцы только-только возвращаются домой из изгнания. Красота руин на фоне величественных гор ошеломляет. От Кавказа устаешь. Эти горы, снежные иглы, казалось, падают на тебя и нужно выдержать их натиск, необходима сила, чтобы жить здесь в вечном поединке с горами. Да и чтобы въявь прочувствовать всю природу Кавказа, нужно полазить по нему, сбить до крови ноги и тело, когда от ломоты сводит все суставы. С Мирчей мы забрались на Эльбрус довольно высоко. До снега. Мы даже ели его.
Устал я и проголодался после смертельно. Когда доехали до общежития, еле дотащил ноги до столовой, а потом сразу же завалился спать. Утром проснулся - воздух горный, чистый, пахнет травами. Небо, прошитое пиками гор, синее-синее.
Тырныауз - крупное вольфрамомолибденовое месторождение. Две недели назад мне исполнилось двадцать лет. Что ждет меня впереди - неизвестно. Но пронести бы через всю жизнь эту влюбленность во все новое, удивление перед человеком и природой, сохранить любовь к той, что стала моей кровью, моим дыханием...

15.07.58.
Сижу сейчас под детским грибком возле двухэтажного дома. Закрываю на мгновенье глаза, открываю, и мне кажется, что я живу где-то в сказке. Передо мной в облачной мгле, то совсем скрываясь в ней, то буквально на глазах приближаясь ко мне, стоят горы, одетые внизу у подножия в зелень лесов, а наверху, почти у неба, в белый сверкающий лед. И кажется, что смотришь на этот дикий величественный мир сквозь мутное стекло,- ничего не видно, но вот провели тряпкой, стерли со стекла туман, и все снова блещет в первозданной чистоте. Воздух влажен, порывист, остр.
Справа, чуть внизу, стоят дома. И я вижу, как туман падает на них со всего размаху и плотно окутывает их. И вот уже ничего не видно. Странно, но здесь, на вершине, тоже живут люди. Я - в самом сердце рудника. Приехал устроиться на временную работу недели на две, но не удалось. Интересно: если спускаться отсюда прямиком, то до Тырныауза километров пять, а по дороге набегает около тридцати. Она вьется, опоясывая гору, и вся - в пыли, в дыму, в реве машин. Сколько нужно было сил, мужества, чтобы проложить здесь дорогу, вгрызться в эти каменные глыбы, пробить в них штольни и штреки и давать руду. Насколько вечны горы, настолько переменчива погода. Да изменчив и пейзаж. Вот небольшое облачко повисло над гребнем горы, слегка задевая ее, и она как бы просвечивает сквозь туман. Но пройдет минута, и перед глазами возникнет что-нибудь другое.
Слышны детские голоса, петушиный клекот. Поразительно - это за тысячи метров над уровнем моря, среди гигантских ледяных игл гор, где в легендах живут лишь Демон да прекрасная Тамара, где прежде было вольно только орлам.
Жду шофера. Сейчас поедем на машине вниз, и вновь начнется головокружительная тряска, от которой порой в страхе и сладком ужасе замирает сердце. Почему этот ужас сладкий? Почему даже несчастная любовь на вкус столь сладка?

16.07.58.
Руки дрожат от усталости. Далеко внизу ревет Баксан. Ветер теплый и не может остудить тело. Сижу на камне над пропастью. Тонкие ветви дерева, похожие скорее на детские руки, нависли надо мной. Я еле взобрался сюда. Пришлось почти ползти, всем телом прижимаясь к крутому склону, цепляясь пальцами за гранит. Горло спирает, перехватывает дыхание, пальцы судорожно сжимают пучок травы или камень, под ногами что-то осыпается, и кажется, вот-вот неведомая сила утянет тебя в пропасть. Я хотел дойти до истока. Но разве дойдешь, когда не видно ни тропы, ни даже следа, а в руке еще сумка. Свободные руки здесь нужны - идешь не на двух ногах, а на четырех.
Пока пишу в минуту передышки в дневнике эти заметки, горы заполняет грозовым дымом. Вершины переходят постепенно в небо, и не разберешь ничего - где горы, где небо. Минута, и вот уже все погрязло в дикой, тревожной мгле. Серая, тяжелая от влаги, с каким-то фиолетовым оттенком, она словно придавила все вокруг, из-за скал будто в каком-то ирреальном сне проступает сумеречный свет солнца. Спускаться в такую погоду опасно. Придется переночевать в горах.

19.07.58.
Сакля сложена из глыб серого гранита, скрепленных навозом и глиной. Накат из тонких бревен держит еще на себе слой земли и веток кустарника. Справа стена заросла лохмотьями сажи. Сквозь дыру в крыше пробивается свет, и на крюку висит цепь для чугунка. Черные остывшие уголья лежат на полу вперемежку с сенной трухой. В задней части сакли земли насыпано больше, там лежат телогрейки, солдатская шинель, одеяло.
Живет их здесь, кажется, четверо или пятеро. Старуха разжигает очаг. Сосновые сучья горят жарко, быстро нагревая черный прокоптевший котелок. Сгорбленная, иссушенная жизнью женщина в грязном белом платье, видно, дочь старухи или сноха, сидит перед огнем, машинально перебирая спицы. Огонь бросает отсветы на тонкие руки, на длинное с впалыми щеками лицо. Скрестив ноги, она сидит на низком бревнышке, изредка что-то отвечает детям, и порой кажется, что она не вяжет, а молится.
На стенах сакли мешки с одеждой, из одного мешка высовывается штанина брюк, а под мешками стоят ведра, чугуны и совершенно новенький сепаратор. Из этого угла тянет запахом масла и молока.
Маленькая, с красивыми черными глазами девочка сидит на тазике возле матери и время от времени взглядывает на меня.
Вчера я проснулся около семи. Собрал в сумку зубную щетку, мыло, пасту, несколько банок сгущенки, хлеб, позавтракал и тронулся в путь. Мирча проводил меня до границы Тырныауза. В руках у меня туристская карта, и на ней обозначена тропа до Кисловодска - 115 километров. Кисловодск лежит на той стороне Кавказского хребта, и мне надо пройти к нему через перевал - пешим порядком по горной тропе (ни селений, ни людей). У меня есть кое-какой опыт, я студент второго курса геологического факультета университета, был уже на практике в глухих районах Удмуртии, Кировской области, Среднего Урала, участвовал в длительных пеших туристических маршрутах по марийской тайге, Закарпатью и Кольскому полуострову, и для меня пройти сотню километров не проблема. Правда, на Кавказе иной километр равен тысяче километров где-нибудь на равнине. Но так или иначе вечер на исходе, и первый привал мой - в сакле у пастухов-балкарцев.
Совсем черный от загара мальчик приносит черепушки от тарелки, что-то бормочет матери, потом показывает черепушки сестре. Девочка радостно смеется. Ее платье возле колен порвалось, и видны черные трусики. Голоса у детей звонкие, чистые.
Костер прогорает, но сизый легкий дым все еще ест немного глаза.
Старик, как только я пришел, ускакал на лошади вместе с другими горцами куда-то на пастбище. Ох, и хороша была его кобылица - с тонкими стройными ногами, с тугими мускулами, вся напружинившаяся, она рвала поводья, то и дело вскидывая вверх умную точеную голову. А дети все еще смеются над чем-то. Внизу, будто вентиляторная труба, ровно шумит Верхний Баксан. Я в горах, в самом их сердце.
И вот снова сижу возле огня уже на воле. Позади сакля, за ней, на лугу все еще пасется отара овец. Скоро и ее пригонят в загон. На колу прямо передо мной висит тушка ягненка. Старик с седым подбородком и темным лицом, не торопясь, опаливает его ноги и голову, подчищает что-то ножом и также неторопливо говорит о чем-то с другим пастухом. Тот, в круглой шапке, надвинутой на лоб, с набрякшими мешками под глазами, перебирает руками кишки и, вымыв их, набивает требухой.
Но вот загон заполнен, и в воздухе далеко по долине разносится блеяние овец, коз. Какой-то белый, как лунь, козел с чистой бородкой встает на задние ноги и смотрит на меня умными глазами. Из-за сакли слышатся тугие удары струи о ведро, молоко бьет из вымени, доносятся выкрики и щелчки пастушеского кнута. Пахнет парным молоком и дымом.
Становится темнее, и кажется, что костер горит ярче. Все небо и горы пропитаны туманом, звезд не видно. Один только костер пылает в долине, в надвигающейся ночи.
Старик с седой бородой снимает сапоги, старательно моет руки и ноги. Сейчас он пойдет в саклю и, встав на коврик коленями и обратив лицо к востоку, начнет молиться - совершать вечерний намаз.
Утром, провожая меня, старик говорит:
- Не ходи, парень, в горах один, пропадешь. Дороги не знаешь, пропасть можно.

22.07.58.
Пеший поход в Кисловодск оказался неудачным. От пастушеской сакли я пошел по еле заметной тропе, но то ли карта оказалась неверной, то ли я нечаянно свернул в какое-то другое ущелье, но тропа вдруг пропала. Компаса нет, карта туристическая - все это было, конечно, несерьезно. В полдень я добрел до стоянки тбилисских геологов. Их палатка вдруг выступила передо мной из тумана.
Они накормили меня айраном с лепешкой, твердой, как камень, и отговорили от прогулки в Кисловодск.
- Нет ни карты, ничего! Один! Ты что, старичок? Погибнешь.
В их словах был резон. С горами не шутят. Переночевав у грузин, я утром пошел по реке Уссулунге, нашел потерянную тропу и, заглянув на полчаса в саклю к пастухам, вернулся к вечеру в Тырныауз.
Комендант общежития не пустил меня ночевать, не дал койки, и пришлось спать на одной кровати вместе с Мирчей, а в шесть утра я уже мчался на попутке в Пятигорск.
И вот сижу у вершины Машука. Внизу кварталы улиц, крыши домов - все кажется отсюда, с высоты, маленьким, а справа, разогнув плечи, высится Бештау. За Бештау в мглистой жаркой дреме стоит Верблюдица. Белесые облака ползут надо мной, еле слышно доносится шум города. Там, где полулежу я, тихо. Ветер шумит значительно выше.
В зеленых шортах и клетчатых рубашках гурьбой проходят иностранцы. Высокие, рыжеволосые. Я не успеваю понять, на каком языке они разговаривают. И опять один - в тишине. Я давно хотел побывать на месте гибели Лермонтова. Эта поляна где-то внизу, и через полчаса я приду туда. Как мало он прожил и как много успел сделать! Даст ли мне жизнь шанс сделать что-то? Я тоже хочу взять самую высшую планку.

25.07.58.
Я просыпаюсь и засыпаю с мыслями о Маше Лебединцевой. Мне невыразимо приятно произносить ее имя и фамилию. В них звучит какая-то музыка.
- Маша,- говорю я.- Лебединцева,- зову я тихо.
Для меня эти слова как улыбка, как ласка. И я сразу же вижу ямочки на ее щеках. По бокам удлиненного лица свешиваются толстые, чуть не в руку, косы ржано-русого цвета, под чистым высоким лбом прямой, открытый взгляд серых глаз, верхняя губка всегда полуоткрыта, и это придает всему ее облику обворожительное выражение. Когда она с улыбкой смотрит на меня, во мне что-то обмирает. За всю жизнь я не видел более прекрасного и чистого лица.
Это лицо всегда словно мерцает передо мной. Но странно, когда я один и когда начинаю думать о ней, особенно на ночь глядя, у меня из глаз почему-то всегда текут слезы.
Неизгладимая печаль вошла в меня с той минуты, когда я ее проводил в прошлом году на поезд. Она была родом из деревни Большая Раковка Елховского района Куйбышевской области, училась в Куйбышеве в техникуме сельскохозяйственного машиностроения и приезжала в Казань на один из заводов на преддипломную практику. Мы встретились на танцах в КАИ. Когда я ее увидел, необыкновенно красивую, с чистым, ясным лицом в венце русых кос, накрученных на голову, тонкую, гибкую, с гордой шеей, во мне все рухнуло, и я уже был как в тумане, в облаке. Не свой, а ее с первого мига. Это было в последний день марта, а через три с половиной недели она мне уже махала тонкой белой рукой из тамбура уходящего поезда.
- Ты любишь меня? - спросил я ее перед отъездом.
- Нет,- прямодушно ответила она.- Но я хорошо к тебе отношусь.
В середине мая, во время весенней сессии, перед экзаменом по высшей математике я бросился в Куйбышев. У нее в разгаре была работа над дипломом, и мой внезапный приезд был не ко времени. Там, в Куйбышеве, на крутом высоком откосе над Волгой мы впервые поцеловались. Два раза я тихо дотронулся своими губами до ее губ. Это был мой первый поцелуй в жизни. Я чуть не потерял сознание от потрясения. В конце июня, перед отъездом на геологическую практику в Удмуртию, снова не выдержав долгого молчания, я метнулся к ней в Большую Раковку. Этот приезд был тоже не к месту. Помню необыкновенную жару, полчища мух, маленькую избенку в одну комнату с соломой на крыше и спекшимся глиняным полом в чулане, где я спал, изнуренную жизнью мать Маши, ее младшую сестру, брата. Однажды все мы пошли в лес. До сих пор в памяти ее раскрытая чистая твердая ладошка с горсточкой красной земляники. Она протянула эту ладонь мне навстречу, улыбнулась:
- Попробуй наших ягод. Раковские.
А потом было долгое лето, недельные маршруты по непролазной глуши в Удмуртии и Кировской области, опять отчаянное ожидание писем. В первых числах октября я рванул уже в Нерехту, куда Маша уехала работать по распределению. И этот неожиданный мой приезд тоже не принес душе радости и облегчения.
Она только что вернулась с работы, когда я постучал в дверь ее комнаты в общежитии. Мы попили чая, она накормила меня котлетами с картошкой, а потом сказала:
- Мне пора идти в вечернюю школу. Я записалась в десятый класс.
Словно в каком-то тумане я проводил ее до школы, что стояла напротив старого православного собора в центре Нерехты. Она протянула мне узкую крепкую ладошку, кивнула и исчезла в двери.
Уже через час скорый поезд мчал меня в сторону Москвы. Я лежал на второй полке, отвернувшись к стене, и плакал от досады, унижения и ее нелюбви.
И был еще один визит, столь же скоропалительный, уже в феврале этого года. Я чуть не погиб в горах под Апатитами и приехал в тихую Нерехту с обновленным чувством жизни и последней надеждой. Но оказался в очередном нокауте.
Теперђ уже ничего не жду. Ни на что не надеюсь. Мне бы только увидеть ее. И я сам оттягиваю мгновенье встречи. Я знаю, встреча обернется разлукой. Поэтому я в Астрахани, в Тырныаузе, в Тбилиси, а не в Нерехте. Зачем мне Тбилиси? Но путь моей любви пролегает через этот город.
В Пятигорске я спал две ночи кряду только по два-три часа. Больше не удалось. И устал, обессилел. Поэтому и решил в Тбилиси хоть одну ночь провести в постели. В поисках гостиницы, где бы меня приютили, я исшагал чуть ли не весь город. Но для таких, как я, мест в гостиницах нет. Сам воздух здесь, кажется, пропитан наживой, а я, видимо, источаю какой-то другой запах. Подходишь к продавщице газированной воды:
- Пожалуйста, стакан простой воды.
Даешь пятнадцать копеек. Стакан воды без морса стоит копейку. Продавщица, морщась, наливает стакан, небрежно швыряет монету в кучку, даже не помышляя о сдаче. И так везде. Всюду сальные лица, масло в глазах и улыбках, непременные усы над верхней губой - и за этим всегда желание сорвать с тебя последний клок шерсти.
Пошел на вокзал, однако там в залы ожидания без билета не пускают. И, как назло, в Тбилиси почти нет садов, нет скамеек, где можно было бы соснуть. Деревьев на улицах, тянущихся вдоль Куры, сколько угодно, весь город в зелени, а садов нет. Кое-как прошел в зал ожидания для военнослужащих. На скамьях - офицеры, женщины, солдаты. Я лег на одну из лавок. Думал о Маше. О чем мне еще думать? Потом заснул. Очнулся утром и даже порадовался везенью - спал хорошо и ни милиция, ни железнодорожники не беспокоили. Потом гляжу - очки и записная книжка с дневниковыми записями валяются рядом на лавке, в кармане нет двадцати пяти рублей и нет ножа, который был привязан на шнурке к ремню. Шнурок обрезан. Уже второй раз я обворован. В Ульяновске это случилось первый раз. Но самая главная потеря - исчезли полуботинки.
Вот так-то, Маша, милая, невозвратно далекая! Я иду к тебе сирым и босым. Примешь ли ты меня? Откроешь ли дверь, когда я постучу в нее?

28.07.58.
Уже месяц, как я закрыл за собой дверь своего дома. Времени прошло в общем-то мало, но кажется, что я давным-давно странствую по стране. Волга, Каспий, горы Кавказа, Черное море,- и везде люди, своя природа.
Впереди еще долгий путь, но денег осталось немного - около четырехсот рублей. Хватит ли их - не знаю. В июне я был на практике на месторождении Бакал на Среднем Урале, заработал там тысячу рублей, и это - мой единственный капитал, уменьшившийся сейчас, как шагреневая кожа. Я забыл вкус супа. Я не помню уже, как пахнет вареное мясо. И все равно - жизнь подкидывает непредвиденные расходы. Я приплыл позавчера ночью в Сухуми из Поти на теплоходе "Адмирал Нахимов". На Черном море иные порядки, чем на Волге или на Каспии. На борт без билета пройти не удалось.
На море меня основательно укачало. Прежде я думал, что, должно быть, приятно качаться на волнах. Но когда палуба косо поднимается вверх, будто провисаешь в воздухе, а где-то в животе замирает от саднящей, горячей пустоты. Потом палуба валится вниз, и кажется, что вся громада моря обрушивается на тебя. Ноги тяжелеют, а вены на руках опухают от прилившей к ним крови.
Сейчас утро. Сижу на берегу. Волны с грохотом лезут на пологий откос и, потеряв силу, с ровным шорохом уходят в гальку. Вблизи вода зеленая, а дальше от берега она черна, как ночь, и мне чудится иногда, что где-то далеко в ее глубине горят синие огни. Много чаек. Они то летят над берегом, то вдруг уходят в сторону. Что-то свободное, извечное видится мне в их полете.
Ночью попал в очередное приключение. Накануне вечером на набережной познакомился с неким Давидом Якобишвили, отрекомендовавшимся мне балетмейстером Тбилисского оперного театра. Посидели на лавочке, поговорили. Он предложил мне переночевать у него. Якобишвили приехал на месяц позагорать на море, снимает комнату. И угораздило меня пойти к нему! Впрочем, я никогда не отказывался от ночлега под крышей, когда какие-то люди, час назад еще совершенно незнакомые, предлагали мне его. Ночью я проснулся, почувствовав на себе его руку. Дернувшись от отвращения, я в ярости отшвырнул его с постели на пол. Включил свет. Шел первый час ночи. На столе лежал нож. Я схватил его. Ладно, что-то остановило меня в последний миг. Еще бы одно его движение, и я бы, наверно, вонзил в него нож. Швырнув нож под стол, я тут же собрал свои вещи и вышел на ночную улицу. И вот уже с рассвета сижу на пустом берегу. Оказывается, это тоже прекрасно, когда только ты, ночь, море и никого вокруг.

4.08.58.
В толчее у автобусной остановки я вдруг слышу позади себя:
- Диего! Испанец!
Оборачиваюсь. В двух шагах - Гуран Мирча. Стоит, широко улыбаясь, раскрылив руки.
- Какой я тебе Диего! Я - Руслан.
- Нет, ты похож на испанца. И ты Диего!
Симферополь - город большой, одних приезжих только великое множество, и надо же среди сотен улиц и переулков, среди десятков тысяч жителей вдруг нечаянно встретить знакомого человека! По этой причине решили устроить маленький праздник - нашли дешевую столовую, видимо, заводскую, поели. У Мирчи осталось на руках всего двадцать пять рублей. Я дал ему сотню до Никополя, куда он намеревался ехать. Потом заеду к нему в Никополь. Мы прощаемся. Мирча машет мне рукой из окна автобуса.
Позади остались Сочи, Новороссийск, Керчь. Два дня я иду пешком из Симферополя в Ялту. Сбив ноги, устав, я прихожу в город к вечеру. Уже темнеет. В поисках хорошего местечка, где можно было бы заночевать на свежем воздухе (мы вдвоем, рядом со мной попутчик Костя Визгалов из Феодосии), мы инспектируем сады и парки Ялты. Наконец скамья выбрана. Я ложусь, вытягиваю ноги, подстраиваю себе под голову вместо подушки ботинки. Господи, какое блаженство! Костя лежит на другой половине скамьи - тоже блаженствует. Мы лежим голова к голове - ноги у одного направлены на Северный полюс, у другого - на Южный, смотрим в черное звездное небо, разговариваем. Вдруг подходит старуха, останавливается над нами и долго, подозрительно и молча смотрит на нас. Мы тоже молча смотрим на нее. Старуха тихо уходит, и через пять минут появляется сержант. Тащит нас в кутузку, в отделение милиции.
- Кто такие? Зачем? Паспорта!
Костя Визгалов испуганно доказывает, что он приехал в Ялту поступать в плодово-ягодный техникум, завтра пойдет подавать документы. К нему отношение благосклонное. Я же вызываю подозрения.
- Куда едешь? Зачем? Так ты татарин! А-а, казанский!
Паспорта остаются в дежурке отделения милиции, а нас выбрасывают за дверь. Ночуем кое-как под аркой автобусной остановки. В пять часов утра сержант подзывает меня, выходит вместе со мной на трассу и останавливает первый попавшийся грузовик. Протягивая мой паспорт шоферу, говорит:
- Довезешь его до Симферополя и тогда отдашь ему паспорт.- Поворачивается ко мне.- Тебе нечего здесь делать. Чтобы я тебя здесь больше не видел.
Так еще один татарин подвергается депортации. Машина несется по рассветному Крыму. Воздух чист, остр. Я в кузове. Ветер бьет мне в грудь. Я один, и словно в объятьях всей этой прекрасной природы. И я счастлив и несчастлив одновременно.

6.08.58.
Чуден Днепр в грозную погоду. Немного штормит. Я сижу в салоне на второй палубе. Внизу ходуном ходит вода. Волны, разбиваясь о нос, заливают нижнюю палубу и иллюминаторы.
Схожу вниз, в трюм. Сидим на лавке с греком Кристи Терьяки, разговариваем.
- У меня было много разных жизней,- говорит он.- Я был вором, был убийцей, был валяльщиком валенок. Был матросом, был лесорубом. Был молодым. И был таким, как вот этот пентюх,- показывает он на человека, который лежит на лавке напротив.- У меня несколько фамилий, разные годы рождения. Так что я и сам не знаю, кто я на самом деле теперь.
В его голосе слышится резкий горловой звук. Слова цепляются за губы, потом с паузами рвутся изо рта. И кажется, что слова летят как тяжелые, круглые бревна.
- Так ты грек или не грек? - спрашиваю я.
- Возможно, грек. А может, не грек. Кто знает тайну своего рождения?
У Кристи одна рубашка. Неделю назад он вышел из заключения. Окончилась его восьмилетняя отсидка. Я отдаю ему свою куртку. Под вечер он сходит на берег, вступив на причал какого-то маленького прибрежного городка.
Прощаясь, он хлопает меня по плечу и говорит:
- Я тоже, знаешь, был когда-то молодым, парень. Любил. Теперь вот постучусь к ней в калитку. Может быть, узнает меня? Примет старого бродягу? Как ты думаешь?
Что я ему мог ответить? И снова дождь, штормовой ветер, бедные огни селений по берегам. Надвигающийся мрак ночи.

7.08.58.
В Никополе встретил Мирчу, переночевал у него в общежитии. Взял куртку. У Мирчи было две куртки, и он охотно, с легкостью отдал мне вторую. Мы встретимся с ним еще раз, возможно, в Москве во второй половине августа.
Когда я вернусь домой, то мечтаю трое суток поспать, а потом вымыться, одеться во все чистое и наглаженное и пойти в столовую. Нет, в самый шикарный ресторан. Там я закажу всего, чего мне захочется. Чего пожелает моя душа. Например, густого мясного борща или пельменей.

9.08.58.
Давно уже я не записывал в подробностях то, что случалось со мной. Плицы колес с силой бьют по воде, а по берегам нескончаемо тянутся пески, поросшие ивняком. Не таким я представлял себе Днепр. Берега низкие, и если смотришь вдаль, то кажется, что деревья растут прямо из воды, иногда среди песков проступают белые хаты какого-нибудь украинского селения, иногда наш колесный "Тарас Шевченко" обгоняет караван барж с неутомимо пыхтящим впереди буксиром - и снова одно ровное стальное полотно воды да красные бакены. Под Херсоном Днепр был бурен и внушал уважение. Сейчас же, видно, от жары, он устал и в изнеможении лениво шлет в море свои воды.
В Черкассы должны прийти письма из дома и деньги от Мирчи. Правда, из Херсона я и домой послал телеграмму, чтобы выслали на Главпочтамт сто-двести рублей. Поэтому в Черкассах я хотел сойти с парохода и заночевать.
Утром, когда, проснувшись, я лежал на первой палубе на груде досок, набросанных возле самых колес парохода, ко мне подошла девчонка.
- Здравствуй. Я Валя Агаджанян из Одессы. А ты безбилетник? Я давно уже за тобой слежу. И ешь всухомятку? Хочешь, я тебя накормлю?
- А что у тебя есть?
- Мне дали на дорогу столько пирогов! Мне не съесть их до самого Киева!
Она занимала просторную одноместную каюту первого класса на второй палубе в носовой части парохода. Мы сидели в каюте за маленьким столиком и поглощали пироги. Оказалось, что Валька Агаджанян, как и встреченный мной когда-то Стась Глухов, связала свою жизнь с музыкой. Учится в музыкальной школе-десятилетке и мечтает о консерватории. Коротко острижена, в мужских брюках, быстра в движениях, разговорчива. Из-под низкого лба с челкой глядят голубые глаза. По всему видать, у нее открытая, буквально нараспашку, душа. Ее, пожалуй, нельзя увидеть молчащей, глаза всегда смеются, полные губы, торопя друг друга, говорят что-то. Я говорю, что у меня еще есть здесь знакомые. Она смеется: "Зови на пироги!" И вскоре в каюту набиваются еще Сашка Савчук из Ленинградского электротехникума и Галя Коганок из Киева, школьница-старшеклассница. Потом мы идем в салон, и Валька Агаджанян играет на рояле. Пожалуй, она красива. Лицо ее за игрой меняется, будто тяжелеет, нет уже улыбки. Это уже лицо не восемнадцатилетней девушки, пусть крепкой и сильной, а взрослого человека.
И вот Черкассы, и надо расставаться. Ребята дают мне деньги на такси, чтобы я успел обернуться на почту. Но я не успеваю добежать до такси метров тридцать, как "Победа" уходит. Заметавшись, не зная что делать, я останавливаюсь. Подбегают Валька Агаджанян и Сашка Савчук.
Сзади нас дребезжит грузовик с лесом. Я взбираюсь в кузов, но шофер сгоняет меня. На следующей машине мы несемся уже втроем. В кузове два ящика-блока, и два-три километра до города мы висим за бортом. Все трещит, руки затекают, и кажется, что в любую минуту ящики с грохотом пойдут на нас.
Я получаю деньги, телеграмму, и мы бежим обратно. Идет машина на пристань. Я мешкаю, надевая куртку Мирчи, и едва успеваю схватиться за борт рукой, как машина резко уходит вперед. Я падаю со всего размаха плашмя на землю. Очки слетают с носа, оправа гнется. Валька и Сашка спрыгивают с машины, бегут ко мне. Все тело ослабло, боль под желудком, в горле комок от пыли и жажды.
Вечером Валька говорит, сердито и прямо глядя мне в глаза:
- Я не пущу ночевать тебя на доски. Ты инвалид сегодня. Будешь ночевать у меня.
Потом мы долго спорим, кому лечь на полу, кому на диване. Завтра Киев. Мы спим как убитые.
Через два дня в Киеве - после купанья в Днепре, посещения собора св. Софии - прощаясь, Валька говорит дрогнувшим голосом:
- Ты ищешь любви. Если не найдешь, напиши или приезжай. Я отдам тебе все, что у меня есть. И свою любовь тоже.
- Ах, милая Валька,- качаю я головой.- Пожалуйста, прости меня. У меня нет своей воли. Я обречен. Я -на привязи.
17.08.58.
И вот конец этой нити уже близок. Завтра на рассвете пароход причалит к пирсу Ярославля, а от него до Нерехты несколько часов на поезде. Завтрашний день будет для меня роковым. Увижу ли я Марию? Вдруг она уже не работает там? Вдруг уехала в отпуск? Вдруг вышла замуж?
Во мне - дикий страх перед встречей.

II

На этом дневниковые записи оборвались. И вот теперь, спустя тридцать шесть лет, Руслан Ремизов, известный писатель, немолодой уже человек, снова и снова вчитывался в строки своего юношевского дневника. За жизнь у него накопилось великое множество записей, они уже мешали работать, в них терялись рукописи романов, пьес, повестей, рассказов, эссе, и все как-то не хватало времени, чтобы отсеять ненужное и сдать старье в государственный архив. И тогда-то и выскользнула вдруг старая записная книжка с дневниковыми записями.
Тогда, тридцать шесть лет назад, в горячке и нетерпении он всем своим существом рвался в Нерехту. Все его мысли были о Маше Лебединцевой и о предстоящей встрече с ней.
Из каждой поездки к ней - в Самару, в Большую Раковку, в Нерехту - их было шесть таких поездок, включая последнюю, когда оказалось, что Мария уже вышла замуж и уехала навсегда из Нерехты,- он возвращался оглушенный, как бы совсем без памяти и сознания, с твердым ощущением конца отношений.
Любовь с первого взгляда, ничем не объяснимая, роковая, поразила его до глубины души, и он уже не мог существовать вне ее. Все прошедшие годы память о русской девочке была жива в нем. А когда бывало плохо, тяжко, а такое случалось нередко, ее имя не сходило с его губ вовсе. Он просто молился ей как спасительнице.
И вот теперь над оборванными строками своего старого дневника Ремизов вспоминал их последнюю встречу в августе 1958 года.
Все существо его тогда летело, тянулось, рвалось к ней. Это была совершенно невыносимая пытка. Писать ей письма он не мог, поскольку не получал ответа и не хотел надоедать. Поехать к ней прямо тоже не было никакого резона, поскольку она не ждала его. Да если и налетал внезапный порыв, его тут же гасил печальный опыт предыдущих поездок. Он мог заехать к ней только окольным путем, как бы случайно. Разве нельзя человеку зайти на огонек к своей давней знакомой, ни на что не претендуя, ничего не ожидая? Просто как путник. Зайти, а потом уйти, исчезнуть?
Он не имел права на прямой, короткий путь. Он мог увидеть любимого человека, только преодолев тысячи километров. Он шел к ней, плыл и ехал два месяца через всю страну - на крышах вагонов, в трюмах пароходов. Только много позднее он понял, что это были чрезвычайно опасные путешествия. Дважды его задерживала милиция, трижды грабили, он встречался в пути черт знает с каким отребьем, он чуть не погиб в горах, когда при возвращении от пастухов-балкарцев в Тырныауз его едва не утащило в пропасть. Помогла спастись только ветка шиповника, за которую он уцепился в последний момент. В Сухуми его пытался изнасиловать какой-то гомосексуалист, от которого он отбился, чуть не совершив убийство. В Марганце произошла кровавая драка с двумя наркоманами.
Он мог и не доехать до нее. Но он дошел, доехал, добрался. Он помнил себя абсолютно счастливым, когда пароход, на котором он спускался по Волге из Москвы, пришвартовался в Ярославле к причалу. Было воскресное утро, и Маша была рядом. Правда, в душе жил страх: вдруг она в отпуске, но каким-то шестым чувством он знал, что она там, в Нерехте.
Он бежал по рассветному Ярославлю - транспорт еще не ходил - от речного порта на железнодорожный вокзал. На путях стоял какой-то дальний поезд, который шел в Москву через Нерехту. Но здесь, в двух шагах от Маши, в преддверии встречи он хотел выглядеть уже не бродягой, а нормальным человеком. Он бросился к кассам. Кассирша, сидящая в единственной работающей кассе, разговаривала с какой-то женщиной.
- Нет билетов,- буркнула она сквозь зубы, отмахиваясь от него как от мухи.
- Как нет? Ну, нет, и Бог с вами.
Он рванулся к поезду и в одно мгновенье был уже на крыше вагона. Состав дернулся, пошел, набирая скорость. Он стоял на крыше вагона во весь рост, ветер обдувал его, и он кричал и смеялся от счастья.
С грязными, в саже, руками - тогда еще ходили не тепловозы, а паровозы, топившиеся углем,- он появился у Маши Лебединцевой в заводском общежитии.
Она встретила его с улыбкой:
- А-а, путешественник!
В первые минуты она была удивлена и даже рада. Они посидели за столом в пустой комнате - девочек не было,-попили чаю с конфетами, поговорили. Знала бы она, какое это было для него неизъяснимое счастье! Она даже сказала, что днем они сходят вместе погулять в лес. С ней? В лес, как в Большой Раковке? Гулять, медленно и спокойно идти, о чем-то разговаривать и, может быть, размахивая руками, как бы нечаянно, случайно вдруг прикоснуться пальцами к ее руке?!
В его сердце, как звезда, горело мгновенье счастья, когда они сидели однажды на высоком берегу Волги в Куйбышеве, на откосе, и нечаянно он дотронулся до золотистых волосков на ее ноге. Бог мой, и здесь может случиться такое счастье. Но она вдруг сказала, что ей нужно сходить на рынок.
- Ты посиди. Я обернусь быстро.
Потом-то он догадаются: у нее, наверное, был какой-то парень, и она ушла, чтобы повидать его и сказать ему о его, Руслана, приезде, согласовать с ним что-то. Он подождал минут десять, а потом решил сбегать в гостиницу. Гостиница была в центре городка, у православного собора. Господи, разве не естественно желание превратить этот радостный день в день праздника во всем? Можно понять - после двух месяцев бродяжничества всякому желанна чистая гостиничная постель. Но в гостинице за конторкой сидели две бабы и тоже что-то оживленно обсуждали, и одна из них, грудастая, носатая, видно, администратор, брезгливо и надменно бросила ему коронную для гостиниц фразу:
- Мест нет, мальчик. Нет.
Места, конечно, были. Женщинам просто не хотелось прерывать беседу.
Он пошел обратно к общежитию и в каком-то сквере, через который проходил, тут же присмотрел скамейку, на которой можно было бы отлично перекантоваться ночью.
Маша была уже дома и, едва он вошел в дверь, накинулась на него с упреками, что он оставил дверь незапертой и куда-то ушел. Он решил, что она, наверное, поскандалила с парнем, который велел ей как можно быстрее избавиться от него, и вот теперь она была зла от всего этого. И зло это обрушилось на него. А он не мог даже в свое оправдание сказать, что ходил в гостиницу. Если бы устроился, конечно, сказал бы. Но сказать теперь - значит возложить на нее ответственность за свой ночлег. Он не хотел этого, чувствуя себя не гостем, а случайным путником, не очень, кстати, желанным. И вдруг это подтвердилось. Она опять вышла из комнаты и вернулась с листком бумаги. Это было железнодорожное расписание.
- На каком поезде ты поедешь?
Наверное, это была самая жестокая фраза, услышанная им за всю его жизнь. Он как-то дико и страшно - он чувствовал это - посмотрел на нее.
В нем все замутилось, душа запенилась, в голове потемнело, и пришло такое острое, ясное чувство своей абсолютной ненужности и отторженности от мира, что он ткнул пальцем в первый попавшийся номер поезда.
Этот поезд уходил из Нерехты не в ту сторону, в какую ему нужно было ехать. Не в сторону Костромы, откуда ему было бы ближе добираться до дома. Поезд шел в Ярославль. Но какая розница? В любом случае это был поезд, увозящий его от нее навсегда. Теперь он больше уже не мог, не имел права заглянуть к ней и как путник. Он имел теперь право, быть может, только раз в году послать ей на день рождения несколько слов в телеграмме или поздравительной открытке. Это был поезд, увозящий его в антимир, где уже никогда не будет ее. И он отправлялся уже через полчаса. Надо было торопиться.
Она как-то странно - он тоже заметил это - посмотрела на него. Она сказала, что проводит его, и они пошли на станцию.
Он помнил только, как стоял на подножке вагона, как с железным неотвратимым лязгом дернулся состав, как его самого развернуло на оси - он держался за поручень одной рукой - и хлопнуло о стенку вагона и как навсегда исчезло из его глаз ее лицо.
Весь путь до Ярославля, а потом от Ярославля до Казани он находился как бы без сознания. Отстраненно заметил только, что его опять обокрали, вытащив последние деньги, что за трое или четверо суток, в течение которых пароход медленно плюхал от Ярославля до Казани, у него во рту не было ни крошки. Но то, что происходило с его телом, его не трогало. Все эти сутки он лежал в трюме, в темном вонючем зале четвертого класса, опухший от слез, в каком-то забытьи, в совершеннейшем беспамятстве.
И теперь, спустя тридцать шесть лет, пятидесятишестилетний Ремизов вспоминал те годы, бесконечные страдания молодого сердца, и на глазах у него выступали те же самые слезы.
Самое смешное и парадоксальное: все уже было другое, и жизнь вокруг была другая, и он жил в другой, неизвестной чужой стране, захваченной Бог знает кем, и тело его уже было иное, и лицо, на которое он смотрел в зеркале, а стерженек, спрятанный где-то глубоко внутри, таящий его непроходящую влюбленность в восемнадцатилетнюю девочку из Раковки, был все тот же. И тот же неслышимый, но раздирающий душу вопль, крик, молитва неустанно звучали внутри и теперь. Даже он сам не понимал этого состояния, в котором находился уже не годы, а десятилетия.
Тайны любви неизъяснимы.
Он был татарин, тюрк, городской человек. Она - славянка, православная, русская деревенская девочка, случайно залетевшая в Казань на преддипломную практику. Что произошло в мире, что случилось, когда он только увидел ее? Это была любовь даже не с первой минуты, а с первой секунды. И любовь пожизненная, любовь навсегда, хотя хвороста для огня, горючего топлива для воспоминаний почти не было. Три недели прогулок в Казани, два поцелуя, когда их губы едва коснулись друг друга и смешалось дыхание, пять писем, полученных им от нее, шесть поездок к ней. Но за годы и десятилетия все эти встречи, прогулки, слова, сказанные вскользь или серьезно, выражения глаз, лица, которые запечатлела память, прокручивались в его сознании десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч раз. Она увлеклась им, но не полюбила. В этом не было ее вины. Она даже с простодушной доверчивостью сказала ему об этом, когда он спросил перед ее отъездом из Казани, любит ли она его. Лжи и обмана в их отношениях не было нисколько. И Бог мой, пусть не проснулась в ее сердце любовь к нему, это бывает, это возможно, его любви хватит на двоих. Он знал: возникшая между ними связь пожизненная, роковая. Ее не дано порвать ничем в течение жизни. Да, потом были годы отчаяния, годы тоски. Потом были у него и женщины. Что скрывать, он познал любовь многих прелестных женщин, всегда идя им навстречу и втайне надеясь, быть может, что отыщет в них какие-то ее черты. У него была жена, чудесный человек, преданно любившая его, к которой он привязался и которую тоже полюбил всем сердцем. За тридцать два года жизни вместе они сохранили друг к другу и острый чувственный, и духовный интерес, и вместе с тем во всем этом протекшем за десятилетия пространстве жизни, заполненном трудом, творчеством, надеждами, разочарованиями, борьбой, конфликтами, наряду с любовью земной, близкой, непосредственно осязаемой, всегда присутствовала еще и любовь небесная, неизбывно-далекая, внечувственная. И этой любовью небесной была всегда она, Маша Лебединцева, красивая русая девочка из юности, из деревни Большая Раковка.
И вот теперь, спустя тридцать шесть лет со дня последней встречи и спустя тридцать семь лет с небольшим со дня знакомства, Руслан Ремизов писал снова письмо этой девочке. И писал его, как ни странно, в деревню Большая Раковка Самарской области.
Он сомневался в точности адреса Марии. Правда, в его записной книжке было записано: Червоноград Львовской области, улица Валентины Терешковой, 4/9. Этот адрес много лет назад прислала ему двоюродная сестра Марии Татьяна Посохина. Но письма или открытки, которые он иногда посылал на Украину, только один раз вызвали в минувшие годы волну ответного письма. Что такое было - 4/9? Обозначение углового дома? А почему не указана квартира? Адрес был какой-то ненадежный, неубедительный. Неизвестно, доходили ли до Марии его послания? Возможно, она уже не жила там. И теперь Ремизов писал письмо снова в Большую Раковку. Вся надежда была на то, что письмо попадет в руки родственников Марии, а те перешлют его ей. Так уже было однажды лет тридцать назад.
Жизнь подходила к концу. Он чувствовал постепенное приближение рокового рубежа, и его письмо любимой женщине было, возможно, последней в жизни попыткой достучаться до ее сердца.
Ремизов закончил писать и, заклеив конверт, пошел на почту, чтобы отправить письмо. На этот раз предчувствие говорило ему, что ответ обязательно придет. И в самом деле, через полтора месяца из Западной Украины ему пришло письмо от Марии Вересовой, в прошлом Лебединцевой.
Обратный адрес был давно знакомым. С одним только небольшим разночтением: улица Валентины Терешковой была переименована в улицу В.Стуса.
Ремизов положил письмо на письменный стол. Три дня оно лежало нераспечатанным. Человек, ждавший писем в течение тридцати шести лет, мог, конечно, потерпеть еще трое суток.
- Почему ты не читаешь письмо? - спрашивала жена Айгуль.
- Подожди. Прочту обязательно,- отвечал он.
Эти прошедшие трое суток были для Ремизова днями и часами необыкновенного наслаждения, сладкого блаженства, пиршеством неизъяснимых ощущений.
Он знал: нет в мире человека, пережившего то, что дала ему судьба в его пожизненном любовном романе. Теперь этот роман медленно приближался к развязке. Зачем спешить?

III

Вот некоторые письма Руслана Ремизова к Марии Вересовой, в девичестве Лебединцевой, находящиеся теперь, после их гибели, в моем распоряжении.
Текст писем приводится мной дословно, купюры редки и незначительны.
"16.10.58, утром.
Какая-то тоска выгнала меня из города. Я сказал домашним, что съезжу на неделю к другу в Васильево -это рядом с Казанью,- а сам направился в речной порт. Неодолимая сила влечет меня к тебе. И уже только у трапа на борт теплохода я опомнился. Разве мало мне поражения, которое я испытал в августе? И я сел на пароход, идущий последним рейсом в Пермь. Зачем? Не знаю. Тоска гонит меня куда-то по миру.
Пароход "Латвия" отчалил в девять вечера от дебаркадера, и неодолимое искушение снова увидеть тебя постепенно стало отдаляться от меня. Начал искать, где бы приткнуться на ночь. Железное нутро парохода набито людьми до отказа. Негде вбить гвоздь. Повсюду - огромные тюки, чемоданы, мешки, грязные пятки ног, шлепанье засаленных карт. В воздухе между полок - сигаретный дым, крики и ругань женщин, плач детей. Куда они едут, чего ищут? Какого счастья? Иной человек подумает, возможно, что я преувеличиваю. Пусть он хоть раз в жизни съездит куда-нибудь в четвертом классе да поспит с народом на грязном полу в простом платье. Негде сесть. Но однако я нахожу с трудом свободный пятачок пространства и ложусь на полу, положив голову на чужой мешок, но не имея возможности вытянуть ноги. Когда просыпаюсь утром и протираю глаза, многие уже на ногах, жуют хлеб с маслом, консервы. На моей груди покоится голова какого-то парнишки. Я поднимаюсь, проглатывая голодную слюну. Выбираюсь на верхнюю палубу. Там малолюдно, можно посидеть в кресле. Здесь владения "аристократов", пассажиров 1 и II классов. Едва я появляюсь, один из них тут же окидывает меня подозрительным взглядом. Еще бы - наверное, на моем лице написано, что я не любим тобой и изгой на этой земле. Но есть радость и для меня. Вскоре открывается ресторан, и я наконец наслаждаюсь поджаренной яичницей с ломтиками колбасы и стаканом горячего кофе.
В Чайковском стоим два с половиной часа. Я обхожу город вдоль и поперек. На рынке - завалы яблок. Я покупаю груши, яблоки, вспоминаю приезд к тебе в Раковку, вспоминаю твои лесные вишни и землянику.
Но вот уже и Чайковский позади. В руках у меня - диккенсовские "Приключения Оливера Твиста". Пытаюсь читать - не нравится. Не нравится стиль, авторская манера изложения, нужно бы писать проникновенней, не быть простым описателем и регистратором фактов. Досаду вызывает и множество авторских отступлений. Затемняя содержание, они делают рыхлой композицию романа. Впрочем, наверно, рано мне еще ругать классиков, сам ничего не сделал.
Часу в пятом мы идем вдоль берега, в каких-то десятках метров от него. Деревья, спускаясь со склонов, купают свои ветви в водах Камы. Листва деревьев, что вместе с оползнями съехали вниз и стоят в воде, многоцветна, будто покрыта лаковыми красками, начиная от кремово-красной и кончая светло-желтой. Кажется, золотая патина осени проникла внутрь их, деревья всюду смотрятся уже октябрем. Трудно передать всю прелесть природы, но безумно хочется, чтобы ты была со мной в эти мгновенья и сама ощутила всю нежную красоту земли. И тут же приходит понимание, что этого никогда не будет. А сколько попадается на пути интересных обнажений и разрезов. Слои идут то строго горизонтально, то вдруг на отдельных участках под действием мощных сил сминаются в складки или рвутся, образуя сбросы и надвиги.
Но вот приходит чистая прозрачная осенняя ночь. Ты видела картину Куинджи "Лунная ночь"? Она висит в Москве, в одном из залов Третьяковской галереи. Ее репродукции нередко попадаются в журналах. Так вот представь: все то же, как у Куинджи, только вместо золотого отблеска луны за кормой вьется серебряный, сверкающе-торжественный след. И сколько неизбывной ласки и печали ощущаю я в этом луче, стелющемся по воде. Слева тянутся темные лесистые холмы, справа - вода, теряющаяся во мраке. Разве лишь иногда мигнет красной вспышкой огонь бакена. Тишину прорезает только неумолчный ровный шум двигателя. На нижней палубе заструилась тягучая татарская мелодия, и я, весь продрогший, спускаюсь с палубы по лестнице в трюмные помещения четвертого класса.
Сон уже целует меня в глаза. Под утро я схожу на какой-то маленькой пристани. Зачем мне Пермь? Мне нужна Нерехта, но путь туда мне закрыт твоей любовью к кому-то другому, кого ты, быть может, еще совсем не знаешь, но кого уже ждешь. А я, сидя на лавке дебаркадера, среди наступающей осени жду парохода на Казань.
И все-таки у меня ощущение, странное, загадочное, но явственное, что что-то у нас с тобой будет еще впереди, но через многие-многие годы.
Я не прошу тебя написать мне, хотя мне нужны твои письма, нужна твоя вера в мой путь. Этот путь уже начался. Знаешь, найдешь точное слово, образ, и сколько радости появляется в душе. Я читал где-то, что Флобер мучился и бесновался, когда писал свои произведения. Теперь, видимо, эти муки овладевают и мной. Не знаю, возможно, ничего не получится из моих попыток в литературе, но, быть может, эти усилия помогут мне найти себя и дадут то, что в состоянии была дать мне ты и что обязательно дала бы, если бы любила меня".

Следующее письмо:

"22.11.58, днем.
В почтовом ящике лежал конверт. Знакомый наклон строчек, до боли близкие и ровные, чуть накатистые буквы. Как я рад, Мария! Какое неизъяснимое блаженство -держать в руках весть от тебя. К сожалению или к счастью, я отношусь к числу тех, кто, увлекаясь чем-нибудь, отдается страсти весь без остатка. И в случае наших отношений я знаю: любовь к тебе вошла в мою жизнь навсегда.
Занятия на факультете начались 20 октября. И вот сейчас я сижу в огромном зале - геологический факультет занимает здание бывшей духовной семинарии и, в частности, ее бывшей церкви,- и передо мной гигантский скелет мамонта, бивни его висят над моей головой, а на стенах - многочисленные черепа бизонов, ископаемых динозавров, носорогов. В витринах, на полках высоких стеллажей - тысячи брахиопод, морских и речных раковин, разнообразных образцов пород, друз кристаллов, доисторической пылью которых я питаюсь с трех до девяти-десяти часов вечера, после лекций. Подрабатываю. Возможно, деньги пригодятся для каких-то поездок. Правда, на самом деле я работаю всего часа два-три, делая перепись экспонатов, а в остальное время пишу рассказы. В полумраке - горит только настольная лампа - в тихом зале под огромными бивнями мамонта почему-то хорошо пишется.
Мне кажется, не геология станет главным делом моей жизни, а слово. Безмерно желание писать! Но многому нужно еще учиться. Кроме того, я еще мало знаю жизнь. Можешь ли ты представить, какую радость доставляет верно найденный сюжетный ход или точное описание пейзажа. Знаешь, Сергей Бубеннов первую главу "Белой березы" переделывал девять раз, а Лев Толстой "Войну и мир" переписывал двенадцать раз! Они - опытные писатели, а я - неоперившийся птенец. Но сейчас я живу, словно одержимый маниакальной идеей,- писать, писать! Мне стало легче, когда пришло точное осознание того, что мне надо делать, чему отдать всего себя. Не знаю только, к чему приведут меня мои литературные опыты. В России занятие литературой - ремесло опасное. Этот путь часто ведет к гибели. Но не этого я боюсь. Вдруг мои увлечения - только юношеская затея и позднее я с насмешкой сам буду издеваться над собой?
Как у Лермонтова: "Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано". Мне хочется свершить. Впрочем, не буду загадывать.
Я вижу из твоего письма, ты грустишь. Эта грусть понятна. Ты оторвалась от знакомой среды, приехала, в сущности наивная девочка, на работу в маленький город, который еще во всем чужой тебе. Душа полна страха и робости, и нет еще пока ни подруги, ни друга. Знаешь, мне тоже иногда становится горько, нехорошо, и так хочется, чтобы рядом была ты. Прижаться головой к твоей руке, взглянуть в твои серые ясные глаза. Может быть, даже тихо прижать твою золотую косу к губам! Замечтаешься, а очнулся - пусто, и еще больший холод вползает в сердце. По коже, по телу озноб. Но надо, тем не менее, жить. Ради Бога, Маша, ты способная, у тебя богатая, яркая, точная на подробности память. Ты внутренне интеллигентна. Ты должна учиться дальше. Ты же мечтала, хотела стать учительницей! Если бы ты жила в Казани, я бы насильно заставил тебя учиться. Но что-то разводит людей в стороны. Возводит между ними преграды.
Впрочем, что я пишу? Это только моя боль. Прости".

Он понимал, что уже отвергнут, отторгнут, отринут. Но жила еще в сердце, видимо, какая-то слепая вера в возможность другого исхода. Вера не рациональная, а иррациональная.
Сколько чистоты и скрытой нежности было в его словах!
И было еще одно письмо, последнее из больших, написанных Ремизовым открыто, доверчиво и с какой-то глубоко запрятанной, но еще теплящейся в сердце надеждой.
Ныне это письмо, как и другие письма и документы Руслана Ремизова и Марии Вересовой, находятся в руках у меня, автора этого романа. И я привожу его текст дословно:

"2.12.58.
Добрый вечер, моя милая "фабричная девчонка"! Как ты живешь? Счастлива ли?
Я писал уже тебе, что ныне во мне пылает одна идея, одна страсть - писать. Те три рассказа, что ты прочтешь, написаны мной недавно один за другим. Ты уловишь в них какое-то созвучие. Итак, я литератор, и ты - моя первая читательница.
Говорят, что Мопассан плакал, когда писал. Но здесь не только плакать, здесь сойти с ума можно. Например, пишешь о злом, вспыльчивом человеке - так ты должен и стать им, почувствовать реально его одержимость бесовщиной. И действительно - по телу пробегает дрожь, злоба окутывает разум, лицо искажается от ярости, когда я вслух произношу то, что должен сказать он. А через мгновенье ты пишешь о девушке, мечтательно-тонкой, задумчивой, нежной, и ты должен снова вжиться в ее образ, стать, пусть на это мгновенье, ею самой. Диалог - это моментальная смена интонаций, настроений, даже мировоззрений. Ты скажешь: "На театральной сцене происходит то же самое". Нет, там другое. Артист - посредник, толмач, писатель - Бог. Писательство, я чувствую, чрезвычайно жестокое ремесло. И многое здесь нужно, помимо таланта,- упорство, терпение, везение, удача, счастливый случай, нужна и каторжная ежедневная работа - переписывать, переделывать одну и ту же страницу бессчетное число раз. Я волнуюсь, посылая тебе рассказы. Когда прочтешь, напиши, понравились ли они тебе или нет, заметила ли ты где-нибудь неточности, фальшь? Мне необходимо знать твое мнение.
Знаешь, меня почему-то всегда привлекает и в жизни, и в литературе трагическое. Я, видимо, в глубине своей души - трагик, моя же несчастливая любовь к тебе усиливает звучание этого трагического начала. Ребята, мои знакомые по литературному кружку, прямо говорят мне: "Ты слишком мрачно смотришь на жизнь. Тебя никогда не будут печатать!"
Но главное в жизни - найти свое собственное "я". Если в литературе у меня ничего не получится, я не знаю тогда, зачем я рожден на свет? Жить только потому, что родился - не стоит. Жить ради утехи потребностей желудка - разве это жизнь? Ведь человек не только животное, он и посланник Бога на земле. В жизни для меня есть только две ценных вещи - любовь и творчество. Нужно, чтобы человека манила великая цель. И самое страшное в жизни - одиночество и презрение к себе.
Я так увлекся, Мария, что не заметил, что скоро уже семь вечера. А в семь у меня драгоценный праздник для души - заседание литературного объединения в музее Максима Горького. Мы собираемся там еженедельно по пятницам.
Однако продолжаю.
За окном сыплется снег, мелкий, неторопливый, на улице хорошо, тепло. Сегодня мы разбирали рассказ одного паренька из химико-технологического института - Гани Бикушева. Столько хохота было. Ему досталось крепко. Мне даже стало жалко его. Впрочем, из литобъединения никто не уходит небитым. На следующем занятии будет разбор трех моих рассказов. Прочитает лекцию - о работе писателя над языком - и попутно проанализирует мои рассказы один старый литературовед из университета. В литобьединении у нас люди разных поколений: двое стариков, две женщины, остальные - из студентов, такие, как я. Все с бешеным честолюбием. И влюблены в слово: одни увлекаются прозой, другие - стихотворчеством.
Вот так и идет моя жизнь. Часто разговариваю с тобой. Эти разговоры наяву - моя ежедневная молитва. Похоже, я создаю свою собственную религию, в которой единственное Божество - ты. Говоря откровенно, мне не хочется, чтобы в этой церкви появлялся кто-то еще из прихожан. Мне хочется быть единственным богомольцем. Но это - вне моих возможностей.
Каждый день я открыто говорю тебе: я люблю тебя так же, как любят землю, вечернюю зарю где-нибудь на реке среди равнины, как любят дождь на лесной опушке. Мокрая земля, неприступные заросли репейника, буйное цветенье ромашек и незабудок среди разнотравья - все это ты, все это продолжение девочки с русой косой и чистыми серыми глазами. Я никогда не испытывал к тебе чисто мужского влечения, наверное, чувство благоговения перед тобой всегда пересиливало голос плоти - даже в тот прекрасный вечер на волжском откосе в Куйбышеве, когда я едва коснулся пальцами золотых волосков на икрах твоих ног и неумело, первый раз в жизни, поцеловал тебя - девушку, будущую женщину. Какой-то ток пронзил меня тогда, но это было так сладко, так чудесно. Ты дала мне дотронуться до себя, позволила услышать биенье своего сердца и - ушла. Наверное, так тает облако на небе или уходит за горизонт красный диск солнца. Вот и ты ушла от меня за горизонт. Но от того, что ты и небо - продолжение одного и того же вечного круга жизни, я не могу забыть тебя. Это у меня не получается, даже если я пытаюсь. Ты - часть природы, часть родины, ее воплощение.
Странно, я пишу тебе всякий раз с ощущением, что письмо мое последнее, как будто стою у края пропасти. Впрочем, нам по двадцать, и еще лет сорок в запасе у нас есть. Мы обязательно увидимся. Помнишь, ты говорила мне: "Читай сказки. В них столько прелести!"
Как ни грустно мне бывает самому, знай: я признателен тебе за сказку, которую благодаря тебе, возможно, выдумал сам,- сказку о чистой прекрасной девочке с толстой, русой, почти золотой косой и серыми ясными, открытыми глазами.
Твое последнее письмо мне очень понравилось. Оно -доброе, светлое, чистое. И невозможной печалью повеяло от него. А вот эти твои строки: "До свиданья, мой хороший, мой чистый, мой бедный Руслан. Не поддавайся слабости, не увлекайся грубым, дешевым, блестящим" -просто жгут мои глаза. Ты не прощаешься со мной? Я правильно или неправильно понял тебя? Или ты именно здесь разрываешь последнюю тонкую нить, связывающую нас, и это - слова прощания?
Сейчас ночь, и я, как мусульманин, устремленный во время молитвы на восток, на камень Каабы, смотрю сейчас на северо-запад, где находится Нерехта, где ты, и вижу тебя, всю светящуюся чистотой. Я рад за тебя и спокоен за твою душу. Моя же душа без пристанища... Читала ли ты "Олесю" Куприна? Прекрасная, необыкновенно чистая по тональности повесть. Напишу ли я когда-нибудь такую повесть о нас с тобой, о тебе? Возможно, когда мы встретимся, быть может, в какой-то другой жизни".

На это письмо Мария уже не ответила. Долго думала, колебалась, начинала и бросала письмо... Он послал ей три рассказа. Он ждал ее отклика. После долгих размышлений она решила не отвечать. Резать так резать - пусть по живому!
Пройдет много лет, прежде чем Мария Вересова снова выведет на конверте адрес Руслана Ремизова.
Да, тогда она твердо решила отойти в тень. Зачем кружить голову мальчишке, доводить его до безумия? Все-таки он очень нравился ей, с ним было интересно разговаривать, он был необычен, отличался от многих ее сверстников, но - явно не подходил ей для будущей жизни - был какой-то книжный, нереальный, романтический, не стоящий на земле, а летающий над ней. Просто другой породы, чем все окружающие. И не потому только, что басурманин - ее саму в деревне звали Машка-татарка,- и не потому, что его желто-черно-синие глаза пылали, как горячие угольки, он был другой породы внутренне. Она же, чье детство прошло в деревне, в нищете, была человеком сугубо земным, практичным, цепким. Ей хотелось не романтически-книжной, выдуманной жизни, а простой, обыкновенной и, главное, прочной, где были бы работа, дом, нормальный спокойный муж, дети. Мог ли все это дать ей этот невозможно красивый мальчик, похожий скорее на кочевого цыгана или араба, или испанца, чем на татарина?
Линии их жизни были несовместимы. И она это поняла прежде, чем он. И поэтому сохраняла спокойствие, а он, бедный и чистый, терял голову. Порой ее даже пугала его необузданность, мощь и внезапность его порывов.
Она выбирала другой путь и естественно и тихо отходила в сторону. Человек, ступающий не по земле, а склонный балансировать на острие бритвы, не мог быть, как убежденно считала она, надежным спутником на всю жизнь.
Бог мой, как хотелось ей тогда быть более взрослой! Как она, глупая, торопилась тогда скорее узнать жизнь! Да, ей было интересно часами ходить по весеннему городу, разговаривая о всякой всячине со студентом-первокурсником. Улицы в Казани были мокрые, с кучами запекшегося грязного снега, с лужами и ручьями, они блестели от воды и солнца. И так же блестели зубы тоненького студента, когда он смеялся. Там, в Казани, выполняя, как ей казалось, комсомольский долг, а еще в свое удовольствие, она пела и танцевала в заводском клубе, совсем забыв о том, что ее, возможно, уже несколько часов ждет под дождем нетерпеливый и вспыхивающий, как огонь, студент. И в самом деле она увидела тогда его под дождем, он стоял возле ее общежития, совершенно промокший в своей долгополой геологической шинели, с волосами, прилипшими ко лбу, несчастный, бедный. Но зато как весело они гуляли в солнечный день по Ленинскому району, как вкусно и аппетитно пообедали в какой-то столовой на целых шестнадцать рублей! В ее памяти осталась и прогулка ночью возле казанского Кремля, когда они лазили по каким-то башням, и он вымазался в известке, а она оттирала ему брюки своей ладошкой. В памяти запечатлелся еще детский парк в Куйбышеве, выходящий к откосу Волги, фильм об Иве Монтане, который они смотрели там вместе, и то, как, выйдя из кинотеатра, они с жадностью пили газированную воду за четыре копейки. А разве забудется букет сирени, который Руслан принес ей утром в общежитие техникума? А еще в Раковке они ходили с мамой и с ним на Стрелку в лес, а на следующий день, уже вдвоем, бродили далеко за деревней по берегу Сока, и он плавал за лилиями и кувшинками. А как напугал он ее, когда внезапно выглянул из-за красных, турецкого рисунка подушек у них в сенях в Раковке?
Ну что ж, все эти милые подробности - счастливый ветер юности! Им и положено было быть в назначенный час ее жизни. Спасибо за все этому тоненькому студенту, спасибо влюбленному мальчику - и будем жить завтрашним днем!
Да, завтрашним днем, и без него. Ведь он даже не представлял себе, этот красивый тонкий студент, как все-таки "не подходил" он ей. Да-да, не подходил - как "не подходила" ему и она! В Раковке он, бедный, страдал, мучился, ему казалось, что она не любит его, тяготится присутствием, но ему даже в голову не приходило, что тогда просто убивало ее. А она со страхом думала, как он пойдет в туалет? Ведь уборной у них на дворе не было. Ходили за хлев, где вроде шалаша были накиданы жерди, покрытые соломой, и она просто сгорала от стыда от этого и от досады, что он внезапно свалился на голову, а она теперь мучается. А как она боялась в той же Раковке, что ее с ним, с "женихом", увидят деревенские! Он, глупый, приглашал ее на танцы в клуб, а парни запросто могли исколошматить его, переломать ребра, а девчонки бы не дали прохода ей своими насмешками. Разве могла она все это объяснить ему? Разве все это он, слепой и восторженно глядящий на нее одну, услышал бы и понял? Она боялась ходить с ним не то что по Раковке, но даже и по Казани. А вдруг встретится на улице его мать, главный врач республиканской больницы? Встретится и грозно отчитает ее за то, что она деревенская, необразованная, совсем не ровня, приваживает к себе ее сынка-студента? Ведь он был из богатой, по ее понятиям, семьи. У него была няня Оля, была дача в семнадцати километрах от Казани. А что у нее было в детстве? Одни валенки на троих - на нее, на сестренку, на старшего брата. Да и потом, как он мог ей подходить? Он действительно был "басурманин", татарин, а она - из православных. Ладно, мама оказалась умницей, ничего не сказала ей об этом в Раковке. А ведь могла бы и сказать. И наверняка сказала бы, если бы дело дошло до чего-то серьезного. Ведь сказали же ей об этом ее подружки по техникуму, такие же деревенские девчонки, как и она, когда Ремизов ворвался в их "секретный кабинет № 57" и они увидели его.
- Машка, да твой чернявый красавчик даже и не татарин, а какой-то араб!
- Не араб! Из Латинской Америки! Бразильянец! Тьфу! Бразилец! Вчера их как раз по телеку показывали! - голосила уже другая.
И разве что-нибудь можно было объяснить этому арабу или латиноамериканцу? Он вспыхивал, как сухой порох. Она была глупая дикарка, только рассуждающая на взрослый манер, но и он, тоненький, крепенький мальчик-путешественник, был совсем дикарем, нецелованным, необъезженным, необузданным.
И, поколебавшись, изрядно промучившись, даже поплакав несколько раз, она не ответила на последнее письмо Ремизова. В самом деле - если обрывать отношения, так обрывать! Вначале будет больно, потом раны зарубцуются.

IV

Теперь, спустя годы, давнее письмо Ремизова лежит передо мной на столе. Я опять и опять вчитываюсь в его строки.
Какая тоска и неизбывная мука молодого чувствительного сердца стоит за ним! Можно представить себе, какие чувства обуревали его, что испытывал он, ожидая ответа и, вместе с тем, уже не надеясь на него. Передо мной на столе - и дневниковые записи Марии Вересовой, сделанные ею в те дни. Я читаю их, и мне понятны ее доводы и рассуждения. С точки зрения восемнадцатилетней девочки, только что окончившей техникум, выбравшейся в самостоятельную жизнь и обязанной полагаться лишь на саму себя, она поступала разумно.
Оба они были слепы. Судьба предоставила им шанс на удивительную жизнь вместе, но они не смогли им воспользоваться. Ремизов оказался молод и слаб, чтобы суметь взять на себя всю ответственность за жизнь их обоих. Мария, совсем не имея опыта жизни, тоже не разглядела тогда в Ремизове, не узнала свое искомое счастье, свою будущую любовь.
Разлука разводила между ними мосты. И это было еще только начало огромного, протянувшегося через десятилетия пыточного пути, который предстояло и пережить, и пройти Ремизову. Вряд ли тогда он догадывался о том, что предстоит еще ему испытать.
Для него это была первая любовь, и никто не знал, и Ремизов в том числе, что эта любовь станет пожизненным его обетом. Тогда он просто признал свое поражение. И поражение это казалось ему в ту пору окончательным. Не знала и Мария, считавшая встречу с Русланом Ремизовым всего лишь рядовым эпизодом своей юности, что на самом деле главным, центральным событием всего, что будет прожито ею, станет любовь именно этого человека и что именно с его именем на губах завершится через много лет ее пребывание на земле.
Впрочем, кто знает что-либо о своем будущем? Разрыв казался в то время обоим бесповоротным.
Шло время. Требования сердца, видимо, не всегда совпадают с решениями и установками, принятыми разумом. Иногда Ремизов все-таки срывался. Он уже не мог спрятаться за случайный вояж и выдавать себя за путника, по дороге навещающего давно знакомого человека, а свое любовное исступление - за путешествие. И он выбивал из себя глухую тоску новыми впечатлениями.
У него была поездка на Дальний Восток - на геологическую практику в верховья Буреи. Он проехал почти весь путь до Хабаровска на крыше общего вагона. Вернувшись оттуда, студент третьего курса университета Руслан Ремизов взял академический отпуск на год.
Снова возникло в душе невыносимое чувство тупика. Нужно было резко изменить все вокруг себя. Его сердце неукротимо рвалось в Нерехту. Он уехал на казахстанскую Магнитку, в город Темир-Тау, и неожиданно в первые же дни оказался свидетелем внезапного бунта, охватившего город. Во время штурма города войсками его чуть не убили. Шальная пуля прошила его насквозь,не задев, однако, ни легкие, ни сердце. Все это было приобретение, набирание опыта. На этот раз - социального.
На конверте письма, посланного Ремизовым Марии, его рукой выведен адрес: "Казахская ССР, Темир-Тау, квартал 99, общежитие № 9, комната 13".
Это письмо совсем маленькое, короткое. Вероятно, у Ремизова не было никакой уверенности, что Мария его получит. Похоже, что он уже писал свои письма, как пишет человек, потерпевший кораблекрушение и запечатывающий свои послания любимой в пустые бутылки,-полагаясь на случай, без всякой надежды.

"7.12.59, ночью.
Не пишу о себе ничего подробно. Как видишь из штемпеля на конверте, по-прежнему в странствиях. Лето провел в Хабаровском крае, в тайге. Было трудно, болела нога. Сильно повредил ее по дороге, а приходилось ходить в маршруты по местам, совершенно диким и непроходимым. За все лето - ни одного постороннего человека. Правда, с медведями и тигром встречаться довелось. Чуть не утонул в Бурее, когда вздумал по дурости переплыть ее. Теперь - в Казахстане, на Магнитке. Работаю взрывником. Здесь пробуду до мая, а потом уеду на геологическую практику на Южный Урал. 14 декабря у тебя день рождения. Буду молиться о тебе в эти дни. Прощай!"

А у Марии Лебединцевой в это время уже год как развивался роман с Анатолием Вересовым - нерехтским красавцем, выпускником Ленинградского горного института. Он был старше Марии на семь лет и обхаживал приехавшую в Нерехту самарскую красавицу с золотой косой настойчиво и целеустремленно. Мария, как всегда, сопротивлялась, уклонялась как могла от петли замужества, которая уже летела на нее, но осада была постоянной, основательной и в силу этого производила впечатление.
Это были не короткие внезапные набеги Руслана Ремизова, а планомерное, последовательное наступление. До позднего вечера, а порой и часов до двенадцати Анатолий Вересов околачивался возле общежития, а в семь утра, перед тем как ей идти на смену, снова уже робко, но настойчиво стучал в дверь ее комнаты, принося ей на завтрак ряженку, сметану или домашние пирожки. Против ряженки и сметаны было трудно устоять. К тому же наступал в жизни срок, когда любая девушка начинала чувствовать себя неуютно. Подруги выходили замуж, одна за другой гремели их свадьбы. На этом фоне мысли о будущем принимали вполне определенное направление.
Мария работала на закрытом заводе боеприпасов, работа ей нравилась, но уже совсем не нравилось жить в общежитии. Хотелось чего-то иного, более прочного, долговечного, постоянного. Анатолий Вересов был настойчив, дело шло к свадьбе, и после майских праздников шестидесятого года они и сыграли ее, а через четыре дня с парой чемоданов в руках уже ехали навстречу будущей жизни на север, в поселок Губаха Архангельской области, куда распределили молодого горного инженера после окончания института.
Через неделю после их отъезда в Нерехту приехал Руслан Ремизов. Он шел уверенной спокойной походкой по знакомым улицам Нерехты. Ему казалось, что сегодняшний разговор все решит. Он был уже не мальчик. Он чувствовал в себе силу. Внешне спокойно и невозмутимо воспринял он и неожиданное известие о замужестве Марии. Только резко дернулась щека, но он тут же взял себя в руки. Девочки, бывшие соседки Марии по общежитию, напоили его чаем, досыта накормили и сказали, что молодожены уехали в Челябинскую область. Их адрес якобы еще неизвестен.
Это была полная катастрофа. Не только моральная, но уже и юридически закрепленная. Она не оставляла ему больше надежды. Он опоздал. И опоздал не на неделю, а на всю жизнь. Он слишком рано признал себя проигравшим. Наивный и неопытный, ничего не предпринял, чтобы изменить ситуацию, и поражение, на этот раз бесповоротное, окончательное, закономерно пришло.
Еще больше усугубляло боль то обстоятельство, что теперь он не знал даже, где находится Мария. Пожалуй, это мучило и волновало его больше всего.
До предела опустошенный, холодный, словно обугленный, возвращался Ремизов в Казань. На этот раз он был уже в полной памяти, сознание работало четко, и боль была не взрывной и пульсирующей, а постоянной и бесконечной. К нему пришло понимание, что эту бесконечную боль и ужас потери он будет носить в себе всю жизнь. Правда, глубоко в подсознании жила какая-то ничем не объяснимая надежда.
Для нее не было ровно никаких оснований.
В это время в жизни Ремизова появляется еще один человек, который бок о бок, рядом пройдет с ним несколько десятилетий, вплоть до смерти. Это была Айгуль Чалышева, студентка четвертого курса Казанского педагогического института. С ней его связывали чистые дружеские отношения, а она с первой же встречи полюбила его трепетно и бесконечно. Бог наградил Руслана Ремизова даром великой любви к Марии Лебединцевой, и он же, возможно, вознаградил его за понесенные страдания бесконечной любовью Айгуль. Мог ли обожженный, чуть ли не обугленный человек сразу ответить на чистый поток любви, устремившийся на него? Наверное, нет. На угле и пепле не прорастают зеленые злаки, но они могут прорасти позже, когда пепел остынет.
Руслан Ремизов не ответил на любовь Айгуль Чалышевой таким же чувством, но и не отверг ее. Он знал по себе: бесконечная любовь сжигает человека дотла и, понимая это, не хотел и просто даже не мог приносить боль любящему его человеку. Он пошел навстречу Айгуль, и они стали друзьями.
Таким образом, в документальном романе о великой любви, который я пытаюсь написать, появляется третий персонаж. И персонаж, по всем статьям достойный первых двух.
После гибели всех троих героев этого романа у меня оказались волей случая - не буду рассказывать подробно, как это случилось - и дневники Айгуль Чалышевой. Приведу два отрывка из них.
Первая запись о знакомстве Айгуль с Русланом Ремизовым сделана ею в октябре 1960 года:

"Предполагала ли я всего лишь неделю назад, что чужой, незнакомый человек может так ворваться в мою жизнь и заполнить ее всю? Человек этот потрясающий, дивный, необыкновенный! Увидела я его давно, еще в сентябре прошлого года, а услышала его голос месяц назад, но познакомилась по-настоящему совсем недавно. И с тех пор видела его уже два раза. Мы были вдвоем в театре на Баумана, сидели в ложе, а позавчера он вдруг постучал в мое окно ночью, когда в доме все уже спали. Постучал, улыбнулся и исчез. В нем есть что-то непостижимое, демоническое. Высокий, смуглый, с огромными, с поволокой, глазами. Сегодня мы тоже были вместе. Он с грустной улыбкой спросил меня, хорошо ли мне с ним, и я искренне и порывисто ответила: "Да!" Этот человек, как вихрь, завладел мной. Я в смятенье. Я плохо ем, по ночам вдруг просыпаюсь и не сплю до утра. Что это? Я чувствую, что полюбила на всю жизнь".

А вот вторая запись из дневников, сделанная Айгуль в те же октябрьские дни 1960 года:

"С утра сыпался то ли мелкий дождь, то ли снег, небо было каким-то смурым, неопределенным, и иногда издалека словно намывало тучи. Мы же с Венерой и Алсу собрались в этот день в лес. Я была страшно рада, что идет дождь. Осенний лес под дождем - чудо. Мы долго бродили втроем между соснами и елями. Я только все время жалела о том, что ни разу мы не съездили в лес с Русланом. Сколько радости не узнали мы, сколько потеряли драгоценных и неповторимых ощущений! Домой привезла огромный букет из сосновых и еловых веток. В вазу поставила ветки березы, осины и тополя с буро-красными, почти черными листьями. На моем столе - дыхание леса! А вечером я была на чудесном концерте скрипача Марка Комиссарова. Он играл Шуберта, Грига, Мендельсона... Рядом со мной было свободное место. Я сказала себе: здесь со мной сидит Руслан Ремизов. Ведь он, возможно, тоже слушал бы этот концерт, если бы смог прийти на него. И про себя я все время представляла, что этот дивный, необыкновенный человек рядом со мною, что мы вместе. А сегодня с утра на улице снова дождь. Небо серое, низкое. Окна плачут. Деревья и заборы мокрые. Воздух сырой, чистый. Утром я читала "Пер Гюнта". Чистота, нежность и верность Сольвейг чуть не свели меня с ума. И здесь вдруг что-то во мне надломилось. Днем я получила короткое письмо от Руслана. Должна бы быть рада, а не рада. Должна бы быть счастлива, а несчастлива. Не смеюсь, не пою. Мы оба с ним люди безумной страсти и оба товарищи по несчастью, и я прекрасно понимаю его. У него - всепоглощающая бесконечная несчастная любовь к Маше Лебединцевой, у меня такая же любовь - к нему. В короткой записке он пишет, что недели полторы-две ему нужно побыть одному. Что придет, когда сможет это сделать. Мне безмерно жаль его. Будь моя воля, казалось бы, сама привела к нему за руку эту Машу Лебединцеву. Полторы недели муки. Как вытерпеть?
Вчера, когда мы возвращались после лесной прогулки из Займища на пригородном поезде, произошло еще одно событие. Незнакомая женщина, сидевшая рядом в вагоне, попросила на время подержать ее маленького сына и вышла в тамбур. Мальчик, к удивлению, сразу потянулся ко мне, стал улыбаться и даже пытался что-то сказать. Моя душа дрогнула. У меня мог быть такой же сын, кареглазый, смуглый, с родинкой на шее, как у Руслана. Может быть, в эти минуты я держала в руках и прижимала к сердцу само детство Руслана? Должно быть, в младенчестве он был совсем такой же, как этот малыш. И я поняла (зачем скрывать), что моя тоска, моя боль еще от того, что страшно хочу быть матерью. Хочу, чтобы у меня на руках так же улыбался и тянулся ко мне наш с Русланом сын. И еще я осознала, что боль и тоска не уйдут из моего сердца, и никакие дела, развлечения и занятия не могут быть для меня долгими и глубокими, пока я не стану матерью. Это мне необходимо, как сама жизнь. И я ничуть не стыжусь своего желания.
Только как поведать об этом Руслану? Ведь мы с ним ни разу даже не целовались".

Моя работа, автора этой романтической повести или любовного романа, сродни труду художника-реставратора.
Из фрагментов жизни, которые я помню или которые мне известны, из писем и документов, хранящихся теперь у меня, я воссоздаю или, точнее, пытаюсь в меру своих сил воссоздать целостную картину жизни симпатичных мне людей. Боже мой, думаю я, как были чисты и целомудренны отношения этих людей друг к другу! Какую непроизвольную строгость в отношениях они блюли, сколько взаимной деликатности друг к другу проявляли! На фоне опустошительного разгула страстей, пошлости, секс-нравов, которые откровенно царят ныне в наших, повседневных обычаях, обрушиваются на нас из газет, с эстрады, с экранов телевизоров, такой рисунок человеческих отношений представляется чем-то небывалым. Но я ничего не придумываю. Передо мной - реальные дневники, письма.
Знакомство Руслана Ремизова с Айгуль Чалышевой было, вероятно, для него чем-то сродни спасению. Мне кажется, без нее этот человек мог тогда просто погибнуть. Айгуль же своей самозабвенной любовью и беззаветной преданностью словно вылечила его душу и, приняв на себя боль его утраты, дала ему силы для жизни. Надо помнить еще, что эти годы были временем, когда Руслан Ремизов писал свои первые рассказы и повести. Здесь тоже очень была важна моральная поддержка. И она ему эту поддержку оказала, сразу же и безоговорочно уверовав в его талант и став его помощницей и почитательницей.
Жизнь шла своим чередом, и летом 1962 года молодые Ремизовы с только что родившейся дочкой Яной отправились в плацкартном вагоне в Западную Сибирь. Местом их обитания стал маленький, заброшенный в горах поселок Куженель в Горной Шории, где Руслан Ремизов работал геологом в поисково-съемочной партии, а Айгуль учительствовала в вечерней школе. Через два года, в 1964 году, у них родилась и вторая дочь - Лиля.
Жизнь шла, но глубокая рана, оставшаяся в душе Руслана Ремизова после разлуки с Марией, так до конца и не затянулась. Рана даже и не затягивалась, кровоточа как бы постоянно и безостановочно. Ремизов любил свою жену, открывая в ней все новые и новые прелести, любил дочек, был заботливым мужем и отцом, но одновременно он продолжал любить и Марию. Оказывается, можно было любить двух женщин одновременно, и Ремизов понимал, что с ним так будет всегда. Чувство к одной женщине не перечеркивало чувства к другой, обе любви мирно и естественно уживались друг с другом в его сердце. Но одна любовь была явной, лежащей на поверхности жизни, а другая была теперь как бы тайной, глубоко запрятанной в душе и замурованной там. Но замурованной эта любовь была от всех, кроме Айгуль. Она знала о постоянной тайной боли, поедавшей сердце Ремизова, но никогда не протестовала. По крайней мере никогда не высказывала и не выказывала своего отрицательного отношения, даже если оно порой возникало в ее душе.
Однажды, через три года после женитьбы, Руслан Ремизов сказал Айгуль:
- У меня две жены - одна реальная, другая воображаемая. Но хорошо то, что вы уживаетесь друг с другом. За это я люблю тебя еще сильнее.
- Ты написал о своей воображаемой жене рассказ,-сказала Айгуль.- И даже опубликовал его в журнале. Это твоя первая значительная победа в литературе. Я чувствую, что ты хочешь послать его Марии. Сделай это, пошли ей номер журнала.
- Я написал рассказ и о реальной жене,- засмеялся Ремизов.
- Да, прекрасный рассказ,- ответила Айгуль.- И мы будем ждать теперь его публикации.
Следующее письмо - вернее, не письмо, а бандероль с журналом - пришло к Марии именно тогда, в 1964 году. Не зная адреса Марии, Ремизов послал бандероль в Большую Раковку, к ее матери, тете Вере. Но оказалось, что тетя Вера умерла уже два года назад от рака. Письмо попало в руки двоюродной сестры Марии Татьяны Посохиной. Сестра подробно написала Ремизову все, что знала о жизни Марии. Ремизов с волнением читал в письме о том, что Мария с мужем и дочкой Дарьей жила, оказывается, вовсе не в Челябинской области, а в поселке Губаха на севере под Архангельском. Там, на карьере, она работала техником-механиком, чертежницей, нормировщицей. А недавно, каких-то два месяца назад, приятель ее мужа, однокашник по школе, ставший начальником, переманил их на Западную Украину - в новый, молодой, бурно строящийся город Червоноград, где открывалось шахтное строительство и позарез требовались молодые инженеры. Они сорвались с места и устроились прекрасно - муж Марии, Анатолий Вересов, нашел работу в строительном тресте, а Мария - на заводе металлоконструкций, через три недели после приезда они получили в центре Червонограда великолепную двухкомнатную квартиру.
Мария сохранила не только журнал с рассказом Ремизова, она сохранила даже и плотную коричневую бумагу, в которую толстый журнал был упакован. И вот теперь, спустя несколько десятков лет, я смотрю на обратный адрес: "Кемеровская область, Таштагольский район, рудник Куженель, Центральная, дом 6". Это был тогдашний адрес Ремизовых.
А в семье Вересовых, живущей от семьи Ремизовых за семь-восемь тысяч километров, в это время разразился первый семейный скандал.
- С чего это твоя двоюродная сестра вмешивается в нашу семейную жизнь? - гремел Анатолий Вересов.- Кто ее просил присылать этот журнал? Почему она дала ему твой адрес?
- А чего ты испугался? Что тут дурного? Безобидное письмо, хороший, чистый рассказ.
Ремизов писал в письме:
"Не знаю, существуешь ли ты на свете или нет, или ты лишь плод моего воображения, но так или иначе - желаю тебе исполнения желаний, счастливой судьбы.
Посылаю тебе рассказ "Снег", опубликованный в "Сибирских огнях". Он - о тебе, о нас с тобой. Прости, что вторгаюсь в твою жизнь. Я знаю о рождении твоей дочери. У меня тоже две дочки. Помню. Люблю".
Мария была тронута. Судьба Руслана Ремизова беспокоила ее. Ей было очень приятно, что он не забыл ее. Душу наполняла гордость, что Ремизов остался верен своей мечте и добился в литературе первых результатов.
Оставшись дома одна, Мария даже всплакнула.
Она медленно и внимательно еще раз перечитала рассказ, а потом убрала журнал на нижнюю полку письменного стола, где хранились все письма Ремизова. Досаду и боль вызывало только то, что нельзя было ответить ему. Ее письмо породило бы цепочку писем, и эта цепочка взорвала бы и без того хрупкий покой в обеих семьях. Зачем? Если бы сердце Ремизова не было так привязано к ней, переписываться было бы можно.
И еще прошли годы.
Мария Вересова из двухкомнатной квартиры переехала в трехкомнатную. Ее муж, Анатолий, порядочный человек, любил ее и нежно, и яростно. И также яростно и страстно ссорился с ней.
Бодрая, легкая на подъем, быстрая на ногу, слово, Мария все это время самозабвенно работала, растила дочку, воевала с мужем. Главным образом с его "пламенной страстью". Анатолий, как всякий строитель, имевший в должности руководителя технического отдела треста дело с постоянной сдачей объектов и с сопутствующими этим моментам праздниками, к тому же страстный рыбак и охотник, все чаще не мог устоять перед спиртным.
Случалось,что его привозили домой и в невменяемом состоянии.
Так шла жизнь у Вересовых.
Ремизовы же вернулись к этому времени опять в Казань и поселились в родовом гнезде Чалышевых на улице Фатиха Карима - в тесном доме, где одиноко жила мать Айгуль.
Учительская карьера более не прельщала Айгуль, и она устроилась научным сотрудником в картинную галерею Государственного исторического музея, поступив заочно во второй институт - на отделение искусствоведения Академии художеств в Ленинграде. Руслан Ремизов, не найдя себе в Казани работы по специальности, ушел внезапно в газету, стал журналистом.
Он попрежнему много писал, бомбардируя своими повестями и рассказами редакции журналов, штурмовал московские и казанские издательства, но его практически не печатали.
Редкие эпизодические публикации, которые все же подчас пробивались на свет, погоды не делали.
Все отдавали должное его таланту, признавали мастерство, с которым он сколачивал крепкий сюжет, выписывал точные человеческие характеры или тонкие поэтические пейзажи, но в публикации ему отказывали, словно сговорившись, все дружно. Диагноз был всюду один: очернение действительности. Ремизов долго не понимал, что просто стучится не в те двери. Впрочем, дверей, открытых для него, и не было. В то время в литературе, как и в других жанрах искусства, существовали - впрочем, они существуют и сейчас - хорошо сбитые, прочные семейства, кланы, группировки, и не так просто было какому-нибудь чужаку-одиночке пройти через их частокол. Существовала сильная еврейская группировка, захватившая в свои руки издательства, театры, киностудии, редакции газет и журналов, имевшая своих критиков, свою отработанную в деталях линию поведения. Естественно, молодой татарский литератор, пишущий по-русски, был для них чужим. Существовала русская группировка, тоже имевшая в своих руках некоторые журналы и издательства. И хотя Руслан Ремизов писал по-русски, его неславянский облик и неславянская манера поведения тут же делали его "персоной нон грата" и в этих владениях. В Казани его тоже не печатали. Он считался татарином, но писал рассказы и повести все-таки по-русски и, следовательно, был и здесь, среди татарских писателей, чужаком и изгоем.
Осложняло его положение еще то обстоятельство, что по природе своего характера он не мог никому служить, не мог входить ни в одну из существующих группировок, везде стоял особняком, и потому всюду и всегда был чужим всему окружающему.
Естественно, ни в одной редакции прямо в глаза Ремизову не говорили об этих вещах. Зачем говорить? Лучше сослаться на такой коренной вопиющий недостаток ремизовской прозы, как общий мрачный тон его повествований. Вокруг такая замечательная, прекрасная действительность, а он, Ремизов, смотрит на нее как бы исподлобья. Нехорошо.
Естественно, с таким диагнозом, как "очернение действительности", Ремизов попал, поскольку просто был обязан попасть, под плотный надзор органов госбезопасности. Те вознамерились сделать из него диссидента. В то время почти при каждом областном управлении госбезопасности существовали своего рода негласные курсы по подготовке диссидентов или агентов. Похоже, сверху спускалась разнарядка в порядке заблаговременной подготовки условий для будущего переворота в стране. Для этого нужно было взрастить и воспитать кадры. Впрочем, разница между понятиями "диссидент" и "агент" была относительной. Почти каждый агент, особенно из творческой среды, годился на роль диссидента. И почти каждый диссидент был агентом. Но и здесь Ремизов пришелся не ко двору. По причине своей обособленности от всего и вся, какой-то генетической замкнутости на себя, не стал ни диссидентом, ни агентом, сумел выскочить из ловушки и остался человеком "на вечном подозрении". Из издательств и редакций журналов его рассказы теперь вышвыривали, похоже, даже не глядя на них.
Единственное, что спасало и спасло его в эти годы, это была любовь. Неизбывная, не утихающая ни на минуту любовь к Марии и все нарастающая, увеличивающаяся любовь к Айгуль. Не полюбить Айгуль было невозможно. Тонкая красивая шатенка с нежным чистым лицом и зелеными глазами, она еще обладала ровным, покладистым характером, была верна и преданна.
У Марии жизнь в эти годы тоже шла по-разному. Росла дочь, общение с которой наполняло душу светом и радостью. Но пил муж. И с каждым годом все чаще и больше. И все чаще их дом сотрясали скандалы.
Так получилось, что в эти годы Мария стала часто вспоминать Руслана. Воспоминания о нем приходили в душу непроизвольно, всякий раз случайно и всегда несли в себе какую-то тонкую неизъяснимую печаль. Бедный мальчик! Он так и остался в ее памяти чистым, порывистым, как ветер, мальчиком-путешественником. Где он? Что с ним стало? Почему от него так долго - минуло уже несколько лет - не приходят письма? Неужели он навсегда забыл ее? Мария несколько раз ловила себя на мысли, что сокрушается от молчания Ремизова. Это ощущение было для нее странным: прежде она не замечала в себе такой зависимости от него.
Но однажды она увидела Ремизова в Червонограде. Это было днем во время обеденного перерыва. Она соскочила с автобуса на углу улицы Воссоединения, пробежала по ней, потом свернула на улицу Винниченко, прошла квартал, повернула на улицу Попова и здесь, между железобетонным забором средней школы и подстанцией, вдруг увидела Ремизова: он стоял в светлом плаще, том самом, в каком приезжал к ней в 1958 году,- это поразило ее тогда,- и в темном шарфе и темной кепке. За время обеденного перерыва ей нужно было взять дочку из школы, привести ее домой, накормить, дать наставления, как делать уроки, а потом опять успеть на автобус, чтобы ровно в час быть снова на своем рабочем месте. По инерции она пробежала мимо Ремизова метров тридцать-сорок, прежде чем что-то осознала и поняла, обернулась, махнула рукой, крикнула возбужденно, что скоро вернется, и помчалась в школу за Дашей. Но спустя пятнадцать минут, когда она, проводив дочку домой и быстренько накормив ее, вернулась, возле подстанции Ремизова уже не было. Она обошла подстанцию, долго смотрела вокруг, но человек исчез. Встреча была какой-то странной, полуреальной. Впрочем, все это было в духе Ремизова - он всегда появлялся и исчезал внезапно. Может быть, обиделся, что она не остановилась - ушел, уехал? Но как она могла задержаться в ту минуту? Ее ждала Даша. Да и не все сразу толком сообразишь. Бежишь с работы по старому привычному маршруту, каждая минута на учете, дел дома и на работе по горло, голова занята какими-то обыкновенными, ежедневными думами и мыслями и вдруг на пути случайно, внезапно, у какой-то подстанции - он, юноша-путешественник. И почему-то в старом белом плаще, в котором он приезжал к ней в Нерехту последний раз?.. В плаще, в каких уже давно никто не ходит. И еще ее поразило - она все-таки успела разглядеть черты его лица,- что Ремизов за минувшие годы нисколько не изменился. Это было совсем невероятно.
Ночью она впервые увидела его и во сне. Проснулась наутро возбужденная, с бьющимся сердцем, с полным ощущением реальности произошедшего. Ей казалось, что он только что держал ее в своих объятьях. И велико было ее удивление, когда она увидела рядом в постели своего мужа. Ей стало страшно, что она так забылась. Муж спал и не догадывался о случившемся.
Сон, совершенно смутивший ее, повторился и следующей ночью.

V

А через неделю ей пришло письмо. Приведу его дословно:
"10.10.69, утром.
Мария! Слышишь ли ты мой голос, возникающий из забвенья? Хотел прилететь к тебе. И не смог. Отказался от поездки сам. В эту минуту, когда я пишу тебе, самолет рейса "Москва-Львов" отрывается от взлетной полосы. Билет у меня в руках. Я не решился полететь к тебе из страха напугать тебя. Возможно, не готов к встрече и я. Впрочем, у меня ясное ощущение, что я видел и был у тебя. Наверное, это был сон. Но у меня чувство, что за те доли минуты, что я видел тебя во сне, я успел проникнуть в твою душу - и без всяких слов понял, как ты жила все эти годы. Возможно, порой ты спрашиваешь себя, не забыл ли я тебя? Не забыл. Двенадцать лет назад ты прошла мимо меня, как проходят на улице мимо нищего, и я так и остался на коленях с протянутой к тебе рукой.
Сейчас утро, я приглашен на совещание молодых писателей в журнале "Октябрь", сижу в гостинице "Армения" в Москве. За окном падает вниз гулкий от дождя квадратный колодец незнакомого двора. Я умыт, побрит, сигарета в зубах, на столе под локтем - рукописи, свои и чужие. И в зеркале - ты. Я вижу твои серые глаза, твою тяжелую золотую косу. Она спускается у тебя по левому плечу на колени. Наваждение ты или реальность - я не знаю. Но я знаю отчего-то: наш роман не закончен.
В глазах у тебя немой вопрос. Ты хочешь знать, что произошло со мной за эти годы. Семья, дети, работа -все как у других. По-прежнему много пишу, но практически нигде не печатаюсь. Похвастаться нечем - почти нулевой итог.
Кстати, знаешь ли ты, за что еще я благодарен тебе? За все эти годы ты ни разу не воспользовалась - во зло или в насмешку - той огромной, пожалуй, даже абсолютной властью, которую имела надо мной. Это свидетельствует о твоем благородстве. Жму твою руку. Будь счастлива! Сегодня я не решился потревожить тебя, не хватило духу, но в один из дней - неизвестно, когда это будет: завтра, через год или через четверть века, или даже через сорок лет - я все-таки постучусь в твою дверь, приду к тебе. Знай, время не властно над моей любовью".

О чем могла думать Мария, получив это письмо? Конечно, Ремизов был в Червонограде. То, что случилось у подстанции, ей не привиделось, не приснилось. Он, видимо, написал письмо, бросил его в почтовый ящик, а потом все же не выдержал - метнулся в аэропорт. Он позволил себе только издали взглянуть на нее. На этот раз Мария даже разрыдалась. Было почему-то больно, обидно и горько.
Прошло еще пять лет. Медленно катилось колесо времени. В жизни Ремизова, наконец, произошел прорыв. О нем заговорили газеты, журналы. То и дело доходили сообщения о постановках его пьес. Мария безмерно радовалась его успеху. Разве могла она представить себе, что этот мальчик с горячими черно-желтыми глазами, приславший когда-то ей в Нерехту три своих первых рассказа, на самом деле станет писателем? Году в 1973 она услышала о нем по телевизору от артиста Жарова. Позднее, а может быть, примерно в это же время, дочь Дарья как-то заметила за столом, что видела Руслана Ремизова на первом канале телевидения. Показали не только интервью с ним, но и спектакль по его пьесе. Через год она и сама случайно услышала по радио трансляцию его спектакля, уже другого. Еще в конце шестидесятых она как-то прочитала в журнале "Смена" его рассказ и примерно в это же время или чуть позже в журнале "Театр" его пьесу. В этом номере журнала была помещена и его фотография, и Мария с жадностью всматривалась в него, улавливая в лице уверенного, спокойного, жесткого человека черты давнего мальчика-путешественника. О Ремизове все чаще стали писать критики. Одно время его имя прочно входило в обойму ведущих драматургов страны. Потрясением для нее стала однажды и минута, когда она заметила вдруг на прилавке книжного магазина книгу его повестей и рассказов, открыла ее и тут же на фронтисписе увидела портрет человека, почти уже незнакомого, изменившегося, постаревшего, который, однако, почему-то был ей ближе, чем давний мальчик, и который всего лишь месяц назад прислал ей короткое поздравление с днем рождения.
Она тогда снова не ответила ему на эту открытку, поскольку, как считала, не имела права. "Но я другому отдана и буду век ему верна!" - правило пушкинской героини было и для нее законом жизни. Но, не отвечая на редкие письма Ремизова, Мария, оставаясь одна, стала вдруг с ним разговаривать мысленно, и с каждым прожитым годом все чаще. Это происходило всегда самопроизвольно и безотчетно, но особенно часто после ссор с мужем.
Однажды, совсем забывшись, она даже назвала мужа Русланом. Бог мой, какой разгорелся скандал! И сколько дней этот скандал не утихал в их доме!
А однажды случай сыграл с ней веселую шутку. Она заказала по телефону Самару, брата, но служба "07", неточно сработав, каким-то образом вызвала вдруг Казань. Может быть, ошиблась телефонистка, набирая номер? Это был квартирный телефон. Трубку поднял мужчина. Они поговорили минуту-две и, разобравшись, что соединение произошло с Казанью, а не с Самарой, она спросила случайного собеседника о Ремизове. Мужчина, интеллигентный, образованный человек, оказался почитателем его творчества и рассказал о земляке все, что слышал о нем. Мария чуть не задохнулась тогда от волнения и радости.
Правда, эту радость всегда надо было глубоко таить в себе и никому не показывать. Муж ревновал ее к Ремизову все больше. Это было смешно, горько и нелепо - ревновать к полуреальному человеку, почти к фантому.
Следующая пауза в пять лет, в течение которых совсем не было писем, оказалась для Марии как никогда мучительной. Оказывается, она постепенно привыкла к письмам Ремизова как к наркотику. Они стали ей необходимы.
Теперь она уже с нетерпением ждала от него хоть какой-то вести, сама же написать письмо не решалась. Боялась причинить нечаянную боль жене Ремизова Айгуль и боялась скандала, который обязательно устроил бы ей муж.
Но настал день и пришел час (как всегда неожиданно, внезапно), когда Мария - снова при весьма странных обстоятельствах - вдруг увидела Руслана Ремизова.
Она работала тогда в конструкторском бюро на втором этаже и шла по коридору из кабинета главного инженера в производственный отдел. Надо было пройти через лестничную площадку, где обычно стояли курильщики. И здесь-то вот, на этой площадке, у электрического щитка, она и увидела опять Ремизова. Он стоял с сигаретой в руке - снова в светлом плаще и темной кепке,- курил и как-то странно взглянул на нее. И опять она по инерции пробежала, стуча каблуками, в производственный отдел, но, переступив порог, тут же обернулась - прошли всего какие-то доли минуты,- но Ремизова на площадке уже не было. Она опрометью бросилась по лестнице вниз на первый этаж, выскочила за проходную завода - нигде Ремизова не было.
Это было опять странное, непонятное наваждение. На этот раз Мария уже всерьез рассердилась. Если ты приехал за тысячи километров, пришел даже на завод - зачем играть в прятки? Что это за нелепые детские, жестокие шутки?
Странными и жестокими для чувств были и сны, которые ее мучили теперь постоянно. Иногда она даже ждала их. В этот день она знала заранее, что под утро, на рассвете, Ремизов приснится ей обязательно. Так и случилось.
Она очнулась снова, возбужденная, потрясенная, взволнованная.

VI

Вот письмо, которое Мария Вересова получила вскоре:
"10.09.74, ночью.
У меня уже стало традицией примерно раз в два-три года посылать тебе ко дню рождения редкие письма и никогда не ждать от тебя ответа. Строго говоря, я не знаю даже, доходят ли до тебя мои послания. Я не до конца уверен в правильности твоего адреса.
Чеховский Ванька Жуков писал "на деревню дедушке", а я пишу "на Украину любимой". Сегодня я нарушаю установившуюся традицию, пишу не по расписанию. Может быть, причиной тому вечерняя мгла за окном и то, что по радио тихо играет музыка, или то, что Останкинская телебашня сегодня как-то по-особенному пронзительно и тревожно светит мне прямо в глаза. А, может быть, причина в том, что, живя уже второй год в Москве, где я занимаюсь на Высших литературных курсах, я очень часто вспоминаю тебя. Во мне автоматически, помимо моей воли и рассудка, постоянно звучит голос: "Мария, Мария!" И это как молитва. Она сродни религиозным медитациям монахов-схимников или кришнаитов. Через тебя я стал верующим. Тебе ли, реальной, я молюсь или воображаемому образу, который я создал сам, я не знаю. Наверное, это уже не ты, а нечто надреальное, уходящее в вечность, в космос.
Странный факт - эта девочка, которую звали Машей Лебединцевой, оказала громадное влияние на мою жизнь, и продолжает оказывать. Но сама она едва ли догадывается об этом. Невероятно, но многое, что было со мной в эти годы, было связано с ней.
Когда я вспоминаю ее, я вспоминаю в основном мои поездки к ней. Не могу забыть лета пятьдесят восьмого года. Тысяча рублей, заработанных мною на Бакальском карьере на Урале,- были все мои деньги. По нынешним деньгам всего сто рублей. Что еще у меня было, когда я отправился в путь? Был светлый плащ, тонкий и легкий, была зубная щетка с пастой, была куртка, которую я отдал в Херсоне бывшему зэку. Из Казани до Нерехты - в поездах, на пароходах, морем, землей, рекой, на крышах вагонов, в трюмах - я добирался 53 дня. Я мог бы доехать до тебя и за сутки - поездом до Москвы, а потом оттуда до Нерехты, но что бы я делал потом, когда в первый же час встречи ты сунула бы мне железнодорожное расписание и спросила:
- На каком поезде ты поедешь?
Я отодвигал от себя эту черту, эту последнюю встречу, крайний ее предел, и потому добирался до тебя 53 дня - через Астрахань, Махачкалу, Баксанское ущелье близ Эльбруса, Батумский порт, Аджимушкайские каменоломни в Керчи, Херсон, Гомель, приднестровские заливы и луга, Москву, Ярославль. Наверное, я был самым счастливым человеком на земле, когда в конце августа, на рассвете, к ярославскому дебаркадеру причалил пароход, и я, окрыленный близкой встречей с тобой, бежал через весь город на железнодорожный вокзал. Воскресенье, любимая дома, у себя в общежитии, и я скоро увижу ее - да тогда бы я мог целовать следы твоих ног, и ничего другого мне не было бы нужно,- и я бежал, счастливый, через рассветный Ярославль.
Я пишу теперь Марии Вересовой о девочке Маше Лебединцевой. Нынешним летом мне исполнилось уже 36. Я старше тебя на полгода, но в моей памяти ты осталась такая, какой была в 18 лет. С каждым оборотом Земли во Вселенной мне будет становиться все больше и больше лет, вот уже и молодость давно отлетела, а тебе - всегда 18. И это письмо я пишу, возможно, не к тебе, нынешней, тридцатипятилетней, а к той, которой 18. Я все еще пытаюсь прорваться к этой девочке, к ее сердцу, как раньше прорывался через Кавказ, Крым. Теперь в какой-то титанической попытке я прорываюсь к ней через космос. Мне хочется - пойми, это не желание разума и рассудка, это внутренний крик, где-то на подсознательном уровне, сердца и души,- чтобы изумительная в своей прелести девочка Маша с ясными серыми глазами и толстой золотой косой, ставшая красавицей Марией, жила и в ауре моей любви. Уверен, ты ощущаешь мое физическое присутствие рядом с собой.
Прости меня за это письмо. День рождения у тебя в декабре, нет вроде повода, но разве не мука ждать всегда повода? Шестнадцать лет я о тебе ничего не знаю. Шестнадцать лет твоего молчания лежат на моей душе камнем, поэтому иногда случается вспышка короткого замыкания. Конечно, я понимаю, ты замужем, у тебя свой круг жизни, в котором свои правила, обычаи, законы, но я думаю, что муж твой хороший человек и поймет, что ничего дурного в этой моей памяти о тебе нет, и не осудит ни меня, ни, тем более, тебя. Я пишу сейчас пьесу о любви. Собственно, почти заканчиваю ее. Осталось написать какую-нибудь страницу или две. Может быть, это - еще одна из причин, по которой я пишу тебе сейчас.
Вероятно, ты слышала, а может быть, нет,- я стал драматургом. И у вас на Украине идут мои пьесы - их играют театры Харькова, Черкасс, Луганска, Жданова, Днепропетровска, Житомира. Аура моих чувств, мыслей, слов, аура моих героев приближается к тебе, окружает тебя.
Я все рассказал о тебе Айгуль, моей жене. Ты, Маша Лебединцева, ставшая Марией Вересовой,- единственная ее рана, незаживающая, вечная, постоянно кровоточащая, и вместе с тем единственный человек, к которому она меня не ревнует.
Странно, что где-то в иной жизни, за тысячи километров от тебя, в каком-то параллельном мире существует дорогой тебе человек. В евклидовом мире параллельные не пересекаются. Но в неэвклидовом мире, который и есть наша жизнь, вполне вероятно и самое невероятное, в том числе и пересечение параллельных".

Это письмо потрясло Марию.
У нее состоялся разговор с мужем.
- Позволь мне ответить. Я напишу ему, чтобы он больше не писал. Не травил себе душу.
- Он травит душу не только себе. Но и мне, и тебе! Всем нам!
- Позволь, я отвечу ему.
- Нет, ничего не пиши. Не надо.
Мария все-таки написала письмо Руслану. На этот раз решилась.
Вот это короткое письмо:

"21.11.74.
Руслан, милый! Я все знаю о тебе, слежу по газетам и журналам за каждым твоим шагом. Да, возможно, я совершила ошибку. Может быть, мне назначено было полюбить тебя, но, так получилось, ты далеко. И теперь не мой. Я понимаю, что я - твоя любовь, но я не твоя. Мечты - это одно, а жизнь - другое. И с этим надо считаться. И примириться. Прошу тебя, не пиши писем. Пиши только рассказы. Не терзай себя и не делай меня несчастной. Дело не в том, что каждое твое письмо - скандал в моей семье. Всякий раз это еще и тайная острая боль. Я помню тебя, мой чистый мальчик. Помню и прощаюсь. Прощай!"

С этого времени Марии часто стало казаться, что Руслан Ремизов постоянно присутствует где-то рядом с ней. Она ловила себя на ощущении, что и сама постоянно думает о нем.
Было, однако, и много непонятного, что тревожило душу. В письме Ремизов писал, что шестнадцать лет ничего не знает о ней и что сомневается в точности ее адреса. Но как совместить эти слова с тем, что она дважды видела Ремизова в Червонограде?
Что-то неизъяснимое, загадочно-смутное окружало этого человека, и теперь эта смута, неясность входили в ее сердце. Она не сомневалась в доброте его любви, но любовь эта была слишком неукротима и настойчива, слишком фантастична. Будучи по гороскопу Стрельцом, то есть человеком, родившимся холодной зимой и имеющим как бы прозрачную льдинку в сердце, Марии требовалось много времени, чтобы сердце ее раскрылось и распахнулось полностью. И вот этот порог внутренней холодности был, кажется, преодолен. Каждая весточка о Ремизове, откуда бы она ни прилетала - из газет, из передач радио,- волновала теперь ее необыкновенно. Однажды Марии показалось, что Ремизов снял комнату в доме, стоящем напротив, и наблюдает за ее жизнью. Главное, обо всем этом нельзя было никому рассказать. Подумали бы, что ее мучают галлюцинации, что она просто сошла с ума. Но постепенно какое-то незримое присутствие Руслана Ремизова стало для нее совершенно привычным. Порой ей казалось уже, что у нее два мужа. С одним она разделяла кров, постель и повседневные заботы, со вторым, Ремизовым, ее связывало что-то непонятное, странное, жуткое, непостижимое. Он приходил к ней обычно по утрам, на рассвете. Все, что происходило с ними, уже не казалось ей сном.
Так в семье Вересовых появился еще один член семьи. Точно так же, как прежде в семье Ремизовых появилась незримо она, Мария.
И опять случилось невероятное.
Это произошло в сентябрьские дни 1978 года. Она сидела в заводской столовой, в среднем ряду, обедала. Подошел технолог Арсений Кухарский.
- Слушайте, Мария Николаевна, какой-то чернявый в очках на вас так смотрит. Наверное, уже минут пять! Прямо, не отрываясь, глядит!
Она оглянулась. У выхода из столовой, на фоне электрического щита, стоял Ремизов - спокойный, высокий, но с напряженным лицом, опять в белом плаще, на груди темный шарф, на голове кепка. Заметив ее взгляд, он сделал шаг ей навстречу. Она растерянно взглянула на Кухарского, но в следующий миг, когда она обернулась, Ремизова в столовой уже не было. Он словно появился ниоткуда и мгновенно исчез в никуда. Кухарский тоже стоял ошеломленный, и снова Марию пронзила какая-то тревога.
Через год случилась вещь уже совсем необъяснимая.
Мария медленно поднималась в своем подъезде по лестнице вместе с подругой Мариной Яковлевой. И когда остался еще один пролет - ровно девять ступенек лестницы,- на повороте она ясно увидела Ремизова. Тот стоял у порога на резиновом коврике и спокойно открывал дверь в ее квартиру. Дверь открылась, и Ремизов зашел внутрь. Она ясно расслышала даже стук захлопнувшейся двери.
- Ты видела? - взволнованно спросила Марина Яковлева.- Какой-то мужчина. Надо вызвать милицию.
- Не надо,- пересохшими губами выдохнула Мария.- Это мой знакомый.
- Какой знакомый? Неужели любовника завела?
- Это Руслан Ремизов.
- Это твой Ремизов?!
Дверь никто не открывал. Больше того, когда со страхом она повернула в замочной скважине ключ и дверь распахнулась, во всех трех комнатах квартиры никого не оказалось. Ремизов снова возник ниоткуда и исчез в никуда. И произошло это на ее глазах и глазах Марины Яковлевой. Это была уже совершенная мистика.
С этого дня Мария въявь почувствовала, что связана с Ремизовым какой-то вечной нитью, гораздо более прочной, чем нить, связывающая ее с мужем.

Здесь да будет позволено вмешаться в ход повествования мне, автору этого романа о любви. Насколько мне известно, а известно мне многое, Руслан Ремизов в описываемые годы в Червоноград ни разу не приезжал. Да, он хотел приехать, порывался, однажды даже взял билет на самолет до Львова, ближайшего к Червонограду города, имеющего аэропорт, но ни разу ни из автобуса или машины, ни из вагона поезда не сходил на землю городка, где жила женщина, которую он любил все эти годы.
Мария не знала, что четырежды она встречалась в Червонограде - всякий раз с опасностью для собственной жизни не с Русланом Ремизовым, а с его энергетическим астральным двойником.
Это малоизученное физическое явление, однако уже описанное, хотя и весьма приблизительно, в мировой литературе.
Так описан случай - и тому сохранилось немало свидетельств современников,- связанный с русской императрицей Елизаветой, которая однажды увидела своего двойника восседающей на троне в главном тронном зале Зимнего дворца. Свидетелями этого происшествия оказались десятки придворных. Довольно широко известен также случай с двойником одной шведской королевы восемнадцатого века. И здесь десятки людей видели, как она приехала к гробу своей только что умершей фрейлины. Королева попросила оставить ее в комнате, где стоял гроб, одну и провела там более часа, исчезнув затем из дома фрейлины каким-то непостижимым загадочным образом. Но самое замечательное было в том, что в это же время десятки людей видели королеву и в ее собственном дворце, и королева не помышляла о визите к покойнице.
Встречались и описаны и другие случаи, в орбиту которых попадали люди и обыкновенные, рядовые, малоизвестные.
Явление энергетических двойников объясняют тем, что от тела человека в какие-то моменты его бытия отделяется некая астральная энергия. Эта энергия материализуется в мире в виде точной копии породившего эту энергию оригинала человека и может предстать перед глазами самого человека. Обычно в этих случаях человек принимает своего двойника за галлюцинацию. В иных случаях двойник способен к перемещению в пространстве и может материализоваться в точках, отдаленных от породившего его оригинала человека на тысячи километров.
В поразительном по своему своеобразию любовном романе Руслана Ремизова и Марии Вересовой мы имеем дело, очевидно, с любовью людей, протекающей не только на земном, физическом, но уже и на астральном, космическом уровне.
Мария, разумеется, всего этого не знала, и даже не догадывалась об этом. Она только чувствовала теперь, что ее отношения с Ремизовым, когда-то было забытым, отдаленным временем и расстоянием, сейчас вдруг приблизившимся, перешли какую-то реальную черту и приняли совершенно фантастическую окраску. В эти же годы она купила в книжном магазине еще одну его книгу. Рассказ "Снег" в ней был превращен в повесть, в которой появилась еще одна глава. Мария с удивлением прочитала в ней о своей встрече с Ремизовым. Все совпадало. Три года назад она купила на Сорочке немецкое серое ворсистое пальто, и у героини повести, носившей ее имя, было такое же пальто, серое, с ворсом. Ремизов писал в повести, что она близоруко щурилась. И действительно, уже несколько лет Мария носила очки. Он знал все о мельчайших подробностях ее внутренней жизни, о чем не догадывался никто, кроме нее. Было ему известно и о ее не совсем удачном замужестве. Но ведь ни разу за последние двадцать пять лет со времени их последней встречи в Нерехте они не виделись с глазу на глаз, локоть к локтю, не исповедовались, не говорили друг с другом. Правда, она видела его во сне, несколько раз Ремизов внезапно появлялся и исчезал, но что можно вынести из таких встреч? Мария решительно не имела никаких разумных объяснений тому, что постепенно открывалось ей в их отношениях. Его незримое постоянное присутствие привязало ее к этому человеку окончательно.
Иногда, когда никого не было дома,- обычно это происходило по воскресеньям, когда муж еще накануне уезжал на охоту или рыбалку, а дочка играла в парке или рядом, на школьном стадионе,- она перечитывала его письма. Похоже, Ремизовых было двое. Ремизов, встающий перед ней в письмах, и Ремизов, приходящий к ней по ночам в сны, отличались друг от друга. Первый был робок и неуверен, второй решителен и смел.
Следующее письмо, которое Мария вынула из своего почтового ящика, было помечено 4 марта 1985 года. Ремизов писал:

"Порой до безумия хочу видеть тебя. Не разговаривал с тобой уже больше четверти века. Если дойдет до тебя письмо, улыбнись, вспомни меня. Сам не понимаю природы своей привязанности. Знаю только, она выше моих сил, выше моего рассудка. Будь счастлива. Всего доброго тебе и твоему дому!"

И снова она пришла к мужу. Она хотела вступить в переписку. Хотела ничего не скрывать.
- Я хочу написать Ремизову. Можно сделать это?
- Нет.
- Но пойми, это жестоко. Я способна многое понять, но объяснить свое молчание я уже не могу. Ведь он ничего не просит, не требует. Ему, быть может, важно лишь знать, жива ли я.
- Я бы хотел понять одно,- упорствовал Анатолий Вересов,- когда он, наконец, оставит всех нас или, если угодно, тебя в покое? Это произойдет когда-нибудь или не произойдет? Вот где жестокость! Но ты ее не видишь, не замечаешь!
- Он не оставит меня в покое никогда, и мы оба с тобой это прекрасно знаем.
- Ты ждешь моей смерти!
- Бог с тобой, Толя! О чем ты говоришь?
- Да, ты давно думаешь о нем. Ты любишь его. Сначала ты его не любила, а сейчас любишь только его. Что, я не замечаю ничего? Не вижу? Он тебе даже снится в снах. Ты с ним во сне разговариваешь. Вы не можете увидеться наяву, так видитесь во сне! Вы встречаетесь во сне!
- Перестань!
- Это ты перестань терзать меня! Это ты терзаешь меня всю жизнь! Каждую ночь я слежу за тобой. И каждую ночь ты уходишь от меня к нему!
Все это было уже больше чем наваждением - все это становилось судьбой, складывалось в биографию их семьи. Жизнь втроем продолжалась уже несколько лет, и эта жизнь была драматична.
7 января 1989 года произошло еще одно событие, также более чем невероятное. На Новый год из Самары прилетел старший брат Иван и привез Марии новую книгу Руслана Ремизова, посланную им ее родственникам. Видимо, Ремизов, не получая от нее ответа, окончательно разуверился в подлинности ее адреса. Она спрятала книгу и не раскрывала ее целую неделю. Хотелось побыть с книгой наедине и устроить это свидание с ней не в спешке, не тайком и урывками, а в спокойной, тихой обстановке. Но вот схлынули новогодние хлопоты, и Мария осталась одна. Брат Иван уехал снова в свою Самару, дочь была в Броварах под Киевом, а муж отправился в командировку в Москву - пробивать металл и деньги для треста.
Она простудилась, болела и легла в большой комнате на диван, открыла книгу, и тут из нее сразу же выскользнула фотография и углом резко ударила ее в грудь. Мария вдруг потеряла сознание. Очнулась. С удивлением обвела взглядом комнату, нащупала рукой бумагу.
Это были два листа плотной мелованной бумаги - портрет Ремизова и текст, содержащий краткую аннотацию его жизни и творчества в связи с пятидесятилетием.
Она внимательно вглядывалась в снимок. Сразу же привлекала внимание его крупная рука. Это свидетельствовало о его физической силе. Поражал высокий открытый лоб. Ремизов был снят в ту минуту, когда листал какую-то книгу. Глаза под очками были опущены, выделялись губы, выпуклые, чувственные, и в какой-то полуулыбке. Они были асимметричны. Центровые точки верхней губы и нижней не сходились, и это придавало улыбке почему-то трагический оттенок. В книге тоже была фотография. Ремизов сидел в зрительном зале - то ли театральном, то ли концертном,- в белой рубашке, черном строгом костюме. И снова бросилась в глаза крупная кисть руки, лежащая на колене. Взгляд из-под очков был устремлен на нее. И вновь она ощутила мощный толчок, и опять на мгновенье словно потеряла сознание.
Когда она открыла глаза, Ремизов сидел в кресле у окна, в двух метрах от нее, повернувшись к ней лицом, и улыбался. Она не испугалась, хотя невероятность происходящего зафиксировалась в ее сознании. Как и на фотографии в книге, Ремизов был в белой рубашке и строгом черном костюме.
- Это ты? - прошептала она.
- Я. Не бойся. Лежи и не шевелись.
- Твоя любовь очень тяжела,- сказала она.
- Любовь не радость, а беспощадная пытка. Знала бы ты, на каком пыточном огне горю я всю жизнь.
- Я знаю. Во всяком случае, догадываюсь. Первые годы после разлуки я не думала о тебе, а сейчас ты все время рядом, вокруг, со мной.
- У большинства людей физическая любовь, а у нас -мистическая. Она обнимает и физический круг бытия, и мистический. Наш роман начался, видимо, в прошлых воплощениях и завершится не в этой жизни. Тебе не выйти из меня, как и мне из тебя.
- А что дальше? Ты будешь снова приходить ко мне? Всегда? - спросила она.
- Ты полюбишь меня еще сильнее и бесконечнее. Всегда жди меня.
И снова Мария будто очнулась. Никого в комнате не было. За окном чуть потемнело, близились сумерки. Откуда-то доносились звонкие детские крики. Тяжелая, толстая книга Ремизова в плотном желтом переплете, выпавшая из ее рук, валялась на полу.
Мария еще раз взглянула на его фотографию. Да, центральные точки верхней губы и нижней не сходились, и это вносило в улыбку непонятный трагический оттенок.
"Галлюцинирую уже наяву",- смутно подумала она и опять заснула.
В мае 1992 года умер ее муж Анатолий Вересов. Все случилось до нелепости глупо, в жизнь вдруг вмешалась роковая случайность. Хотя вполне вероятно, что приговор был вынесен где-то наверху и лишь исполнен на земле. При таком развороте событий та случайность пущена в ход или другая - безразлично. Человек естественно приближается к роковой черте, попадает в заранее предначертанную воронку ухода в инобытие, и по той или иной внешней причине, кажущейся окружающим веской, убедительной либо представляющейся необоснованной и совершенно легковесной, уходит напрочь с лика земли.
Анатолий Вересов отправился в обычную командировку в Киев, и, возвращаясь уже обратно, стоял на перроне у тамбура своего вагона, курил. Кто-то из проходящих мимо пассажиров толкнул его и сдернул чемоданом бородавку на его ноге. Вересов стал чахнуть, внутри тела пошли метастазы, за полтора месяца до ухода он уже не вставал с постели.
За два дня до смерти он сказал жене:
- Если этот человек еще раз напишет тебе, ответь ему. После моего ухода ты свободна в своих действиях.- Мария кивнула.
- Спасибо тебе за все,- прошептала она.
- Я любил тебя,- сказал Вересов.- Любил, как умел. Сейчас вижу, что любить тебя надо было еще и как-то иначе. Может быть, так, как любит тебя Ремизов. У меня нет теперь ревности в сердце. Ты свободна.
Прошло еще два долгих трудных года (развалилась огромная страна, остановились заводы, обнищали деревни и города), и к Марии опять окольным далеким путем - через Большую Раковку, через Самару снова пришло письмо от Руслана Ремизова.

"Я выхожу на финишную прямую,- писал он,- в конце которой, вероятно, слава и гибель. Впрочем, про себя подробно писать не хочу. Пишу книги. Что еще остается мне делать в этом мире? Нищ, гол. Вчера ты приснилась мне снова. Во сне я усомнился в тебе, я даже стал обвинять тебя: "Почему ты молчишь все эти годы? Неужели у тебя такое каменное, холодное сердце?" И ты вдруг откуда-то из черного мрака, из темноты протянула к моему лицу белые руки и нежно обняла мою голову. А сегодня утром, копаясь в своем архиве, я нашел старую записную книжку с дневниковыми записями пятьдесят восьмого года о своем путешествии к тебе. Видимо, пришел час нашей новой встречи. Если ты жива, ты обязана разорвать немоту истекших тридцати шести лет. Молчать больше мы уже не можем".

VII

За последние годы Мария будто стала мягче, начала прощать людям то, чего прежде простить не могла. После смерти мужа у нее стало хуже с глазами, она быстро уставала. Не могла долго вязать, смотреть телевизор. Раньше она любила читать толстые романы, теперь предпочитала стихи. Поэт высказывал одной строчкой или четверостишием то, на что прозаик тратил несколько страниц. Может быть, так она экономила время? Впрочем, времени было много и одновременно его совершенно не хватало. У нее был сад в шесть соток. Там она копала землю, высаживала весной рассаду, все лето поливала, удобряла, снова перекапывала участок и опять что-то сажала - на эту бесконечную работу уходило все свободное время, начиная с апреля и кончая концом ноября, когда земля по морозным утрам покрывалась уже ледяной твердой коркой.
Всю свою сознательную жизнь Мария знала, что она сильная, что просто должна быть такой. Да так и было с четырнадцати лет, когда она оторвалась от материнского подола и ушла в жизнь из дома в Большой Раковке. Муж ее, Анатолий Вересов, был большой, всегда теплый, уютный, почти горячий - казалось бы, надежная, основательная опора, но, однако, и его надо было постоянно поддерживать. Всегда и во всем. Он был ужасно закомплексован. И теперь, когда Мария осталась одна, ей тоже надо было оставаться сильной. А силы порой не было.
Дочка Дарья, закончив в Киевском педагогическом институте факультет дошкольного воспитания и выйдя замуж, жила под Киевом в Броварах. Слава Богу, они с Толей каким-то чудом смогли и успели построить им двухкомнатную кооперативную квартиру. Крыша над головой у них была, но не было денег. Дарья вообще не имела работы, сидела дома, воспитывала ребенка, ее внучку Катю, а муж Дарьи Роман Войтенко, тоже строитель, еще недавно работавший прорабом в ПМК, имел теперь работу лишь от случая к случаю. Их ненадежное положение бесконечно терзало Марию.
Тревожило ее и собственное положение. В последние годы она работала инженером конструкторского отдела на своем заводе строительных металлоконструкций. За кульманом не стояла, была на связи с проектными организациями, заказчиками, строителями. Но заказов от месяца к месяцу становилось все меньше, в Червонограде остановились уже несколько заводов, прекратилось почти и шахтное строительство, всюду на Украине царила разруха, упадок, и завод металлоконструкций был тоже на грани краха, а она, Мария Вересова, с ее пенсионным возрастом являлась первым кандидатом на сокращение. Но проживешь ли на пенсионные деньги? На Украине пенсия была еще меньше, чем в России. А нужно было еще помогать детям. Каждое лето Дарья привозила Катеньку к ней. Чем их кормить? И еще работая на заводе, но каждый день ожидая увольнения, Мария искала уже себе другую работу.
Она готова была пойти куда угодно - вахтером, дворником, уборщицей, разносчицей телеграмм, санитаркой, посудомойкой. Но не так просто было найти работу, даже такую, в городке, где были уже тысячи безработных.
И вот в этот непростой для нее момент жизни пришло письмо из Казани.
Получив письмо от Ремизова, Мария, пятидесятипятилетняя красивая и еще стройная женщина, одиноко живущая в своей трехкомнатной квартире в маленьком городке на Западной Украине, переживала чувство подъема и какого-то странного, терпкого на вкус оживления. По вечерам, как в молодости, ей было трудно заснуть. Ей хотелось то плакать, то смеяться. Иногда в одной белой рубашке она застывала перед зеркалом и внимательно, изучающе разглядывала себя.
Она словно выпрямилась. Ходила по улицам, прямая, со вскинутой головой, и постоянно улыбалась. Прежде улыбка не всегда появлялась на ее лице.
В последние два года, когда она осталась одна, Мария с предельной четкостью осознала, поняла, что опереться ей не на кого, со всех сторон шел холод, ветер, расслабляться нельзя было ни на секунду. И она собрала свою волю в кулак. Всегда уверенная и спокойная женщина, знающая, как и что надо делать - теперь она порой вдруг застывала, опускалась на стул или в кресло и долго сидела, словно прислушиваясь к чему-то в себе.
Разбуженный в сердце май - она наизусть помнила есенинскую строчку - перебаламутил ее душу, взмутил, растревожил сердце.
На крутом, но уже не высоком склоне лет поймать весточку из прошлого и постелить ее, как вышитый узорами коврик, на пол и пройти по нему босыми ступнями, быть может, в свое будущее? В один из этих дней она вдруг четко осознала, что, кроме как странному фантастическому человеку, живущему в Казани, она никому на белом свете и не нужна. Ее волновало, что кто-то далекий, миражный, полуреальный, живущий за тысячи километров, собственно, уже в другом государстве - чуть ли не в другом мире, все еще помнит ее. Еще больше ее волновало, что этот человек помнил ее всю жизнь. Его странная, загадочная, мистическая привязанность к ней разбила и тот ледяной дворец, в котором находилось ее сердце, пробудила любовь и в ней самой. Смешно, дико, неправдоподобно, но, если честно признаться, она в своей жизни не любила по-настоящему никого. Даже своего мужа. Она была привязана к нему, хорошо к нему относилась, но это была не любовь. И никто из других мужчин не мог покорить ее души. Она никогда не ощущала, что ей необходимо их мужское начало. Теперь же ее взбудораженное сердце - она поймала себя на этом ясном ощущении - впервые сильно и неудержимо, не скрываясь и не прячась ни от кого, само тянулось к Ремизову.
Господи, была бы полная воля, так и полетела бы на встречу с юностью! Как же она не помнила его, мальчика-путешественника, тоненького, желтоглазого, крепенького? Отлично помнила всю жизнь! Коричневые ботинки, серые брюки, коричневая куртка, клетчатая рубашка, длинные, прямые черные волосы.
Она великолепно помнила, до деталей, до мелких подробностей, точно это было не тридцать семь лет назад, а всего лишь вчера, и то, как, придя на танцы в КАИ на площади Свободы в Казани, она, отвернувшись от правого зеркала, в левом зеркале увидела его, Руслана, входившего в танцевальный зал. Тогда она и вобрала всего его в себя, в свои глаза. Она была в вишневом платье,- толстые золотые косы были уложены венком вокруг головы,- с тонкой белой шеей, взволнованными серыми глазами, а он в отглаженных брюках и куртке свободного покроя, какой-то иной, чем все, по стати и породе. Он тоже в эту же минуту увидел ее в огромном зеркале, изумленно уставился на нее, а потом, бледный, решительный, пошел прямо к ней.
И вот теперь, взбудораженная вся до донышка письмом Ремизова - пять лет не было от него ни единой весточки,- она в слезах перебирала его старые письма.
Аккуратная стопочка писем и открыток Ремизова была перевязана тонкой бечевкой и хранилась всегда на нижней полке письменного стола в картонной коробке. Надо отдать должное мужу - не выкинул, не сжег, молча позволил хранить их. Ни разу не поднялась у него рука на ее душу.
Красивая одинокая женщина сидела в кресле за журнальным столиком в своей пустой квартире и тихо плакала. На столике были разложены письма. Она перебирала их, медленно читала, подолгу вглядывалась в отдельные места. Длинная русая коса ее распушилась, и волосы лежали на коленях, на письмах.
"Мальчик мой милый. Родной мальчик-путешественник,- шептала она.- Прости меня, ради Бога. Прости. Я была глупой. Я проглядела тебя. Я ничего не знала тогда о жизни. И сейчас не знаю о ней ничего".
Угасало за окном солнце. Со стороны детского стадиона, который находился рядом, доносились звонкие ребячьи крики.

VIII

Для уведомления многоуважаемых читателей романа в этой главе приведу письма Марии Руслану Ремизову, написанные ею в девяностые годы. Вот их тексты дословно:
"21.04.94.
Поэт, здравствуй!
Знаешь, я пишу эти строки и смотрю на твою фотографию в книге. И чувство, ощущение, желание просто какое-то объемное, глубокое - снова услышать твой голос.
Руслан - тонкий, желтоглазый, обидчивый, нетерпеливый, страстный. Ботинки, брюки, куртка, клетчатая сорочка, очки на носу, умный взгляд. Ты, нынешний, закрываешь собой того мальчика-путешественника, который заглядывал ко мне во время своих странствий.
Пишу на первом порыве и тебе, нынешнему, и тому мальчику. Пишу и дай Бог, чтобы отправила письмо. Ведь это очень странно и страшно - писать тебе через тридцать семь лет. Или через двадцать. Одно письмо я отправляла тебе двадцать лет назад. Тревожно мне, беспокойно. Как будто стою перед бездной. Страшно.
Конечно, вспоминала я тебя в эти годы. Чаще, реже -поводы были разные. Вдруг разговорилась с нашим начальником ОТК Евгением Кулыком, а он, оказывается,-бывший геолог. В шестидесятые годы бродил по Горной Шории, как и ты. Или мой Толя - он умер два года назад от рака - прочтет что-нибудь про тебя в газете (я-то газеты читала меньше) и устроит мне сцену ревности. Я много знаю о тебе. Твою жену зовут Айгуль, а дочек -Яна и Лиля. Ты упоминал об этом в письмах. Я их все сохранила. Бережно хранятся у меня и четыре твоих книги. Я знакома с твоими пьесами, я читала твои рассказы и повести.
Да, Руслан, милый, поимей охоту, сходи в библиотеку и полистай подшивку "Рабочей трибуны". Я - Стрелец, ты - Рак. Посмотри эту газету - за 15 марта, там гороскоп на неделю. Взгляни, какой гороскоп для Стрельца опубликован там: "Встреча с другом юности принесет вам волнение и радость". И в самом деле - волнение и радость. Удивительно!
Удивительно и то, что я, волевая женщина, так многому в себе способная сказать: "Зась!" (непереводимое в точности украинское слово: нет, все, довольно, хватит, перестань), и не думала, что у меня еще сохранилась душа, что в ней - ты, и тебя там так много! Как будто из старого русского сундука беру переживания и ощущения слой за слоем. И все отчетливо, до мельчайших подробностей, поднимается со дна памяти. Несколько наших встреч -так их было мало в жизни, но, оказывается, так много они в себе содержат! Словом, "распустила" я себя, расслабила волю - ты быстро стал для меня наркотиком. Все из рук валится. Даже субботней уборки не могу сделать.
Но какой удивительный голос услышала я вчера по телефону! Возможно, я уже "прокручивала" варианты твоего звонка, представляла, что ты вдруг позвонишь. Но когда твой голос возник из тридцатисемилетней пустоты, это было так неожиданно, так внезапно.
Я только что вышла из ванной. И вот иду с большой белой кружкой горячего крепкого чая, сажусь у окна к журнальному столику перед телевизором. Ужасно хочу попить чаю. За большим столом справа от меня сидят Даша с подружкой (давно не виделись, Даша только утром приехала из Бровар с Катей), пьют кофе, смеются. Дети - моя внучка Катенька, сынок и дочка подруги Даши - облюбовали пол, едят там клубнику, играют. Всюду - рассыпанные игрушки, беспорядок, хаос. Полуторагодовалый Саша задевает за салфетку, летит на пол моя большая кружка чаю, шум, крик, гам. Я иду на кухню за тряпкой, за полотенцем, вытираю столик - и здесь звонит телефон. И я каким-то шестым чувством ощущаю: это ты. Катя берет трубку, громко кричит: "Бабуля, тебя!" Я еле пробираюсь сквозь развал игрушек, беру телефонную трубку, и кровь бросается мне в голову, в лицо. На другом конце провода, за тысячи километров - действительно ты.
Ты узнал номер телефона в справочном бюро, да?
Было очень плохо слышно тебя - дети кричали, гремели игрушками, громко разговаривали Дарья с Викой. А я вслушивалась в твой голос и удивлялась, что ты протягиваешь гласные в словах. Так протягивают их все мои родственники с Волги. Какое это было наслаждение -услышать голос своей молодости.
Руслан, я слепая и сумасшедшая. На столике у меня в спальной прямо над моей тахтой стоят в синей большой вазе семь пионов, которые я сегодня хотела выбросить,-отцвели и выцвели, бедные. А сейчас подняла голову - я пишу это письмо полулежа - и вижу: у бело-чайно-розового пиона расцвела детка, один из двух боковых бутонов. Нежный, белый, с красными крапочками, пион в миниатюре с чудесным запахом. Может быть, так сейчас расцвела и моя душа? И даже не душа, а какая-то детка этой души?
Сейчас иду за хлебом, потом - на телеграф. Если у них есть "иностранные" конверты (подумать только -ты за границей!), то отправлю тебе и детку пиона. В нем - моя душа".

"20.07.94.
Художник, здравствуй! Знаешь, не могу писать только тебе.
Милая, родная Айгуль! Вы позволите мне обратиться и к Вам? Пожалуйста!
Как странно - почти всю свою взрослую жизнь я испытывала непроходящее чувство вины перед Русланом. Теперь испытываю это чувство и перед, вами, Айгуль.
Наверное, все эти десятилетия Вам было очень нелегко. Наверное, были дни, когда Руслан хотел что-то объяснить мне, как-то напомнить о себе, что-то от меня услышать. Как бы убедительнее сказать о том, чтобы все это Вас не тревожило? Скажу словами персонажа одной из его пьес: "То, что делает человек, в большей части предписано пониманием им своей роли". Примерно такова и моя линия жизни. Хотела я порой откликнуться на его письма или нет, но знак запрета я чувствовала всегда. Сейчас не за горами старость. Моральные запреты снимаются, они заменяются биологическими. Нет, никогда не хотела я "разрушения". Не хочу его и теперь. Да и сам Руслан, мне кажется, никогда не думал, что я могу что-то разрушить в его жизни.
Айгуль, милая, пусть успокоится Ваше сердце. Я друг Руслана и я хотела бы стать и Вашим другом. Я никогда не причиню Вам никакой обиды и зла. Ни в чем.
Ах, если бы можно было записывать мысли. Вы бы прочитали мои мысли, и мы бы, уверена, сразу же подружились. Вот пишу, как будто осторожно выбираю слова, но так боюсь нечаянным неточным прикосновением сделать больно. Пожалуйста, извините меня, если о чем-то я выразилась не так, как нужно было бы выразиться.
Вы оба заслужили право на счастье, и пусть, как всегда, в Вашей семье царят мир, покой, блаженство. Я же признательна Вам за то, что Вы меня "распрямили", взбодрили. В самом деле, впервые после смерти мужа я будто лучше стала видеть окружающее. У меня прибавилось сил.
Читаю, Руслан, твою последнюю философскую книгу. Читаю и все внутри меня чуть подрагивает от волнения, грусти, печали. Еще до сегодняшнего дня я думала, что мы хоть чуть-чуть, но можем говорить с тобой на равных, а теперь кажется, что мы - люди, рожденные на разных планетах. Конечно, объяснение находится: я простая, обыкновенная женщина, которая никогда и не тщилась покорить небесные сферы. Но, Господи, откуда в тебе все это и сколько в тебе этого!
Знаешь, где-то в 1983 году я надумала заказать в казанском магазине "Книга - почтой" все твои книги. В письме я попросила директора магазина не ссылаться на меня, но постараться получить автографы у писателя, а главное, чтобы он написал, что он думает о героях своих книг и как относится к религии, к Богу? Я с нетерпением ждала бандероль с книгами в течение полугода, но никто не ответил на письмо. И вот теперь я читаю у тебя о твоем Сверхбоге. Ты такой, видимо, наособицу человек, что и Бога-то выдумал себе отдельного - ни христианского, ни мусульманского, ни иудейского или индийского тебе не нужно. И я только теперь начинаю понимать горький и страшный смысл, заложенный тобой в понятие "финишная прямая". И тревога, боль входят в меня. Как хочется мне взять тебя, как птенца, выпавшего из гнезда, в левую руку, а правой закрыть от всех возможных напастей, оставив свободным только клюв. И хочется еще крикнуть: "Ну, зачем тебе это нужно? Зачем тебе этого столько нужно?" Я помню, как еще в 1989 году, когда шла кампания по выборам в народные депутаты, мой Толя подсовывал мне статьи (к этому времени он был, по-моему, уже на твоей стороне) в "Известиях", "Комсомолке", "Рабочей трибуне" с нападками на тебя. И я еще тогда подумала: зачем это ему нужно? Ты, Руслан, замахиваешься на непомерное. Был обыкновенный мальчик с романтическими наклонностями, а за тридцать семь лет трансформировался в кого-то необыкновенного. Кто же ты теперь на Земле?
Наверное, у нас, на Западной Украине, тебе пришлось бы еще горше. Здесь Советская власть была почти на тридцать лет короче. И здесь сильнее вера в Христа. Хотя тоже есть острое разделение - на римокатоликов, грекокатоликов, православных Украинской автокефальной Церкви, русско-православных с подчинением московскому патриархату, баптистов-евангелистов и свидетелей Иеговы. В селах происходят ужасные битвы, и физические тоже, за владение церквами между римо- и грекокатоликами.
Какой смысл моего монолога? А смысл такой - читай, Руслан, пожалуйста, иногда третьеразрядные детективы, а то от такого напряжения, какое присутствует в твоей последней книге, клеммы не выдержат. Я это говорю тебе как "технарь", как инженер.
Странно, пишу в ваш дом, в вашу семью. Или к тебе, Руслан, как к писателю, пишут разные люди? И домой тоже? И вы оба к этому уже привыкли?
Позавчера по телефону ты сказал: "Может, я к тебе приеду". А возможно, фраза звучала так: "Можно, я к тебе приеду?" Я не расслышала и не переспросила, ответив только: "Приезжайте с Айгуль вместе". Ты произнес: "Это нереально. Не с кем оставить мать. Дети и внуки тоже под нашим присмотром. Да и на двоих нужно много денег". Но, Руслан, обдумай все хорошенько. Я не испугаю тебя и не обижу - прошло почти четыре десятка лет, исчезли резкость, несдержанность юности, обнаружились доброта, выверенность поступков. Но что тебе даст реальная встреча со мной? Я самая обыкновенная женщина, каких ты видишь каждый день, стоит только выглянуть на улицу. Ты не боишься разочарования? Два последних тяжелых года после ухода Толи резко отпечатались на лице и на всем моем облике. В волосах появилась седина. От детства и юности остались, пожалуй, резкость и прямота характера. Я не то что страшусь встречи с тобой (я уже ничего не боюсь, наверное, кроме нездоровья детей), но пойми: есть вещи, которые меня, естественно, смущают. Давай встретимся летом следующего года в Москве, когда я поеду в Самару? Я не могу отказать тебе в твоем желании увидеть меня, но обдумай все хорошенько.
Конечно, самый лучший вариант - если бы вы приехали вместе. Ах, как мне хочется поговорить с Вами, милая Айгуль. И это естественно - наши жизни так необыкновенно, необъяснимо переплелись. Я почти каждый день разговариваю с Вами. Оправдываюсь, объясняюсь -это понятно. Возможно, и Вам есть что сказать мне или спросить?! Может быть, Вы тоже мысленно разговариваете со мной? Эти пересечения, переплетения наших аур, полюсов Руслан, конечно, чувствует сердцем, головой, а возможно, и физически.
Когда сорвало плотину моей самодисциплины, я написала тебе, Руслан, что все эти годы ты у меня был уложен, спрятан глубоко в душу! Разницу между душой и сердцем ты, наверное, знаешь?
Вчера позвонила из Бровар Даша, завтра они будут у меня дома. Нужно что-то испечь, приготовить что-нибудь вкусное к их приезду. Первый день отпуска. Опять дождь".

IX

Публикуя в виде отдельной главы письма Марии к Ремизову, следует, наверное, опубликовать и письма Ремизова к Марии, написанные им в те же девяностые годы.
Вот их текст:

"6.07.94.
Маша, до безумия тоскую по тебе. Сколько ночей за эти годы я провел в слезах.
Сам не знаю, почему это так. Ведь сотни женщин я вижу каждый день, а за минувшие десятилетия их было несчетное число, и вот они проходят мимо, оставляя душу спокойной, а от тебя сердце заходится в боли. Сама любовь таит в себе какую-то неизъяснимую загадку. Любовь вообще одно из чудес на свете, не поддающееся анализу.
После стольких лет немоты, когда я носил тебя только внутри себя, получать от тебя письма, разговаривать с тобой по телефону - это потрясение. Порой во мне стоит неслышимый вопль, стон, крик. Мне трудно состыковать память с реальностью. Ведь я никому не говорил о тебе, ни с кем не делился своей болью все эти годы. Да, знает Айгуль, иногда мы с ней говорили о тебе. Но и она не знает всего, что жило во мне. Она знала о тебе как о моей первой любви. Но она не знала, что эта любовь никогда не уходила из моего сердца. И вот, привыкнув за долгие десятилетия к непрерывному общению с тобой лишь в мыслях, в воображении, привыкнув к твоему молчанию, я привыкаю сейчас к твоей быстрой речи, учусь переводить наши отношения из воображения в реальность. Как водолазов, работавших длительное время на глубине, надо поднимать к поверхности воды медленно и постепенно, чтобы у них не возникла "кессонова болезнь", так, видимо, и я должен постепенно приближаться к тебе, не выходя из привычного замедленного ритма.
Наверное, если бы у нас с тобой были три дня и три ночи, то первые сутки я бы, пожалуй, только глядел на тебя и разговаривал с тобой. Это были бы тихие прикосновения к тебе и твоей душе глазами и словом. Вторые день и ночь я отдал бы, наверное, прикосновениям к тебе руками, пальцами и губами. И только в последнюю ночь вошел бы в тебя весь. А может быть, все это только мне кажется. В эти месяцы меня с такой силой "потащило" в тебя, что я ясно чувствую: мы уже живем друг в друге. Это не обычное телесное слияние друг с другом, а физическое и духовное нахождение наших "я" во Вселенной. Ты как-то писала в одном из писем о том, что наша нынешняя встреча была предсказана по гороскопу. Общение между людьми, видимо, протекает не только на физически-эфирном уровне, но и на уровне астральном. Наши астральные двойники, возможно, уже давно встретились друг с другом, иначе чем объяснить чувство неизбывной близости или какие-то видения и представления? Сам космос благоволит нашей встрече. Я давно уже ощущаю путь людей на земле, обрамленным космической рамой. Три-четыре тысячи километров, разделяющие нас, с точки зрения космоса - пустяк. Мы рядом, мы вместе.
Что еще я не написал о себе? Вот - недостающие штрихи.
До 1971 года я работал в газете, поскольку, вернувшись из Сибири, не нашел в Казани порядочной работы по специальности. Все это время практически не печатался. Меня топтали, таскали за так называемый "антисоветизм" в КГБ, наконец, уничтожили мои рукописи. Плюс бесквартирье, нищета. Зарплата и у меня, и у Айгуль была на минимуме. В 1972 году получили, наконец, двухкомнатную квартиру, но здесь уже пошли в театрах мои пьесы. Они и подтолкнули "квартирный вопрос". В 1974 - 75 годах жил в Москве, учился на Высших литературных курсах. К этому времени начали выходить мои искореженные книжки, пошла в рост моя слава. Но одновременно стали один за другим запрещать или уничтожать мои спектакли. Любовь общества ко мне длилась три-четыре года, а потом меня начали затаптывать с новой силой. Даже не могу об этом писать - тоска берет. Бесконечные конфликты. К этому времени подросли дочки, настала ужасная пора их любовей, метаний и наших мучений и тревог. Пошли их замужества, рождения внуков. Где-то в 1977 переехали в трехкомнатную квартиру, а в 1982, после смерти отца, объединились с мамой и стали жить в четырехкомнатной. Представь - прослушивание телефона, изнурительная бессмысленная борьба. Началась моя бурная кампания по выборам 1989 года, самая шумная, скандальная и острая в республике. К своему счастью, я проиграл. Помогал в эти годы людям, несколько человек, невинно осужденных, вытащил из тюрьмы. Воевал против строительства атомной станции, посаженной специально на перекрестии тектонических разломов, против националистов, лжедемократов, всей этой ничтожной мрази из "пятой колонны", которая в это время уже подняла голову. Судебные процессы, угрозы убийства. Противников была тьма, и я уже перестал считать их и считаться с ними. На городских митингах, собиравших тысячи людей, они по мегафону полоскали мое имя. Но были и сторонники. Жил распятым между двумя полюсами - любви и ненависти. В 1978 году умерла тетя Оля, моя няня. Она жила в нашей семье с 1929 года. В 1979 году в возрасте сорока пяти лет от инфаркта умер мой старший брат Радик, доктор геолого-минералогических наук. Как ученый он мог стать в геологическом мире колоссальной фигурой, но - затравили, убили на взлете. У меня выходили книжки, статьи, но мое имя с театральной афиши было стерто. Где-то, вероятно, было принято определенное решение. Кое-кто из московских критиков еще по инерции писал обо мне как о "самом перспективном драматурге страны", а я уже, как драматург, был задушен и выброшен на обочину. Затем начался развал страны, постепенно переходящий в ее физическое уничтожение, последовала серия переворотов, и наступила эпоха всеобщей деградации. Пытался в одиночку противостоять этому процессу (отвращение и недоверие ко всем партиям и движениям), написал около пятидесяти статей, опубликовал их в Москве и Казани. Но без толку. Крик в пустыне, все уходит в песок. Нет даже малейшего отзвука. Народ в летаргическом сне. Опять пришла нищета. Ведь я жил на гонорары, а гонорары исчезли или стали столь ничтожными, что смешно о них говорить. Порой не было денег даже на проезд в трамвае. Ладно, Айгуль еще работает, иначе бы "костлявая рука голода" протянулась к горлу. Кстати, пытался определиться куда-нибудь на службу, на прокорм - не берут, слишком известен. Такова оборотная сторона писательской жизни. Одно спасенье - выходили книги. Правда, поскольку время абсурдное, сюрреалистическое, гонораров за них не получал. Издавал, чтобы спасти рукописи, чтобы они не погибли. Сейчас готовлю к изданию четыре рукописи. Одна, самая тонкая,- на выходе, завтра-послезавтра появятся уже сигнальные экземпляры. Вторая, потолще,- на пике работы, третья, самая большая и важная,- на стадии набора текста в типографии, четвертая - еще у меня на столе. На все книги нужно найти меценатов, деньги. Слава Богу, имя мое довольно известно. Поэтому на издание книг деньги дают. Нет их у меня только на жизнь.
Счастлив ли я? Ты спросила об этом как-то по телефону. Не знаю. Женщины, задаваясь этим вопросом, прежде всего имеют в виду семейную жизнь. С Айгуль живем дружно. Конечно, не без ссор и выяснений отношений. Но это мелочь. Для мужчины, во всяком случае для меня, вопрос о счастье - это прежде всего вопрос твоего существования в мире и твоих отношений с ним. И я бываю счастлив лишь в редкие минуты, когда пишу, когда приходит и опьяняет душу ощущение необыкновенного могущества. А так - страна разодрана на части, на какие-то ошметки, люди, потерявшие родину, доведенные до скотоподобного состояния, дошли до такой степени бесчувствия, что даже не осознают ужаса своего положения -какое здесь может быть счастье? Моя человеческая и писательская сущности никогда не совпадали с окружающим фоном. Ни в советское время, ни теперь. Моя профессия - переносить на бумагу впечатления об окружающем мире. Сегодня я даже не знаю, для чего я это делаю? Быть может, по инерции? Или в расчете на какое-то далекое будущее? Или для читателя - возможно, есть такой разъединственный,- который на самом деле мой двойник? Ныне все потеряно. Нет страны, нет читателя, нет народа.
Но вместе с тем жизнь идет. Вот облил сейчас себя ведром воды, выпил чашку кофе - впереди день, надо жить. Через полчаса должен прийти журналист из "Литературной газеты". В пятницу он позвонил из Москвы, сегодня приезжает в Казань и хочет записать на диктофон беседу со мной о чем-то. Мне жаль этого беднягу. Боюсь, то, что я скажу, не напечатает ни одна газета. Тем более "Литературная", обслуживающая обоз "пятой колонны". Утром, еще до письма к тебе, написал страничку тезисов для "Круглого стола". В августе в Москве будет проходить международный философский конгресс, и в его рамках - круглый стол "Религия и философия". Вряд ли я поеду туда, нет денег, но тезисы посылаю - напечатают в материалах конгресса.
Таковы мои будни. Уже два дня в дверь к нам рвется какой-то странный тип. Сначала - днем, когда я был на даче. Потом под вечер, когда я вышел прогуляться. Наконец, еще раз заявился вчера, уже в двенадцатом часу ночи. Мы, правда, не спали. Как раз передвигали шкаф. Дверца отломилась, вывалилась, пот течет со лба, и какой-то кретин за дверью - то ли дурак, то ли убийца. Все вероятно в одинаковой степени. Ко мне приходят порой незнакомые люди. К этому мы уже привыкли. Но порой среди них бывают и явно ненормальные. И часто я думаю, увидев незнакомца на своем пороге: не убийца ли?
Сейчас сижу за письменным столом, заканчиваю это письмо к тебе, смотрю на колышущееся марево зеленых ветвей и листьев за окном и жду завтрашнего дня: вдруг будет весточка от тебя?
Во мне теперь происходит совмещение разных образов. Я всю жизнь помнил и любил тебя, восемнадцатилетнюю. Во мне запечатлелся именно этот твой образ. Сам я старел, становился сорокалетним, пятидесятилетним, а ты оставалась во мне по-прежнему той - восемнадцатилетней. О ней я тосковал, ей, как иконе, молился, с ее именем на сердце и на губах засыпал порой в слезах. И вдруг - ты, уже взрослая женщина, иная, незнакомая. Кого мне любить? И я уже люблю тебя, нынешнюю, люблю, не зная даже, как ты выглядишь, какая ты теперь, и люблю ту прежнюю, несуществующую. И ты, нынешняя, и она, жившая когда-то,- обе для меня фантом, наваждение. И мне надо в своем воображении соединять вас обеих в одно лицо".

"3.11.94.
Сейчас, наверное, часа два или три лежал в каком-то полузабытьи - то через сознание проходили какие-то воспоминания, то я жил какими-то видениями, то разговаривал мысленно с Айгуль, с тобой, с самим собой. Очнувшись, в перерывах пытался читать о первых христианах, но книга валилась из рук, и я опять галлюцинировал наяву. Не знаю, что это было - то ли облако какой-то сладкой тоски, то ли чувство боли, смешанной с блаженством, то ли горькая мечта о чем-то невозможном? А, может быть, это была "разминка" души перед началом работы над каким-нибудь рассказом или повестью, сюжета которого я еще не знаю?
У Айгуль депрессия. Пытаюсь по крупицам, по каплям вывести ее из нее. Как мне убедить ее в своей любви к ней? Как довести до ее сердца мысль, что любовь к тебе не только оставляет неприкосновенной любовь к ней, но даже усиливает ее? Передо мной не стоит проблема выбора. Если бы мне сказали? "Выбирай! Ты останешься либо с той, либо с другой. Не выберешь - расстрел". Я бы сказал спокойно, не задумываясь: "Расстреливайте. Я остаюсь с обеими". Конечно, есть эвклидова любовь, где параллельные не пересекаются. Но я сам - доказательство другого постулата. Параллельные миры любви пересекаются во мне самом. И я, подобно двуликому Янусу, гляжу в две бесконечности. И главный вопрос, как совместить эти две бесконечности? Рай в одной из них тут же уравновешивается адом в другой. Но как сделать, чтобы покой и блаженство были и там, и здесь? Возможно ли это в принципе? В самой реальности?
Айгуль - один полюс моей жизни, моей души. Вместе прожито тридцать четыре года. Это - тридцать четыре года совместных страданий и общей радости. В ней -мои дочери, мои внуки и внучка, земля и народ, питающие своими соками мою литературную работу. Здесь, на этом полюсе жизни, находится и физический мир, в котором я обитаю всю жизнь. Второй полюс жизни и души -ты. Это - мои мечтанья, тоска о чем-то невозможном, порыв к преодолению невероятного.
Причем любопытно: ты, земная, ассоциируешься в моем воображении с небесным миром, а Айгуль, небесная,- с земным.
Там мир тюркский, восточный, здесь - славянский, западный. Второй полюс тоже оплетает меня своими силовыми линиями уже больше трех с половиной десятков лет. Здесь тоже моя жизнь. Вы обе уже неотторжимы от меня, вы перевили своими душами мое сердце, и из этих сетей уже не выбраться. Нити душ вросли в сердце, и какой кардиохирург сможет извлечь теперь их из него? И зачем?
Фактом своего существования вы обе оказали огромное влияние на мою жизнь и мою работу в литературе. Собственно, перо, которым я писал, жаждущее совершенства, красоты, чистоты, сделано из любовного материала, сотканного, выкованного, вылитого вами обеими. И разве я виноват теперь в этой двухполюсности своей души, в двунаправленности своей любви? Так распорядилась жизнь, распорядился Бог.
Когда я рассказал Айгуль о том, что ты несколько раз встречала меня в Червонограде, хотя я ни разу физически там не был, она нисколько не удивилась:
- Это естественно. Ты любил ее и думал о ней и, видимо, она думала о тебе, и так велика была эта энергетическая сила напряженного желания, что ты действительно мог появиться там. Вероятно, помимо реального бытия есть еще какое-то надреальное существование.
Наверное, это действительно так. Поэтому, если уж таким образом распоряжается нашими жизнями Бог, царящий в реальной и надреальной действительностях, то как я хочу, чтобы вы обе - Айгуль и ты - позволили бы мне и впредь любить вас обеих. И чтобы вы любили меня. Если бы это стало возможно - без ревности, без обиды, без зла,- как бы я был счастлив и как много, наверное, успел бы еще сделать. Если бы вы отнеслись друг к другу как духовные сестры, то это был бы подарок, дороже которого придумать нельзя. Но, возможно, я прошу у Бога невероятного? Возможно, я требую от вас невозможного подвига любви?
Все это я говорю и Айгуль. Похоже, я говорю это вам обеим одновременно. Поймете ли вы только меня? Я недоверчивый человек, в общении с людьми почти всегда закрыт, но к вам обеим у меня - абсолютное, безграничное, беспредельное доверие. Вы да еще дети и внуки -мое человечество, мой единственный канал общения с мирозданием. С вами я выговариваюсь весь, без остатка. Вот и сейчас меня почти нет, моя душа распростерта между двумя полюсами.
Всем нам надо только выжить.
Хлеб у нас в Казани снова вздорожал. Вздорожали опять и билеты на проезд в трамвае.
Лиля сдала последний экзамен в аспирантуру. Яна скоро выходит из отпуска на работу. Собиралась в Болгарию, но не получилось. Мама немножко приходит в себя после операции. Ей уже 94. Конечно, еще плоха, лежит.
Я думаю, мы все придем в себя. И любовь нам будет не в несчастье, а в помощь. Мне ужасно хочется познакомить вас друг с другом. Хочется, чтобы для начала вы поговорили хотя бы по телефону. Айгуль, я чувствую, этого тоже желает, но пока не готова. Говорит: "Я не знаю, что сказать. Что сказать женщине, которую ты безумно любишь?" Сегодня утром она вместе с газетами вынула из почтового ящика огромную пачку извещений об уплате за междугородные переговоры. И с улыбкой сказала: "Вот, ты можешь даже мне ничего не говорить о своей любви к Марии. Телефонный компьютер все тщательно подсчитал и все сказал". И ни слова упрека, что у нас нет денег и их негде взять.
Ах, Маша, милая, какой-то компьютер сидит и во мне или я сам нахожусь в небесном компьютере - я гляжу на часы и знаю: вот ты проснулась, вот делаешь упражнения, вот пьешь на кухне утренний чай с медом, вот стремительно выходишь из дома, вот садишься в автобус - и так весь твой день проходят у меня, как на экране, перед глазами. Наверное, ты ощущаешь мое физическое присутствие у тебя дома так же, как я и Айгуль ощущаем твое присутствие среди нас.
Конечно, нам нужно увидеться. В старые времена я взял бы билет на самолет и, может быть, в тот же вечер был бы уже у тебя. Но теперь времена иные - дешевле ехать поездом, правда, и на поезд нет пока денег. Как только они появятся, я обязательно приеду к тебе на Украину. Айгуль не возражает. Только вчера состоялся еще один разговор по этому поводу:
- Я понимаю, что не видеть любимого человека тридцать шесть лет с лишним - пытка,- сказала она.- Твоя душа рвется к ней. Поезжай. Давай займем деньги или накопим их для поездки.
Великий жар любви одолевает всех нас. И видишь, как получается. Когда-то я соединился с тобой, потом тоска по тебе связала меня навсегда с Айгуль, а сейчас ты соединяешься с нами. Любовь сплетает наши три жизни в одну небесную цепочку".

Х

Тайны и загадки любви неизъяснимы. Как приходит любовь к человеку? Почему к тебе, мужчине, она приходит в образе именно этой конкретной женщины, а потом завлекает, манит, преследует тебя годами, десятилетиями? И почему к тебе, женщине, она является именно в моем облике? Что это вообще любовь - необыкновенный дар или наказание, ниспосланные свыше? Великое бремя или сладкая обязанность? И если любовь пришла, может ли она уйти? Или любовь прилетает к человеческой душе на весь ее век и даже в загробном мире продолжает светить как далекая звезда?
Этот короткий роман посвящен любви. Мне, автору, хотелось бы, чтобы он явился даже в какой-то мере еще одним исследованием таинственного феномена, сопутствующего всякой человеческой жизни, ибо сколько авторов -и из числа самых блистательных - ни писало о любви, источник сей неисчерпаем, как неисчерпаем колодец с чистой святой водой. Из этого родника самой жизни пьем все мы и будем пить до тех пор, покуда человеческий мир будет существовать и сам не сойдет, не исчезнет с лика Земли.
Прошло еще два долгих года. По-прежнему, ведомые неутолимой жаждой, продолжали приникать к роднику любви и Мария Вересова на Украине, и Руслан и Айгуль Ремизовы в Казани.
Приходили письма. Раз в неделю, а то даже и два раза за неделю Руслан Ремизов звонил Марии. Любые новости, даже мелкие, повседневные, да и все остальное, что случалось с Марией и вокруг нее, сразу же становились известными Ремизову. В свою очередь, многое, что происходило в жизни Ремизова и его семьи, доходило тут же до Марии.
Марат, одиннадцатилетний сын старшей дочки Ремизова, по приглашению знакомой семьи американцев полетел в США, в штат Милуоки в гости на два месяца -все новости оттуда живо обсуждались в их разговорах по телефону. Катя, внучка Марии, первый раз в жизни прочитала наизусть стихотворение Пушкина о зиме - и эта новость тоже подверглась оживленным комментариям в их разговорах друг с другом. Какие бы тысячи километров ни отделяли Марию от Руслана и Айгуль Ремизовых, во многом это была теперь своего рода как бы одна семья. Их связывали общие интересы, одни привязанности, одна любовь.
Но поездка в Червоноград все никак не удавалась Ремизову. Прежде всего держали книги, которые выходили у него из печати одна за другой. Он был мозговым центром, основным стержнем, вокруг которого все крутилось. Выйди за пределы ежедневного круга вращенья, даже ненадолго, на какие-нибудь месяц-полтора, и все разом оборвется, прекратится, остановится. Помимо чисто литературных, писательских обязанностей, на нем теперь отчасти еще лежали обязанности издателя и книгопродавца. Теперь Ремизову самому приходилось и распространять книги, договариваться по телефону с директорами книжных магазинов, отвозить им в тележке пачки книг для продажи. Но книги расходились плохо, медленно и не приносили ощутимого дохода. Буквально все в стране покрыла печать тления и упадка. Что-то произошло и с людьми. Они перестали читать или выбирали для чтения порнографические и криминальные романы. Ремизов издавал теперь свои книги скорее для будущего, чем в расчете на настоящее. Вышедшие книги как бы представляли материал для его будущего собрания сочинений. Жизнь действительно выходила на финишную прямую,- он все острее чувствовал это,- и надо было уже основательно и серьезно думать о подведении итогов. Поэтому Ремизов торопился и шел даже на то, чтобы издавать книги без гонорара. Гораздо важнее было скорее опубликовать все неизданное. И главное, что держало Ремизова в Казани, обрезая возможности для поездки, это было просто элементарное отсутствие денег.
Но жизнь, помимо обычных передряг, выкинула вдруг и неожиданный фокус.
На девяносто седьмом году своей жизни умерла мать, и за день до своего ухода, в полном сознании и ясной памяти, открыла вдруг тайну его рождения. Это было потрясением, которое Ремизов не мог никак теперь пережить.
Он всю жизнь интуитивно чувствовал себя одиночкой, чужаком и изгоем на этой земле. По какой-то внутренней своей природе он не мог войти ни в один клан, ни в одну группировку. Любая среда почему-то сразу же выталкивала его из себя как нечто чужеродное. Он не мог никогда раствориться в ней. Сначала его пинали и линчевали за антисоветизм, хотя, когда в 1991 году с СССР было покончено, его преследователи тут же мгновенно перекрасились, а он, именно он, Ремизов, "антисоветчик", остался среди тех редких людей, которые сохранили верность флагу бывшей большой Родины. Потом его несколько лет старательно и усердно топтали за то, что он, татарин, пишет книги на русском языке. Обвинения в манкуртизме сыпались на него бесконечно. И это было несправедливо. Он любил татарский народ, ощущал себя внутренне татарским писателем и был, кстати, первым в республике (все, без исключения, "патриоты" тогда трусливо молчали), кто основательно и убедительно поднял больные вопросы национальной жизни в центральной печати. Теперь он понимал: и антисоветизм, и манкуртизм, и обвинения иного рода были поводами, а причина его вечной обособленности, его чужеродности была более глубокой и заключалась,возможно, в его инокровности. Он был кем-то вроде бастарда, неизвестно где рожденный, и они, его братья по перу, учуяли это своим тонким всепроникающим нюхом уже давно и сразу же. Гораздо раньше, чем услышал о тайне своего происхождения он, Ремизов.
Конечно, его давно уже беспокоили какие-то вопросы или сомнения. Его мать, врач по специальности, родила его в сорок лет. Это было поздно, и это было странно для нее, человека предусмотрительного, сугубо практичного и реального. Ремизов еще раньше не мог понять и того, почему перед его рождением - семья жила в Казани, отец работал в обкоме партии - мать поехала вдруг к своей свекрови в деревню Кулли-Кими. Особой любви к свекрови она не питала никогда и потом ни разу за всю жизнь к ней в деревню не приезжала. Но мало того, родить ей пришлось не в Кулли-Кими, а по дороге к Арской районной больнице в тарантасе. Загадкой всегда для него было и то, что свидетельство о рождении на него было оформлено не в Арске, где он вроде бы родился, вывалившись в семь утра в солому на пути из Кулли-Кими в Арский роддом - не успели довезти - а опять же в Кулли-Кими. Почему его повезли опять в Кулли-Кими, а не в Казань, где они жили? В Казань мать и отец вернулись с ним только тогда, когда у них на руках было уже полноценное свидетельство о его рождении. Видимо, в Кулли-Кими добыть такое свидетельство было легче, чем в Казани. Здесь важно было,наверное, не оставить следов. И вот спустя пятьдесят девять лет все несообразности выстроились в одну цепочку, все выяснилось окончательно. Оказывается, он, Руслан Ремизов, вывалился в татарский тарантас по дороге в Арск не из чрева женщины, которую всю жизнь считал своей матерью, а из испанского транспорта с детьми-беженцами. Ему было от роду месяца два-три, когда его привезли в СССР. По свидетельству о рождении, зарегистрированном в татарской деревне Кулли-Кими под Арском, он родился 1 июля 1938 года. Но когда он родился на самом деле? В какой именно день и в какой месяц? И кто были его настоящие родители, где их могилы? И каково было его первое имя? И как, наконец, назвать теперь его самого, татарина по паспорту, русского по языку, испанца по крови? Кто он теперь?
Если бы Ремизов был инженером или врачом, все это не имело бы особого значения - какая разница, кто он? Прежде всего важно самоощущение человека. Но Ремизов был писателем, а для писателя крайне важна всегда опора на народ. Какой народ после его смерти возьмет на себя роль хранителя его творческого наследия? Какой народ будет нести от поколения к поколению его книги? Он понимал свое значение и значение оставляемых после себя романов, повестей, рассказов, пьес, философских и религиозных трактатов, эссе, сказок, статей, идей, образов, концепций, систем. Кто все это будет беречь? Русский народ? Для русских он татарин. Татарский? Для татар он человек, пишущий по-русски. Испанский народ? В Испании о нем не знают и если и узнают, то не скоро. К тому же он никогда не брал в основу разрабатываемых сюжетов испанский материал, только татарский и русский.
Это была катастрофа, как бы полностью менявшая его местоположение в системе национальных и мировых координат. Конечно, никто еще не слышал об этом. Знает только одна верная душа - Айгуль. Он даже не сказал еще ничего об этом Марии - не мог доверить открывшееся в его жизни письму или телефону. Можно все скрыть от всех. Мать, единственный свидетель, умерла. Уста ее запечатаны навечно. Документов нет. Никто ничего не знает. Но разве скроешь тайну своего рождения от себя самого? Он-то, Ремизов, теперь знает все. Или, по крайней мере, основное, главное. И странная, загадочная, непонятная сила слова показала ему свою власть. Услышав о тайне своего рождения, Ремизов мгновенно почувствовал себя испанцем и стал еще более одиноким, чем прежде. Действительно, только Айгуль и Мария, да еще дочери и внуки были теперь его единственной нацией, его человечеством. Ремизов почувствовал, с одной стороны, какое-то самоосвобождение от неписаных обязанностей, которые непроходящим гнетом всегда висели над душой, побуждая к какому-то служению и исполнению долга, с другой, в нем возникло острое ощущение невозможного, немыслимого, непредставимого одиночества. Только любовь теперь могла спасти его, только в любви оставался для него единственный выход. Если бы Ремизов был один в жизни, у него не дрогнула бы рука, чтобы влепить себе пулю в висок или, как делают это японцы, всадить себе по рукоятку нож в живот.
В дни, когда Ремизов размышлял обо всем этом, в центральном издательстве Казани у него вышла самая большая по объему и самая важная в его жизни книга. Это был роман-эссе, посвященный философско-религиозным вопросам.
Выхода этой книги Ремизов ждал с нетерпением еще и потому, что за нее он должен был, наконец-то, получить и гонорар.
Получив в бухгалтерии издательства деньги и засунув их в сумку, он сразу же пошел в предварительные железнодорожные кассы и взял билет до Червонограда. В Москве надо было сделать пересадку, пересадка на львовский поезд ждала его и в Киеве. Выйдя из помещения касс на улицу, Ремизов, растерянно улыбаясь, остановился. Было странно, что в кармане лежат уже билеты, что через день он поднимется в тамбур вагона московского поезда, а еще через три дня окажется на Западной Украине и увидит Марию. Так все просто - и это после тридцати девяти лет разлуки?! Да возможно ли, реально ли это?
Сеялся тонкий дождик. Горбатый мост невдалеке, когда он взглянул налево, провисал над Булаком точеной аркой и блестел от дождя. Мимо, по Левобулачной улице, несся нескончаемый поток "жигулей" и "тойот". Ремизов стоял у кромки тротуара, ожидая просвета в них, чтобы пройти на другую сторону, и улыбался.
Вечером он сказал о своем отъезде Айгуль:
- Если не возражаешь, я бы съездил на месяц к Марии?
- Ты уже взял билеты?
- Да.
- Конечно, поезжай,- ответила Айгуль, сверкнув зелеными глазами.
- А как ты? Спокойно переживешь мою поездку?
- Поезжай. Вытерплю как-нибудь. Ведь ты же терпел тридцать девять лет. Тридцать дней уж потерпеть можно. Будем звонить друг другу. Ты будешь звонить. Да, ты купил какие-нибудь подарки Маше?
- Нет. Не догадался. А что? Нужны какие-то подарки?
Айгуль молча вышла в другую комнату и тут же вернулась.
- Вот, смотри, сережки с колечками и серебряная цепочка к ним. А это шарфик и перчатки. Быть может, ей подойдут и понравятся? Только не говори, что эти подарки купила я. Это - твои подарки.
Господи, его жена давно готовилась к его поездке на Украину и все предусмотрела! Он, глупец, даже не подумал о подарках, а она их давно уже купила и берегла. Ремизов покраснел. Кровь бросилась ему в лицо. Он обнял жену, прижался горячим лбом к ее щеке.
- Спасибо тебе. Я позвоню ей, скажу?
- Конечно.
Он набрал код Червонограда, потом пятизначный номер Марии, нуль, номер своего телефона. В телефонной трубке что-то булькнуло, дзинькнуло, и секунд через тридцать он услышал голос Марии.
- Здравствуй. Это я - Руслан,- сказал он.- Я взял билеты на завтра. Завтра, двадцать первого, выезжаю. Двадцать второго буду в Москве, двадцать третьего - в Киеве, а двадцать четвертого - у тебя. Встречай... На рассвете? В четыре утра? Будь где-нибудь в середине поезда. Стой на платформе. Я подойду к тебе. Надеюсь, узнаем друг друга? - Ремизов засмеялся.
Мария на другом конце провода - ее голос был слышен так отчетливо, что, казалось, она была совсем близко - взволнованно выдохнула:
- Как неожиданно, Руслан!
- Еще бы не неожиданно. Тридцать девять лет всего лишь! Совсем пустяк.
Мария спросила про Айгуль.
- Она здесь, рядом со мной. Слышит наш разговор. До встречи!
На следующий день вечером Айгуль провожала Ремизова на московский поезд. Весь день ушел на сборы. Когда-то, в стародавние времена, Ремизов срывался с места легко и быстро, беря обычно в руки только полупустой портфель. Но сейчас ему было уже пятьдесят девять лет, и он был, в общем-то, достаточно больной человек. Надо было запастись определенным количеством лекарств от гипертонии, от ишемической болезни сердца, сахарного диабета. Как диабетик, Ремизов должен был есть пять-шесть раз на дню. Понемногу, но часто. И нужно было позаботиться и об этом.
Они стояли на перроне у плацкартного вагона.
- Главное, чтобы ты живым приехал к Маше и живым вернулся в Казань,- говорила Айгуль.- Поэтому, пожалуйста, будь осторожен. Не забывай пить таблетки каждый день. Ведь ты же знаешь, что если ты не выпьешь хоть одну таблетку, какую положено тебе принимать, ты будешь плохо себя чувствовать.
Руслан Ремизов улыбнулся:
- Настоящий мужчина умирает не от болезни, не в постели.
- Перестань! - раздражалась Айгуль.
- Хорошо-хорошо,- соглашался Ремизов.- Все буду делать так, как ты велишь.
А потом в голове поезда раздался короткий и тонкий звук свистка, вагон дернулся, и вот уже поплыли в вагонном окошке дома Адмиралтейской слободы, Лагерной, мелькнули Займище, Васильево, Зеленый Дол, простучал, прогремел под полом вагона мост через Волгу у Свияжска.
Рано утром Ремизов выглянул в тамбур. Поезд стоял в Гусь-Хрустальном. Лил дождь.
Десятки людей - старики, женщины, здоровые мужики, дети - тянули к нему руки с различными поделками из хрусталя. По дешевке продавались люстры, подвески, наборы рюмок и бокалов, чайные и кофейные сервизы, графинчики. Сначала Ремизов недоуменно смотрел на толпы людей, с надеждой тянущих руки к нему, как к единственному спасителю, потом быстро вернулся в вагон, взял из кармана куртки деньги.
Какой-то подросток лет тринадцати, с бледным невыразительным личиком, с синяком под глазом, оказавшийся к нему ближе всех, настойчиво и страдальчески умолял:
- Купите, мужчина! Купите!
В руках у него сиял маленький хрустальный самоварчик с краником, и Ремизов купил его для Марии.
Через два часа в каком-то другом маленьком городке вагоны стала осаждать еще большая по числу орда местных жителей. На этот раз все тянули к нему руки с бутылками водки или пива. И тот же тонкий умоляющий крик висел над перроном среди беспорядочного гвалта и шума:
- Мужчина, купите! Купите, пожалуйста!
Безработная, нищая, голодная Россия волнами билась о стены вагонов на каждой остановке.
В Москве Ремизов с Казанского вокзала сразу поехал на Киевский. Сдав тяжелую сумку в камеру хранения и перекусив у стойки кафетерия, вышел на грязную, замызганную, усеянную киосками и лотками, привокзальную площадь. Он давно уже никуда не выезжал из Казани, давно не был в Москве, и теперь с чуть брезгливым любопытством присматривался к окружающей его жизни. Теперь это был какой-то другой город, совершенно незнакомый ему, абсолютно чужой. И люди были какие-то незнакомые. Более ухватистые, жадные, оборотистые, неприветливые. Он не знал теперь, чего от них ждать.
Нужно было разменять рубли на гривны. Гривны могли понадобиться в дороге - все равно предстояло платить проводнику за постель, за чай, да и в Киеве, где Ремизову надо еще было брать билет до Червонограда, рубли были уже не в ходу. У выхода из залов ожидания толпилось несколько парней с пачками гривен в руках. Поймав себя на мысли, что, как провинциал, смотрит на них с опаской, Ремизов подошел к ним и разменял двести тысяч рублей на гривны. Толстый, раскормленный парень с квадратными плечами, в коричневой кожаной куртке и черной нелепой вязаной шапочке с кисточкой, торчащей на голове пирожком, равнодушно отсчитал ему шестьдесят шесть гривен. Получалось - три тысячи рублей за одну гривну. Много это было или мало, совпадало с официальным курсом рубля или не совпадало, Ремизов не знал. Да и Бог с ним, с курсом, лишь бы хватило гривен, чтобы доехать до Червонограда.
До отправления киевского поезда еще оставалось время, и Ремизов вознамерился съездить в центр, прогуляться по улицам, которые когда-то исходил вдоль и поперек. Он вышел из метро на Пушкинской площади, хотел было пройти по Тверской до театра, где, казалось, совсем еще недавно больше десятка лет шли три его пьесы, но побоялся, что времени не хватит, и решил просто посидеть в сквере возле памятника Пушкину.
Осенние листья, желтые, бордовые, красные, тихо слетали с деревьев, падали на землю, на скамью.
Когда-то он навещал Москву часто, чуть ли не каждый месяц. Иногда жил подолгу. Здесь ставились в театрах его пьесы. Здесь издавались его книги. Постоянно ожидали его еще какие-то дела в редакциях журналов, в Министерстве культуры. Всюду была масса знакомых. Но то ли время в корне изменилось, растаяло, ушло в никуда, то ли подступила старость, но теперь Ремизов ощущал совершенно ясно, что находится в абсолютно чужом мире. В этом большом, гигантском муравейнике совершенно нечего было делать без больших денег. Да и с деньгами тоже. И он, Ремизов, был не нужен этому миру, и этот мир необратимо, навсегда был уже не нужен ему.
На что ему Москва? Его ждал Червоноград!
Тогда, тридцать девять лет назад, он в горячке и нетерпении рвался к Марии. И теперь, тридцать девять лет спустя, все его существо столь же неудержимо тянулось и рвалось ей навстречу. Были ли эти тридцать девять лет? Может быть, их и не было вовсе, а все еще продолжалось то его бесконечное путешествие к ней - через Астрахань, Махачкалу, Тырныауз, Тбилиси, Батуми, Керчь, Ялту, Херсон, Гомель, Киев, Москву? Может быть, ему вовсе не пятьдесят девять лет, а всего лишь девятнадцать, как тогда? Чем он, нынешний, отличается от себя тогдашнего? Тогда он был глуп, наивен и болезненно влюблен в девочку с толстой русой косой. А что сейчас? Разве стал он умнее, умудреннее опытом? Та же наивная неудержимая вера в существование приснившихся наутро миражей, та же болезненная влюбленность в женщину с толстой золотой косой сохранились в душе и ныне. И вот теперь он снова ехал к ней. Ремизову казалось, что вся жизнь -это одна бесконечная езда к этой женщине. Езда не в незнаемое, как у поэта, а - в знаемое. Но теперь они были уже на равных. Его любовь нашла ее, и эта любовь пронзила ее насквозь. И он знал: теперь и она так же не будет ничего понимать в жизни, как ничего не понимал прежде он. И она станет такой же наивно-неудержимой в своей страсти к нему. Каменная жестокость жизни, жестокость не любящего сердца была преодолена, сломана, истерта в труху великим терпением его сердца. Он любил ее и сегодня, и сейчас, и всегда. И он знал, что и она теперь будет любить его и вчера, и завтра, и каждый день.
Он сидел задумавшись, и не сразу обратил внимание на пожилого человека в модном, прекрасно сшитом костюме, с морщинистым, но, однако, породистым лицом, совершенно седого, скорее иностранца, чем москвича, который, неторопливо идя мимо, вдруг остановился и какое-то время с грустной улыбкой смотрел на Ремизова.
Здесь случилась одна из тех дерзких редкостных невероятностей, которые все же происходят иногда в жизни.
- Диего! Бродяга старый! - внезапно услышал Ремизов чей-то тихий голос.
Он поднял голову. Перед ним стоял незнакомый пожилой человек.
- Зазнался? Известным стал? Не узнаешь закадычного друга?
Скорее по какому-то неуловимому акценту в голосе, чем по лицу, Ремизов признал вдруг в незнакомце Гурана Мирчу, румына, бывшего аспиранта института цветных металлов, с которым подружился когда-то в молодости во время одного из своих путешествий.
- Мирча, ты? Неужели ты? Из Бухареста, что ли, опять приехал? Что ты здесь делаешь?
- Как что? Мы же с тобой договорились, кажется, встретиться в Москве? Помнишь? То ли в Симферополе договорились, то ли в Никополе?
Смеясь, оживленно перебивая друг друга, Руслан Ремизов и Гуран Мирча присели на скамью. Оказалось, что Мирча приехал в Москву в командировку. Работает начальником департамента промышленности в министерстве экономики, в Москве - в составе правительственной делегации. Два дня шли переговоры, а сегодня делегация, несолоно хлебавши, улетает в Бухарест, и вот он, Гуран Мирча, пошел прогуляться по Москве, благо выдался, наконец, час свободного времени. Вылет из Шереметьева, и через сорок минут надо уже быть в гостинице. Оказалось, что у него три сына, полно внуков и вообще все нормально.
- Меня, правда, в девяностом году посадили. Два месяца сидел в тюрьме,- смеясь, рассказывал он.- Но ладно еще, что не успели расстрелять. Тогда была неясная обстановка в стране. Сейчас снова начальник. "Мерседес", молоденькая секретарша - все как положено. Правда, в любой момент могут выгнать на пенсию. Ну, а ты, Диего? Как ты? - спрашивал он.- Я знаю, что ты стал писателем. Одно время я получал в Бухаресте "Литературную газету" и читал о твоих успехах. Ты должен прислать мне свои книги. Должен честно сказать тебе: книг я сейчас совсем не читаю. Но твои прочту обязательно! Ты стал москвичом? - вдруг спросил он.
- Да разве я похож на москвича? - усмехнулся Ремизов.- Я здесь проездом. Через два часа у меня поезд.
- И куда же ты опять едешь? Опять к женщине? Тогда, в пятьдесят восьмом году, ты, помнится мне, ехал к какой-то необыкновенной девушке. Ты ее очень любил. У тебя была головокружительная любовь! Неужели ты опять едешь к женщине? По глазам это чувствую! Уж на что я, старый греховодник, люблю приударить за слабым полом, но у тебя бес определенно сидит в самом ребре!
Ремизов снова широко и снисходительно улыбнулся:
- Ты упадешь сейчас со скамейки, Мирча. Держись крепче, старик. Я тебе могу сказать, к кому я еду. Я еду к тому же самому человеку. К Марии Лебединцевой. Ее фамилия была тогда Лебединцева, а сейчас она - Вересова. Я не забыл эту женщину и вот снова еду к ней. Я не видел ее почти сорок лет. Столько же, сколько и тебя.
Лицо Гурана Мирчи, до того оживленное, все в лучиках морщин от улыбок, словно сразу опало и потухло. Он изумленно уставился на Ремизова:
- Вы вообще, в России, все какие-то ненормальные,-сказал он вдруг погасшим голосом.- Все с ума посходили. Вся ваша страна сейчас в разрухе. И мы тоже в разрухе. Не понимаю я вас, Диего. Ваших жутких страстей не понимаю.
- Насчет "Диего"... Знаешь, ты здесь попал пальцем прямо в цель. Возможно, я и на самом деле Диего. Кто знает?
- Не понимаю.
- Оказалось, что я, может быть, не татарин, а испанец. Но узнал я об этом совсем недавно. Долгая история... А насчет страстей! На первом месте, по-моему, африканские страсти? А мы - не африканцы. Мы азиаты.
- Ты меня убиваешь, Диего. Я тебе завидую лютой, бешеной завистью. Ты еще любишь кого-то. Вот едешь куда-то на другой край земли. А я уже старая перечница, в которой и перца-то не осталось. Разве только щепотка для переговоров с жульем из вашего правительства.
Они обменялись адресами. Руслан Ремизов проводил немного Мирчу по Тверской, потом, спустившись в метро, поехал на вокзал.
На следующий день утром он был уже в Киеве.
И здесь было свободное время между поездами. Купив билет до Червонограда на львовский поезд и часок послонявшись в здании вокзала и на привокзальной площади, Ремизов спросил у прохожего, где останавливается трамвай, прошел направо мимо магазинчиков, лавок с товарами по каким-то сложным переходам и лестницам к остановке и сел в первый попавшийся вагон трамвая. Прогулка на колесах в новую часть Киева до конечной остановки трамвая и обратно заняла чуть больше часа. Он снова побродил по вокзальной площади, посидел в зале ожидания, попил жидкого кофе в буфете и опять решил посмотреть на город. Ремизову хотелось побывать в старой, сложившейся части Киева и, спросив у какой-то женщины, как туда проехать, он сел на этот раз в автобус. И опять он сидел у окна и смотрел на великолепные улицы, бордовые, красные и сиреневые здания, желтые и синие машины, плывущие мимо. Где-то в центре автобус остановился, шофер объявил, что у него обед и дальше автобус не пойдет. Ремизов вышел, огляделся. На другой стороне площади за толстой высокой белой стеной возвышался прекрасный в своей лаконичной постройке старый православный собор.
Когда он ступил за ограду и пошел по чисто убранным аллеям древней монастырской территории, то еще издалека услышал мощный красивый, хорошо поставленный голос и звуки гуслей. Моросил мелкий дождик. У здания собора св. Софии Киевской с древними стенами, построенными еще в XI веке, сидел на низком табурете с открытой головой старый седой гусляр, перебирал струны на гуслях, лежащих у него на коленях, и пел старинные украинские песни. Ремизов остановился и долго с удовольствием слушал старого певца, невольно проникаясь к нему уважением. По всему чувствовалось, это был профессиональный певец. Рука сама невольно потянулась в карман за деньгами. Положив в шапку, лежащую чуть поодаль от гусляра, десять гривен, Ремизов подошел к кассе, купил билет за две гривны и вошел в собор.
Подняв в центре храма голову, он увидел высоко над собой, в куполе, мозаичное изображение Христа Вседержителя, больше похожего на старого разбойника, чем на молодого Пантократора. Ниже Христа шли четыре фигуры архангелов. Все они были в сверкающих одеждах, с гипнотическими глазами фокусников или экстрасенсов. В следующем поясе купольного барабана были изображены апостолы, из которых более старой мастью выделялся апостол Павел. Алтарная абсида несла в себе образ Богоматери, похожей тоже больше не на молодую женщину, а на старую крестьянку, и изображенной древними мастерами Киевской Руси во весь рост.
Ремизов бродил по гулким плитам храма, смотрел на старые, потемневшие мрачные стены, заполненные фресковой росписью, и ему вдруг вспомнилось, что он здесь когда-то был. Да, был - тогда же, почти сорок лет назад, когда путешествовал по России, по Украине, когда душа его, изнуренная ирреальной роковой страстью, рвалась к Марии. Сначала полуясно, полуявственно, а потом уже совсем отчетливо ему припомнилось вдруг, как однажды они вчетвером бродили по этим же гулким плитам и смотрели на эти же стены с мозаичными фигурами мрачных Святителей и Отцов Церкви - он, Руслан Ремизов, а еще Валя Агаджанян из Одессы, красивая энергичная девочка-пианистка, кажется, даже влюбленная в него, Саша Савчук из Ленинграда и маленькая Галя Коганок из Киева. Господи, как давно все это было! Живы ли они, эти бывшие милые девочки и мальчики?! Похоже, и встреча с Гураном Мирчей в Москве, и встреча со старым собором здесь, в Киеве, были как бы приготовлением к завтрашней главной встрече! Все более чем вероятно в этом фантастическом мире!
Улыбаясь своим мыслям, он вышел снова под дождь и опять минут десять постоял у стен храма, вслушиваясь в красивый звучный голос старого гусляра.
На следующий день в четыре утра Ремизов подъезжал уже к Червонограду.

XI

Ремизов очнулся от короткого сна, когда поезд стоял в Коростенях. Впереди еще были Сарны и Ковель, но он уже не мог ни заснуть, ни просто спокойно лежать в постели.
Люди в вагоне спали. Над землей плыла в ночи одинокая луна, в окнах были видны среди мрака и темени лишь редкие станционные огни. Поезд внезапно дернулся, пошел. И новая, еще более сильная, чем прежде, волна радостного возбуждения охватила его.
Когда львовский поезд остановился в Сокале и до Червонограда осталось всего несколько минут хода, его уже чуть не стало трясти от нетерпения. И все-таки Червоноград объявился внезапно. Поезд остановился вдруг и замер среди сплошной темени. Казалось, это какая-то случайная остановка. Ремизов, схватив сумку, быстро пошел к выходу из вагона, заглянул в открытое настежь купе проводника. Там никого не было. Его вдруг пронзил страх. Он ринулся поспешно в тамбур, открыл входную дверь. В лицо ударил ветер. Мимо вагона в это время проходила какая-то женщина. Мелькнула ее тень.
- Где мы? Это не Червоноград? Где мы стоим? - кричал в темноту Ремизов.
- Прыгай скорее, милый, прыгай! Приехали!
И в самом деле, едва его ноги коснулись земли, поезд неслышно тронулся. Прогремели мимо вагоны, и стало тихо. На перроне не было уже никого, и Ремизов медленно пошел к каким-то станционным строениям, белеющим в темноте. У белой ограды стояла женщина в плаще и напряженно смотрела в его сторону. Скорее интуитивно, чем глазами, Ремизов физически ощутил присутствие Марии. Они стояли молча какое-то время на расстоянии пятнадцати-двадцати метров друг от друга, потом почти одновременно заторможенно, медленно, как сомнамбулы, пошли навстречу друг другу. Подойдя вплотную и различая уже лицо, Ремизов разжал пальцы, и сумка выскользнула у него из ладони, упав на землю. Он молча протянул обе руки к ней, обнял. И одновременно она также молча протянула ему руки и обняла его. И так, молча прижавшись друг к другу, они стояли еще несколько мгновений. Потом он потянулся к ее губам. Ее губы были полуоткрыты и влажны, и Ремизов ощутил их ответное тихое взволнованное прикосновение.
- Пойдем. Здесь близко,- сказала она на выдохе.
Они молча пошли, держась за руки, вдев пальцы в пальцы. Наверное, обоим были еще не нужны слова. Каждому надо было внутренне пережить и осмыслить первое глубокое потрясение от встречи. Но по тому, как ладно и естественно рука уже лежала в руке, как сами нашли друг друга пальцы, как тут же соединились в единый ритм их походки, как, случайно запнувшись о невидимый в темноте выступ тротуара, он искоса ласково глянул на нее, а она непроизвольно тоже искоса улыбнулась ему в ответ и еще крепче прижала к себе его локоть, оба мгновенно почувствовали: никаких внешних и внутренних преград нет, им вдвоем хорошо, и будет хорошо и дальше. Оба почти одновременно освобожденно и глубоко вздохнули и, остановясь, еще раз уже открыто, без напряжения потянулись друг к другу губами. Страх, дотоле таившийся в глубинах души, исчез окончательно.
- Ты знаешь,- громко засмеялась она,- я так боялась, что ты проспишь. Поезд стоит всего две минуты. Стою, вся дрожу, вдруг не выйдешь из вагона!
- Я тоже боялся и поэтому не спал почти. Как проснулся в Коростенях, так только и думал, как бы в темноте не проехать мимо.
- А знаешь, ты все еще похож на того мальчишку! Тебя еще можно узнать! Я предполагала, что ты стал толще, а ты нормальный!
- А тебя вовсе не трудно узнать. Наверное, морщинки появились, еще что-то, но сейчас вот полутемно, не видно, и тебе как будто совсем восемнадцать! Можно я тебя еще раз поцелую? У тебя сладкие губы!
- Можно! - смеясь отвечала она.
Они оставили с левой стороны от себя автовокзал, миновали пустой рынок и, свернув затем возле пятиэтажного дома с продуктовым магазином на первом этаже, прошли еще немного по чистой узенькой улочке, над которой густо переплелись в воздухе ветви и листва больших деревьев. Справа в утренних сумерках угадывался детский стадион, выплыла из мрака выездная хлебная лавка в фургоне на колесах, и они по тропинке, протоптанной среди травы и усыпанной опавшими листьями, свернули к четырехэтажному дому. С тайным, запрятанным в душе чувством, что и дорога от вокзала к дому, и хлебная лавка на пустыре перед школьным стадионом, и прохладные лестничные марши в подъезде четырехэтажки, где жила Мария, каким-то непонятным образом знакомы, уже известны ему, хотя он никогда прежде не был в Червонограде, поднимался Ремизов на третий этаж. Они подошли к девятой квартире. Мария вытащила из кармана плаща ключ.
- Возьми, это твой,- подав ему ключ, шепотом сказала она.- Но сначала постучи в дверь.
- Постучать? Зачем?
- Забыл? В одном из писем ты писал, что через четверть века или через сорок лет ты постучишь в мою дверь. Вот и пришло это время. Почти сорок лет.
- И правда. Надо постучать,- также шепотом сказал он.
Он постучал костяшками пальцев по двери, прислушался, потом всунул ключ в замочную скважину, сделал два оборота. Дверь открылась, они вошли в прихожую. И здесь у Ремизова, где-то на уровне подсознания, снова возникло чувство, что он уже как будто был здесь когда-то, хотя он знал, что первый раз переступил порог квартиры Марии. Сразу слева от входной двери шел короткий коридорчик в кухню, здесь же, под косым углом слева, была дверь в маленькую комнату, прямо шел вход в большую комнату, и там в ней слева должна была быть еще одна комната. Он вдруг будто вспомнил, что в этой комнате, служившей спальней Марии, должны стоять широкая тахта со всегда неубранной постелью, письменный стол у окна с черным прожженным пятном от утюга на поверхности, низкий сервант с безделушками и двумя-тремя фотографиями родственников.
- Почему ты не раздеваешься? Раздевайся, проходи.
- Подожди, Мария. Я хочу проверить себя. Скажи, вот у тебя там, в комнате, где ты спишь,- на письменном столе... Там обычно стоит утюг на подставке, на спинке стула висят приготовленные для глаженья юбки или кофточки... Там, на столе, есть черное пятно от утюга?
- Откуда ты знаешь? Ты все-таки был у меня?!
- Я никогда не был у тебя, но каким-то образом я все это знаю. Например, вот в этой комнатушке... Она была когда-то комнатой Даши, да? Там за шифоньером должен стоять квадратный обеденный стол, правильно? Старый, расшатанный. Он прижат вплотную к окну. И там - банки с вареньем. Много банок. С вишневым, малиновым вареньем, еще с черной смородиной...
- Не пугай меня, Руслан, милый! А то я тебя еще буду бояться! Мы ведь с Маринкой Яковлевой видели однажды, как ты входил в эту дверь.
- Ты об этом мне не писала. Ты писала о каких-то других случаях.
- Ох, Руслан, мало ли о чем я тебе не писала! Мне иногда казалось, что ты вообще живешь у меня. Поселился сам и живешь без спроса! Иной раз ночью вдруг проснусь и не ведаю, то ли я тебя только что во сне видела, то ли ты еще в комнате находишься, и только как бы растаял. Правда, я тебя никогда не боялась. И сейчас бояться не буду, какие бы жуткие вещи ты мне про пятна на моем столе ни рассказывал! Давай, устраивайся! Вот твоя комната. Бывшая комната Даши, ты угадал. Потом мой Толя здесь спал. Когда Катенька приезжает, она в ней спит. Банки с вареньем тебе не помешают? И как ты углядел малиновое варенье. Там малинового всего две банки. Купаться будешь? Пустить тебе воду в ванну? А я тебе пока котлеты с картошкой приготовлю. Вчера мясной фарш специально купила. У меня есть еще вкусные малосольные огурчики...
Он долго плескался в заполненной по грудь горячей водой ванне, растирая до красноты свое тело, отмокая от дорожной пыли и приходя постепенно в себя от тупого лежанья на жестких вагонных полках. Потом они долго сидели вместе в креслах за маленьким журнальным столиком, стоящим в большой гостиной у широкого окна и, не умолкая ни на минуту, говорили, говорили.
Мария порой радостно срывалась с места на кухню, пополняя припасы на столике чашечкой кофе или конфетами и печеньем к чаю. Она была оживлена, приветлива и удивительно хороша. Распахнутые чистые серые глаза за стеклами очков сияли молодым блеском. Оживленным и возбужденным от радости был и Руслан Ремизов. Густая, в руку толщиной, коса Марии светилась золотом и сводила его с ума. Ремизов чувствовал, что влюблен по-прежнему.
- Как хорошо, что на дежурство мне завтра, а не сегодня,- говорила Мария.- Ты знаешь, я тебе еще не успела написать или сказать по телефону. Я устроилась вахтером или смотрителем, эти функции как-то совмещены, в филиал львовского музея истории религии. Есть у нас такой маленький музей в городке, размещается на окраине в полуразрушенной усадьбе графа Потоцкого. В общем, три зала действуют. Остальные периодически горят, и в них идет вечный ремонт. Я теперь сутки дежурю, трое суток отдыхаю. Очень удобно, и прибавка к пенсии есть. У меня пенсия сорок девять гривен. Разве на нее проживешь? И примерно почти такая же теперь зарплата в музее. Мой завод на ладан дышит, инженеры уже не нужны. Я сначала переживала, что меня списали, а потом рукой махнула. Все хорошо. Всю жизнь "технарем" пробыла, а теперь думаю, мне бы в музее работать. Иконы бы реставрировать. Какое счастье! Но и смотрителем можно. Только ночами страшно бывает. Дворец пустой, огромный, полуразрушенный. Люди далеко, если что -не докричишься. И какие-то вдруг скрипы начинаются, шорохи. А то внезапно что-то зазвенит или загрохочет. Однажды музыка донеслась. Мазурка! Но самое таинственное и страшное, отчего мурашки по телу бегут, знаешь, что?
- Что? - спросил Ремизов.
- В десяти метрах от закутка, где я дежурю и сплю, в фойе на первом этаже лежит мумия какого-то полковника. Еще времен Мазепы и Богдана Хмельницкого. По нашим местам сколько раз проходил Хмельницкий! И от этого полковника исходит что-то. Словом, каждую четвертую ночь провожу с мумией! - засмеялась она.
- Я буду дежурить вместе с тобой.
- Ты что? Нельзя. Материальные ценности. Меня погонят. Знаешь, Руслан, милый, я как первый раз увидела там у нас, в музее, Евангелия примерно полметра шириной, позолоченные, тяжеленные, с инкрустацией, какого-то 1400-го года возрастом, то ахнула просто!.. Я тебе все-все покажу! Мы обязательно туда сходим. И несколько раз! Директриса у нас замечательная. У нее "джип". Она тебя свозит по окрестностям, покажет здесь все!
За окном посветлело, наступило утро.
- Я ведь привез тебе подарки,- вспомнил вдруг Ремизов.
Он пошел в прихожую, взял из сумки сверток с подарками, приготовленными Айгуль, и хрустальный самоварчик, купленный в Гусь-Хрустальном. Конечно, он не мог удержаться, чтобы не сказать, что бордовый шарфик, кожаные коричневые перчатки, сережки и серебряная цепочка - это подарки Айгуль. Мария восторженно разохалась и вдруг разволновалась до слез, покатившихся из глаз.
- Спасибо, милый! Но главное, спасибо Айгуль. Какая у тебя замечательная жена, Руслан! Как я рада, что ты после меня встретил такую сердечную женщину! Ты только посмотри, с какой любовью и вкусом она все это подобрала. И смотри, перчатки мне прямо в руку! Когда вернешься домой, скажи ей, что я люблю ее. Только скажи обязательно!
В одиннадцатом часу, когда уже вовсю разгорелся солнечный теплый сентябрьский день и когда они наговорились вдоволь, она сказала:
- Ты полежи немного, отдохни. Все-таки не спал эту ночь. А я схожу за свежим хлебом и на базар. Куплю тебе что-нибудь вкусненькое. Я хочу угостить тебя домашней украинской колбасой. Здесь у нас мастера ее делать! Иди! Я постелила тебе. Понежься, поспи!
Когда Мария ушла. Ремизов сначала позвонил в Казань. Айгуль была дома, и голос у нее, слава Богу, был ненапряженный, спокойный. Ремизов сказал, что он доехал благополучно и что он находится уже в Червонограде.
- Ты счастлив? - спросила Айгуль.
- Да, мне хорошо,- ответил он.
- Звони раз в неделю. Пусть тебе будет хорошо.
- Спасибо тебе.
Ремизову и в самом деле было хорошо. Он с наслаждением растянулся во всю длину своего тела на чистой, белой, хрустящей от крахмала простыне, зарылся головой в чистый белый пододеяльник и тут же мгновенно заснул. Проснулся через три часа, к обеду, посвежевшим, отдохнувшим.
Пообедав, Мария и Руслан Ремизов вышли прогуляться на улицу. День был ясным, теплым и на диво солнечным. Он словно вобрал в себя всю неизъяснимо тонкую, лишь с малой долей горчинки, прелесть южного бабьего лета. И было невыразимо хорошо неторопливо брести по зеленым чистым улицам, погружать ступни ног в желтые, бордовые, коричневые, красные сполохи палых листьев и говорить о всяких пустяках. Они пришли в парк и с наслаждением посидели на центральной аллее на скамейке. Бегали дети. Прогуливались женщины с колясками. Невдалеке несколько человек толпилось у киоска. Ремизов сходил туда и купил две пачки мороженого в яркой обертке. Есть вместе мороженое, поглядывая друг на друга и улыбаясь, было тоже огромным, невероятным наслаждением. Потом они вышли к Палацу, большому белому дворцу неоклассической постройки, пересекли широкий проспект Шевченко и свернули на чудесную улицу Воссоединения, скорее не улицу, а улицу-сад, носящую ныне имя первого председателя Украинской Рады восемнадцатого года Грушевского. Это были несколько рядов засаженных деревьями аллей, предназначенных только для пешеходов и выложенных разноцветной узорной плиткой. Со вкусом и любовью сделанные скамьи с резными подспинниками и подлокотниками придавали ей какую-то домашность и очарование.
- Рай, а не город,- восхитился Ремизов.
- Красивые декорации, оставшиеся от прошлого, а за ними - нищая жизнь. Знаешь, сколько здесь раньше гуляло беременных и матерей с детьми?! На каждом шагу! Теперь мало. На заводах работы нет. Все остановлено. На шахтах сокращения. Где уж тут рожать? Абы выжить.
- И как же теперь люди? На что живут?
- Кто как может. Едут на заработки в Польшу, в Россию. У соседки, например, муж с ранней весны до снегов на золотодобыче в низовьях Лены.
- У нас то же самое,- Ремизов махнул рукой.- Давай лучше не будем разговорами о политике разрушать райскую идиллию.
- Пойдем! - Мария встала со скамейки и, взяв Ремизова за рукав, потянула в ближайший проулок за желтым домом.- Здесь рядом подстанция, возле которой я видела тебя в шестьдесят девятом году. Все почему-то отнекиваешься, что был здесь? Так, может, вспомнишь?
Они прошли короткий квартал по улице Винниченко и свернули на Попова.
- Вон, смотри!
Это была обыкновенная небольшая по размеру подстанция, выложенная из кирпича и побеленная по штукатурке в белый цвет. За грязно-коричневым стальным листом двери с нарисованным на ней черепом со скрещенными костями и надписью "Опасно для жизни! Высокое напряжение", будто слегка позванивая, однотонно гудели трансформаторы. В полутора метрах от подстанции шла железобетонная ажурная ограда школьного забора.
- Спрашиваешь, как я тебя видела? - рассказывала Мария.- Почти лицом к лицу. Нас тогда возил на обед заводской автобус. Минут тридцать на езду в оба конца. За оставшиеся двадцать минут я должна была забежать в школу, схватить Дашу, а она была медлительная, копуша, привести ее быстро домой, подогреть обед и дать ей поесть, посмотреть уроки, что-то сказать. И так каждый Божий день. И вот пробегаю между забором школы и подстанцией, в самом узком месте, вот здесь, где мы сейчас стоим, и когда мое правое плечо было уже почти на уровне угла подстанции и до нее метра четыре, не больше, из-за подстанции появляешься ты! Вот оттуда ты вышел! И шагнул ко мне! Ты был в светлом плаще, кепке, на шее шарф. Я не видела твоих глаз, но нос, очки, левую щеку и твои большие губы я видела отчетливо. Но я бежала! А осознала, что это был ты, вон возле той трубы, что полузарыта в землю! Когда я перескакивала эту трубу, у меня вылетела авторучка из кармашка моего немецкого серого густо-ворсистого пальто. Его ты описал в своей повести "Снег". Я не нагнулась за авторучкой. Подумала, подберу ее на обратном пути. И за трубой, вон оттуда, махнула тебе рукой и что-то крикнула. Я думала, что увижу тебя. Тогда же я вспомнила, что и вчера как будто видела светлую тень. Прибегаю обратно минут через десять - я довела Дашу только до двери, всунула ее в дом и назад,- а ни тебя, ни авторучки.- Мария внезапно весело рассмеялась.- Ах, Руслан, воришка маленький! Признайся, что ты тогда свистнул авторучку!
Ремизов тоже засмеялся:
- Все это. Маша, очень интересно, но клянусь, меня не было здесь тогда.
- Я же тебя сама видела!
- Но согласись, что это нелепость, абсурд. Я приезжаю в Червоноград и вот поджидаю тебя возле этой подстанции, устраиваю засаду и ворую твою авторучку. Откуда я мог знать, что ты здесь пробежишь? Если бы ты меня встретила хотя бы у подъезда своего дома, а то -здесь?!
- Выследил! Господи, Руслан, а разве не абсурдно все, разве не фантастична вся наша жизнь? Вот мы с тобой, два человека, встретились почти через сорок лет, стоим здесь сейчас, смеемся, дышим вместе сентябрьским воздухом. Но разве это само по себе реально? Ты, немолодой, больной человек, едешь через всю разоренную, убитую страну, разорванную на какие-то клочки, сюда в поисках любви. Я, немолодая женщина, волнуюсь, жду тебя здесь! Никогда постель не убираю, некогда, неохота, а сегодня вот убрала! А? Нормально это? Не фантастика? С тобой свихнуться можно! А второй раз, и не спорь со мной, я видела тебя еще отчетливее! Еще ближе! Это уже была поздняя осень 1977 года. В Житомире шли твои спектакли. Это совсем близко! Я работала тогда еще в конструкторском бюро. С 1978 по 1984 год работала в производственном отделе, а с 1984 и вплоть до ухода на пенсию - снова в КБ, как и в молодости. Надела тогда слабые очки. Может, думаю, надо приучить глаза к слабым очкам. И вот шла по коридору от главного инженера к себе в производственный отдел. Надо было пройти площадку для курильщиков над лестницей. Площадка от меня справа. Чуть скосив глаза, вижу: стоит Зэнэк Андрущак, высокий, черный, в пестром, с красными крапинками, свитере. На полголовы выше тебя. А ты стоишь у перил, возле электрического щита. В заводоуправление мы обязательно съездим. Я все покажу тебе на месте. Я была тогда в серой драповой юбке, зеленой кофте и в двух свитерах. Отопление у нас тогда не работало. Идти через площадку всего четыре шага, и я заметила, как взлетела твоя рука с сигаретой и запрокинулась голова, когда я поравнялась с вами.
- Ты все так в деталях помнишь?
- Мне надо в ЦРУ или на Лубянке работать! Я все отлично помню! Левой рукой я открыла дверь в производственный отдел и, когда переступала порог, вздрогнула. У меня спину свело, словно судорогой! Или как будто гигантской рукой стянуло ее сверху и снизу одновременно. Я потопталась несколько секунд, медленно, с трудом, повернула к двери сначала голову, потом уже тело, шагнула за порог, на лестничную площадку - тебя там уже нет. Зэнэк Андрущак стоит, а тебя нет. Я тут же сбежала на первый этаж, выбежала одним махом за проходную и на улицу - нигде тебя нет. Я тогда подумала, что ты, видимо, хотел поздравить меня с днем рождения, с сорокалетием, но забыл, что я родилась не в 1937, а в 1938 году. Я еще обиделась на тебя тогда, что ты сделал меня на год старше! И опять ты был в светлом плаще, темной кепке и шарфе.
- Тебя не смущает, что в 1977 году я был в той же одежде, в которой был у тебя в Нерехте в 1958 году?
- В самом деле. Смотри-ка! И был еще один случай в столовой. Я не помню, писала я тебе или не писала? А в четвертый раз я увидела тебя на лестничной площадке возле своей двери.
- Там, кажется, электрический щит? Всякий раз я появлялся либо на фоне электрического щита, либо у подстанции? То есть там, где, видимо, существует электрическое поле?
- Причем здесь электрическое поле?
- Я понимаю, ты воспринимала мое появление сугубо реалистически. У тебя даже мысли не возникло, что все происходящее с начала и до конца абсолютно ирреально. Я нисколько не спорю с тобой. Ты действительно видела меня. Но это был не я. Вернее, может быть, и я, но не в моей физической сущности.
- Руслан, родной, если бы это было светлое пятно или видение?! Но я до сих пор великолепно помню, как дернулись твоя голова и рука с сигаретой, приблизившаяся в этот момент к губам! Я отчетливо помню твои губы, дым над тобой и Зэнэком!
- Ты спрашивала потом обо мне у Зэнэка? Он видел меня?
- Видел. Сказал, что, когда он вышел покурить, на площадке никого не было. Он пригнулся над спичкой, чтобы зажечь сигарету, а когда поднял голову, ты уже стоял рядом. У него как-то повело бок, словно его тоже стянула какая-то сила, и он немного отодвинулся. И тут на площадку вышла я. Он увидел, как я вхожу в отдел, как тут же выбегаю из комнаты, а когда огляделся, ты с лестничной площадки уже исчез. Он так и не заметил, как ты появился и как исчез.
- А тебя не беспокоили эти внезапные исчезновения и появления?
- Ты всегда появлялся внезапно. Скажешь не то слово, не так взглянешь - обиделся, и тебя уже нет! Я привыкла к твоим неожиданным жестам и в то же время к твоему вечному присутствию в моей жизни.
Руслан Ремизов и Мария уже снова медленно шли к улице Грушевского. Сентябрьский день был безумно, сказочно хорош. В свежем прозрачном, чудесном воздухе тихо падали, слетали на плитчатый тротуар красные и желтые листья.
- Посидим на скамейке? - предложила Мария.
Они сели. Лицо Ремизова стало задумчивым, даже угрюмым.
- Все, что ты рассказала, крайне любопытно. Но я прошу тебя, даже умоляю, если когда-нибудь что-то подобное повторится, ради всего святого, не подходи ко мне ближе двух метров. Ради Бога, не вздумай коснуться меня пальцем! Ты должна знать, что сюда, в Червоноград, я никогда не приеду, предварительно не предупредив тебя. Никаких внезапных появлений! Увидишь вдруг меня -не подходи, беги! Ты четырежды рисковала собственной жизнью. Не знаю, что спасло тебя. Наверное, Бог?
- Я ничего не понимаю, Руслан,- сказала Мария.
- Это почти не изученное явление. Энергетические двойники. Я и сам мало что знаю. Проявившись в силу каких-то причин в физическом мире, эти образования сосредоточивают в себе колоссальную энергетическую силу. Контакт с ними приводит к мощному разряду, взрыву. Человека, проявившего неосторожность, мгновенно сжигает удар, подобный молнии. Двойник исчезает. Вот и все, пожалуй. Возможно, конечно, я что-то излагаю неточно. Читал об этом урывками, давно.
- И ты считаешь, я видела не тебя, а твоего двойника?
- Наверное, так, если до сегодняшнего дня я в Червонограде никогда не был.
- Как странно все! И непонятно. И зачем появлялся здесь твой двойник? И так часто?
- Спросила бы у него. Астральная любовь! Поэтому я появлялся! - усмехнулся Ремизов.
- Какая еще астральная? Мне бы с твоей любовью разобраться. И саму себя понять до конца.
- У нас с тобой ничего не получалось. А любовь была сильная. И она затронула, видимо, и астральный уровень. Ушла туда, в тонкий мир.
- Ой, какие вы все в Казани умные! - засмеявшись, Мария вдруг вскочила на ноги, дернула за рукав Ремизова, снова потащила за собой.- Я на двух языках только хорошо могу разговаривать. На русском и на украинской мове! А по-австралийски или по-астральски ни капелечки не понимаю! Пойдем на речку?! Побродим по траве?
Они пошли дальше по проспекту Шевченко.
- Ну? Объясни, объясни! - шептала она.
- Я это дело представляю так,- взяв Марию под руку, продолжал Ремизов.- Оккультисты, эзотерики, представители закрытого знания - их взгляды уходят к жрецам Древнего Египта и восточным учениям - считают, что человек имеет семеричную природу. Другими словами, состоит из семи тел-энергий разных составов и характеристик, каким-то образом вложенных друг в друга. И все более утончающихся. Глазам видны только физическое и отчасти эфирное тело. А остальные за гранью видимости, хотя реально и материально существуют. Ну, семеричную природу нетрудно вообразить! Например, возьмем какое-нибудь ведро и загрузим его сначала большими камнями, потом камнями меньше размером, потом вообще мелкими камешками. Можно туда еще насыпать песок, налить воду, а в воду подбавить какие-то масла, да еще все прогазировать. И все это вместе будет иметь форму ведра. Вот и человек что-то вроде этого. Ну, физическое тело абсолютно очевидно. Эфирное видно у некоторых в виде ауры. Это тело обычно изображают на иконах в виде венчика над головами святых. Астральные и ментальные двойники тоже хорошо видны. Но уже не наяву, а только во сне, в бреду, перед смертью. Или когда человек хватит хорошую дозу наркотика. Еще три тонких тела есть, но это уже совсем глубокий туман. Они уводят нас, видимо, к Космосу, к связям с надчеловеческим разумом, к Богу.
- Подожди! А то, что происходит во сне, это значит, совсем реально? - перебила Мария.- И если я тебя вижу во сне и мы, скажем, целуемся?.. Это что?..
- Я думаю, реально. Вполне реально! И если мы целуемся во сне, значит, целуются наши астральные двойники. Значит, и их захватила любовь. Для астралов нет ни расстояний, ни преград. Собственно, треть своей жизни, во сне, мы живем именно астральной жизнью. Мы с тобой физически можем находиться на расстоянии тысяч километров друг от друга, а на астральном уровне каждую ночь быть вместе, жить друг с другом. Видимо, общение людей на астральном уровне естественно, и оно происходит в наших снах. Но не естественно, вероятно, когда астральный двойник обнаруживается вдруг в физическом мире, когда он порой, быть может, в силу чрезвычайно большой энергетики прорывает пленку физического бытия и выходит наружу. Вот эти случаи ты как раз и наблюдала! Я читал о нескольких фактах, когда живой человек реально встречался с собственным астральным двойником. Это тоже крайне опасно. Человек погибал! Поэтому я и говорю: увидишь неожиданно меня, ради Бога - не подходи близко! Ни в коем случае!
- Ой, Руслан, ты сумасшедший! И меня делаешь такой же! - Мария с внезапной тревогой глянула вдруг на Ремизова своими чистыми серыми глазами.- Знаешь, я боюсь немного!
- Ну, будет, будет! Ничего страшного,- улыбнулся Ремизов.- Просто ты должна иметь это в виду. Где твоя трава? Сегодня тепло. Я хочу походить босиком.
- Я начала видеть тебя во сне в конце шестидесятых годов, после встречи у подстанции,- продолжала Мария.- А потом - все чаще и чаще. Я никому об этом не говорила. Даже самой себе боялась признаться. Возможно, и сейчас не надо тебе говорить. Но иногда я видела тебя почти каждую ночь. Это были...- она помедлила, смутилась, потом все-таки решилась довести мысль до донца.- Нет, мне не стыдно перед тобой. Я доверяю тебе. Так вот, это были иногда очень бурные, страстные ночи. Очнувшись, я открывала глаза, вся опустошенная, будто выпотрошенная, и вдруг видела: рядом, оказывается, не ты, а мой Толя. Ты понимаешь, что это было? Я считала себя развратницей, извращенкой, кляла и ругала себя, но ночью это повторялось. А иногда я видела...- Мария совсем зажмурила глаза.- Иногда я видела, что мы втроем: я, ты и еще какая-то женщина. У твоей жены, у Айгуль, есть родинка... прости меня, но это важно!.. У нее есть родинка, на левой груди, чуть правее соска?!
- Есть.
- Давай не будем больше об этом говорить! Мы залетаем куда-то слишком далеко! Я почему-то боюсь!
Они вышли за городскую черту и медленно пошли по проселочной дороге, вьющейся по лугам. Впереди среди широкого зеленого разнотравья поймы поблескивал тусклым серебром Западный Буг.
- Здесь близко уже польская граница.
- Может, сбежим в Западную Европу? Я так иногда мечтаю пойти по России паломником. Выйти весной и идти до снегов. Да не пройдешь ведь долго - убьют.
- Слушай, сентябрь, а совсем тепло! - воскликнула она.- Давай и в самом деле пойдем босиком.
Ремизов сбросил с ног обувь, снял носки, Мария скинула туфельки, и они пошли, держась за руки и смеясь, к реке, блестевшей уже совсем близко, босиком.
Домой они вернулись, когда совсем стемнело и на небе проступили, прояснились звезды. И снова они сидели уже при свете торшера за журнальным столиком в большой комнате, ели приготовленные днем салат, подогретые вареники пили чай с вареньем и опять без конца говорили, говорили.
- Пора, однако, спать,- опомнилась, наконец, Мария.- А то мне завтра утром на дежурство. Еще просплю. Уйду, останешься на сутки один. Но мы будем с тобой созваниваться. Если ты захочешь?! Не устал от меня?
- Спать давно пора,- сказал Ремизов.- Но меня интересует, где мы будем спать? Мне не нужна отдельная комната. Я хочу быть с тобой.
- Ну вот, самый трудный вопрос,- Мария улыбнулась, сходила на кухню, вернулась с тряпкой, стала медленно и старательно вытирать столик.- Весь день одна мысль. Вот, думаю, придет ночь, и мы с тобой споткнемся на этом.
- А зачем спотыкаться? Тахта у тебя широкая, наверное, уместимся?
- Руслан, милый! Как тебе все это объяснить? - Мария бросила тряпку, присела снова рядом, взяла руку Ремизова в свою.- Не разжигай меня, пожалуйста! Прошу тебя! Пойми, ты уедешь через месяц, а что мне потом делать? На стены лезть, выть, как волчица? Нет, с этим я справлюсь. Скажу себе: "Нельзя! Довольно!" И будет так. Дело не во мне. Дело в том, что я поклялась Айгуль. Ведь она доверилась нам обоим. А я в одном из писем писала, что никогда, никогда не сделаю ей ничего плохого, ничего, что шло бы во вред вашей семье. Пойми, одними только подарками, которые она прислала с тобой, она возвела между нами такую прочную невидимую преграду, которую нашим телам не преодолеть. Я буду совсем с тобой откровенна! Разве я не хочу твоих ласк сама? Конечно, хочу. Сколько лет уже я вовсе не знала мужского тела?! С Толей мы давно разошлись по разным комнатам, он был старше меня, потом он тяжело заболел. У меня никогда никого не было, кроме него. Был еще ты, но во сне! А так - я боюсь! Я вовсе не хочу, чтобы наши отношения потом прервались. Ты уедешь, как я буду писать тебе письма? На Главпочтамт? До востребования? Это унизительно - и для тебя, и для меня! Сейчас я спокойно отправляю письма в ваш дом, я пишу вам обоим, тебе и Айгуль, и мне светло и радостно, что я не одна. И я хочу, чтобы у нас всегда, пока мы живы, были эти светлые, радостные, спокойные и чистые отношения. Я хочу, чтобы и Айгуль приехала сюда отдохнуть. Я буду о ней заботиться так же, как о тебе. Сейчас некуда ездить. Все невозможно дорого. Крым, Кавказ, Прибалтика стали для нас недоступны. Почему не приехать ко мне на Украину и не отдохнуть здесь? Я не хочу замутить наши отношения ни твоей, ни своей страстью, ее темнотой, ее страданием и болью. Пожалуйста, целуй меня, обнимай! Я рада твоим ласкам и пойду тебе навстречу! Я тоже хочу их! Но не больше! Не требуй от меня всего. Не знаю, понимаешь ли ты меня? Способен ли понять? Порой я и сама себя не понимаю. Но, видимо, нам и самой судьбой написано -бесконечно тянуться друг к другу и не быть вместе. До конца, физически! Я - Стрелец, ты - Рак. Мы несовместимы! Я уже просмотрела все гороскопы. Я знаю их наизусть! Я понимаю, ты можешь сказать: впереди старость, скоро все само собой оборвется. Быть может, это наша последняя встреча? Оборвется страсть, исчезнет, выйдет из тела, замрет и погаснет желание. Но я не хочу, чтобы уходила любовь! Я не хочу терять тебя. Я уже потеряла тебя однажды. Потому что была молода и глупа! Возможно, и сейчас я поступаю глупо, еще глупее, отказывая тебе в том, чего необыкновенно хочу сама, но пойми меня: я обыкновенная женщина, и я не знаю, как поступить! Но я чувствую только, что поступаю, быть может, глупо, но правильно. Поддержи меня, не дай мне совсем ослабеть! Дай мне силы, чтобы я выстояла! - Мария, не выдержав напряжения, вдруг заплакала.
По щеке поползли, потом быстро покатились слезы.
- Ладно,- скривившись будто от мучительной боли, прошептал Ремизов.- Утро вечера мудренее. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи,- прошептала она.

XII

У Марии в книжных отсеках стенки Ремизов нашел приличное собрание книг. Они были подобраны со знанием дела и почти не содержали в себе лишних названий. Особенно приятно было держать в руках тома из собраний сочинений Тургенева и Бунина. За прожитую жизнь все достойное, что имелось в литературе, было им уже прочитано вдоль и поперек, и как угодно, его отвращала от себя современная проза, особенно западная, он не мог уже снова взяться за Толстого, Достоевского, Бальзака или Гюго, они почему-то стали угнетать его своими излишествами, сложными моральными или стилистическими изысками, но Пушкина, Тургенева, Мериме, Бунина мог перечитывать, всякий раз испытывая наслаждение, опять и опять. Может быть, потому, что их чистые прозрачные повествования не содержали в себе никаких поучений, никакой нравоучительной интонации.
Вот и теперь, удобно устроившись на диване в большой солнечной комнате, Ремизов часами наслаждался чтением русской классики. Иногда он перебрасывался короткими фразами с Марией, которая сидела в кресле тут же, занимаясь шитьем,- бесконечными кофточками, платьицами, штанишками для своей внучки - или, напевая, копошилась на кухне, приготавливая обед и заходя иногда с приветливой улыбкой к нему в комнату. Трепетная теплота и близость их отношений, установившаяся сразу, была полной, предельной, и она не нуждалась в обязательном подкреплении словами или какими-то действиями. Сладостными, наполненными чувствами, насыщенными скромным, но оттого еще более терпким наслаждением, были и минуты молчания, когда они перекидывались только короткими словами или взглядами, и эти минуты объединяли и сближали их, пожалуй, еще больше, чем долгие разговоры.
Ремизова удивило, что из полного собрания сочинений Тургенева издания 1967 года ему почему-то сразу в руки попался тринадцатый том, а в нем внимание остановила когда-то читанная, но совершенно забытая им повесть "После смерти". Сюжет повести был прост и вместе с тем ирреалистичен. Юный Аратов встречает на одном из литературно-музыкальных вечеров, которые посещает впервые, начинающую молодую актрису Клару Милич, жгучую красивую брюнетку. Через несколько дней он получает от нее письмо с приглашением прийти на Тверской бульвар для важного разговора. Но и девушка, и юноша, уже влюбленные друг в друга, настолько неопытны и девственны в общении с противоположным полом, что разговора у них не получается. Оба словно обижены, оба оскорблены в своих чувствах. Порывистая Клара Милич немедленно уезжает из Москвы в Казань, начинает выступать там в театре, имеет большой успех, а через два месяца Аратов читает вдруг в газете заметку о внезапной кончине талантливой артистки. Прямо на сцене, во время спектакля, Клара Милич принимает яд, решив уйти из жизни из-за неудовлетворенной любви.
Собственно, настоящий роман между ними начинается лишь после ее смерти. Аратов отправляется в Казань, где живут мать и сестра Клары, знакомится с ее дневником и там только по-настоящему понимает и осознает, что "взят" этой девушкой фатально и бесповоротно. По возвращении к себе домой, в Москву, он каждую ночь то ли галлюцинирует, воображая и подробно представляя встречи с ней, то ли действительно встречается с каким-то загадочным посмертным фантомом Милич. Каждая встреча оставляет Аратова совершенно без сил, а после последней, когда они, наконец, соединяются в своих объятьях и губы его приходят в соприкосновение с ее горячими губами, его обнаруживают у себя в запертой изнутри комнате без сознания. Через несколько дней Аратов, так и не придя в себя, умирает. Странное обстоятельство сопровождает его последний глубокий обморок. В его плотно стиснутой правой руке находят небольшую прядь черных женских волос.
"Ведь это же повесть о любви астрала с живым человеком! И о том, что такие любовные встречи приводят к гибели!" - подумал вдруг Ремизов, невольно вскакивая с дивана.
Неизвестно, догадывался Тургенев о таком явлении, как астральные двойники, или не знал, даже не слышал совсем, но он скрупулезно и подробно описал какую-то, видимо, несомненно реальную, жизненную историю, сильно поразившую его воображение. Так и оказалось. Ремизов тут же кинулся к примечаниям к повести, напечатанным в конце тома, и прочел, что прототипом Клары Милич была молодая талантливая певица Евлалия Кадмина, окончившая Московскую консерваторию и с большим успехом певшая на сцене Большого театра. Ее выступления в "Иване Сусанине" и "Руслане и Людмиле" Глинки, "Русалке" Даргомыжского, "Опричнике" Чайковского, "Рогнеде" Серова были тепло оценены Чайковским. В сезоне 1875/76 года Евлалия Кадмина была солисткой Мариинского театра в Петербурге, а затем уехала на два года в Италию для совершенствования вокального мастерства. По возвращении оттуда Кадмина выступала в Киеве, Харькове и Одессе, вначале на сценах оперных театров, а затем перешла в драму. В ноябре 1881 года талантливая актриса покончила жизнь самоубийством, приняв яд при исполнении роли Василисы Мелентьевны в пьесе Островского. Это случилось прямо на сцене во время спектакля драматического театра в Харькове. Владимир Аленицын, магистр зоологии - Тургенев встречался с ним как-то в гостях у общих знакомых,- увидев однажды Евлалию Кадмину, влюбился в нее. Болезненная страсть его после смерти артистки приняла уже форму бурного психоза. Есть свидетельства и других мемуаристов. Согласно им, Аленицын влюбился в Кадмину только после ее смерти.
Оказалось также, что французский писатель Вивье де Лиль Адан, живший примерно в одно время с Тургеневым, оригинальный прозаик, произведения которого наполнены странными видениями и снами, написал и опубликовал в те же годы рассказ "Вера" (по имени героини) с сюжетом, напоминающим полуфантастическую историю, рассказанную Тургеневым. Таким образом, существовали - в повестях, созданных писателями, в конкретных воспоминаниях мемуаристов - не только русская история любви, связавшей загадочными непонятными узами астрала с человеком, но и идентичный французский аналог. Иными словами, к странному явлению, описанному с большей или меньшей достоверностью, надо было относиться весьма серьезно,- а именно так отнесся к прочитанному Ремизов,- и не только серьезно и с вниманием, но и как к неоспоримому и вполне реальному факту, имеющему место в человеческом бытии.
Еще больше удивило Ремизова то, что первым же рассказом Ивана Бунина, который ему почему-то внезапно захотелось перечитать, явился рассказ "Чистый понедельник" - о всепоглощающей любви-страсти двух богатых, здоровых чистых людей, молодого мужчины и девушки, которая вдруг в самый разгар их отношений уходит послушницей в женский монастырь. Бунин описал и последнюю случайную встречу своих героев через много лет на одной из церковных служб. Мужчина видит бледную инокиню, крытую белым платом, со свечой в тонкой руке, с глазами, устремленными в темноту.
Больше всего поразил Ремизова отрывок из летописного русского сказания, которое цитировала героиня прелестного рассказа: "Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей ночьми в естестве человеческом, зело прекрасном... Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили Бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние...".
В еженощный блуд с летучим змеем, являющимся астральным двойником какого-то совершенно реального человека, впадала благоверная княгиня из русских летописей. От каждонощного блуда с летучим змеем, являющимся на самом деле чьим-то небесным энергетическим двойником, сбежала на строгое послушание в суровый монастырь и юная непорочная красавица из рассказа Бунина. И в непомерной степени, когда читал Ремизов книгу, поразило его еще то загадочное обстоятельство, сколь давно человеческому миру известно это совершенно неизвестное явление. Именно известно, раз точно и приметливо зафиксировано и описано еще в совершенно дремучих по возрасту, древних славянских летописях много сот лет назад.
Он тут же оторвал Марию от ее занятий, подробно рассказал ей сюжеты прочитанных вещей, громко перечитал вслух некоторые отрывки:
- Представляешь, как все это перекликается с тем, что ты мне рассказала или даже до конца не смогла еще рассказать?
- Да, рассказала, но полунамеком, не до конца,- с каким-то ужасом в голосе прошептала Мария.- В некоторых вещах стыдно признаваться. Я боялась, что об этом узнает мой муж. Но он почти догадывался. Летучий змей, о котором ты говоришь, в твоем облике совершает блуд со мной почти каждую ночь. Уже давно. Много лет. Я истерзана им. Сначала гнала его, потом полюбила. Тебя полюбила. Ты наяву меня полюбил, а я - во сне.
Мария густо покраснела, глаза страдальчески смотрели на Ремизова, потом она прижалась щекой и глазами к его плечу.
- Да, наверное, это так,- сказал тихо Ремизов.- Выходит, змей с крылышками? - он засмеялся.- Тобой овладел мой астральный двойник. Считай, что это был я. Вот почему и мне часто казалось, что, хотя мы и разъединены, но мы - вместе. Что же будем делать теперь?
- А тебе не кажется, Руслан, что обе эти книжки с рассказом и повестью попали сейчас тебе в руки не случайно? - тем же напряженным шепотом спросила Мария.- Нельзя, наверное, играть в эти игры? Опасно? Может быть, к этим знакам нужно отнестись как к предупреждению? Возможно, Бог предупреждает нас? Или пугает? А? Или тихо говорит, подсовывая тебе в руки книжки: "Остановитесь!"
- Где мы должны остановиться? На какой отметке?
- Бог его знает! Но только, наверное, нельзя нам быть вместе? Перепутались наши астральные и физические тела. Все перепуталось за эти годы. Сначала я отвергла тебя, реального, а потом ты, нереальный, нашел меня. Взял и стал жить со мной в снах. Теперь вот и наяву друг с другом - но вроде вместе и врозь. А твой двойник продолжает приходить. Тебя я не пускаю, а он и не спрашивает. И я изменяю тебе, реальному, с тобой же, нереальным. И все это выше моих сил и вне моей воли. Я боюсь. Добром бы только все кончилось!
- Нам просто нужно быть вместе. До конца. Здесь, в физическом мире.
- Не знаю. Ничего я не знаю!
Им обоим было по пятьдесят восемь лет. Мария была чуть младше. Голос плоти, мощной силы, держащей любого человека в плену, необыкновенно яркий в молодости и в зрелые годы, постепенно ослабевал в них с ходом времени. С той же естественностью и закономерностью, с какой ослабевает плотское начало в эти годы почти у всех людей. Но после встречи что-то случилось с ними обоими. Эротические видения, пронзительно-острые, прекрасные в своей чистоте, без конца потрясали их обоих во сне.
Видение у Ремизова было всякий раз одно. Ему представлялось, как будто они часами лежат с Марией в постели, обнявшись. Он всегда видел в полусумраке лишь ее смеющееся радостное лицо и блестящие глаза. Другие подробности словно уходили в туман. И главным здесь было даже не наслаждение, не чувство обладания, а ясное ощущение единения. Полного, предельного, абсолютного единения с ней, с ее чудесной женской сущностью хотело не только тело, но больше, наверно, сама душа.
В дни после приезда Мария открылась перед ним с невероятной доверчивостью. Она спокойно и открыто предоставила ему все свои письма к мужу, дочке, свои дневниковые записи, письма мужа, сестры и брата к ней, все свои фотографии.
- У меня нет перед тобой секретов! Я хочу, чтобы ты знал все!
И вся ее жизнь за десятки лет, распахнутая перед ним с предельной обнаженностью, ощутимо предстала перед ним, и невероятной, ошеломляющей стала та нить мучительно-блаженной близости, мгновенно обозначившейся между ними. Ремизов сразу же почувствовал, что ему стало легче жить. Появилась еще одна мощная опора для духа. Первой была Айгуль. Легче ему стало и оттого, что он теперь достоверно знал, что и он так же необходим Марии, как и она ему. Но, наряду с ощущением проявившейся духовной близости, до боли, до вскрика Ремизову хотелось трогать Марию, бесконечно касаться кожи ее тела, сливать с ее дыханием свое дыхание, накручивать на палец ее золотые волосы, жить - губы в губы, тело в тело.
Он наблюдал, как она мыла голову. Мария стояла на полу рядом с ванной, обнаженная по пояс, склонясь над тазиком, и мыла горячей водой свои длинные золотистые волосы, а он находился рядом в коридорчике и смотрел в щелку. Отводя волосы белой мокрой рукой, она искоса взглядывала на него, начинала ругать, стыдить. Потом они оба смеялись.
А однажды он проснулся на рассвете и услышал из другой комнаты, где спала Мария, тихое постанывание. На улице уже рассвело, и в ее комнате тоже было достаточно светло. Мария лежала, вся разметавшись, одна рука выпросталась из-под одеяла и была закинута за голову, другая была между бедер. Была ясно видна и грудь, вздымавшаяся и опускавшаяся от взволнованного дыхания. На бледном продолговатом лице с полуоткрытыми широкими чистыми губами было выражение истомы. Вероятно, она видела какой-то сон, лицо ее напряглось в страданье, близком к блаженству. Ремизов хотел уже было разбудить ее, как вдруг услышал шепот:
- Ну, Руслан, Руслан... Да... Не уходи! Подожди!..
С остановившимися безумными глазами, с мгновенно пересохшим ртом глядел он на прекрасное женское тело, разметавшееся перед ним в пароксизме страсти и вызывавшее бесконечно мучительное в своей притягательности чувство. Она была с ним и не с ним одновременно. И что было делать ему? Разбудить, ворваться в ее сон именно в ту минуту, когда она там, во сне, вся отдавалась ему -она рассердится, погонит его, все кончится ссорой, скандалом,- или как бесправному нищему безмолвно стоять, склонясь у постели любимой женщины, не смея прикоснуться к ней?!
Она полуоткрыла глаза, увидела его, слабо и смутно улыбнулась:
- Мне было хорошо, Руслан. А сейчас я хочу поспать,- и тут же заснула.
Через три часа, когда они завтракали и когда Ремизов сказал, что произошло на рассвете, Мария ответила, что ничего не помнит.
- Я измучила тебя, да? Я тоже сильно мучаюсь,- добавила она.
Мария и сама знала теперь, что Ремизов навечно, пожизненно вошел в нее - в состав ее крови, в ток ее ощущений и мыслей. Она все чаще чувствовала, как в ней медленным бесконечным пожаром разгорается любовь к нему. Порой ей уже казалось, что прежде она никогда никого и не любила, что любовь, настоящая первая и последняя любовь, обрушилась на нее именно теперь. Это было смешно - оказаться пронзенной первой любовью не на заре, а на позднем закате жизни. Смешно ли это было или печально, однако все случилось именно так. Мария словно забеременела Ремизовым и носила его в себе постоянно как свое другое "я" - он был для нее одновременно и сын, и брат, и воображаемый любовник, и давний муж, и отец, и друг. И она как бы вся снова наполнялась токами плоти и крови. Прежде, даже в самые золотые женские годы, ей никогда не приходили в голову мысли о мужчинах, которых бы она хотела, желала как женщина. Она была спокойна в этом отношении всю жизнь. Теперь же мысль о Ремизове как о желанном мужчине совершенно не уходила из ее сознания, и тоска по физическим прикосновениям к нему изнуряла ее еще больше, быть может, чем его. В ее глазах появился живой блеск, ее губы и пальцы стали еще более упругими, а груди словно налились и стали больше, тверже и откровенно набухли желанием, лицо же беспрестанно цвело улыбкой.
Ремизов видел, как буквально на глазах помолодела Мария, стала необыкновенно хороша, и это часто заставляло его еще больше нервничать.
- Слушай, это невозможно! Это пытка! - как-то раздражившись, в досаде выкрикнул он.- Я не понимаю, как ты можешь так поступать! Деревянная, что ли, или из камня сделана?!
Мария, войдя в раж и гнев, тоже закричала:
- А ты не понимаешь, что если мы ляжем в постель, то уже не поднимемся! Я не пойду на работу! Ты никуда никогда не уедешь! Мы превратимся в одно четырехногое, четырехрукое существо и умрем на постели от истощения!
Накричавшись, они долго потом сидели молча. Комнату постепенно окутывали сумерки.
- Мне надо уехать раньше,- сказал он.- Я уеду раньше.
- Да, наверное,- тихо сказала она.- Не получается у нас. В юности не получилось. И сейчас не можем быть вместе.
- Я люблю тебя,- сказал он.
- Я тоже тебя очень люблю,- сказала она.- Я полюбила тебя, только чуть позже. Не знаю, кто из нас был несчастнее? Наверное, я. Потому что жила без любви. Зато теперь,- она грустно улыбнулась,- мы счастливы и несчастливы одинаково.
- Погуляем?
- Погуляем.
Они вышли из дома подышать последним теплым воздухом осени и прогуляться по ночному городу. Дом Марии стоял перпендикулярно улице Стуса, выходя на нее торцом, и, пройдя вдоль подъездов по темному проулку, они свернули на улицу около технологического техникума и медленно побрели к парку.
- За эти недели мы уже, наверное, примелькались на улицах. Городок маленький. Все друг друга знают. Твои знакомые, поди, думают, что ты вышла замуж? - спросил Ремизов.
- Я всем говорю первая, что ко мне приехал из Казани мой лучший старинный единственный друг!
- Ты не боишься сплетен, слухов, когда я уеду?
Она засмеялась:
- Все мои знакомые прекрасно знают Марию Николаевну! Никаких сплетен, уверяю тебя, не будет!
- Ну да, конечно,- усмехнулся Ремизов.- Ты ведешь себя безупречно.
- Мы оба ведем себя безупречно. Разве нет?
Здесь-то вот, когда они вечером шли по улице Стуса - прежде эта тема как-то отходила в сторону,- Ремизов подробно рассказал Марии о последнем предсмертном разговоре с матерью и о внезапно открывшейся перед ним тайне его вероятного испанского происхождения.
- Я не понимаю, зачем ей надо было говорить об этом? Если это так, то я второй раз в жизни теряю родину, национальность. Первый раз потерял все в раннем детстве, второй - теперь, в старости. По существу, я не знаю даже, кто я? С одной стороны, немыслимая свобода. Во всем и от всего. С другой, невозможное одиночество. Католическая цивилизация, к которой я, допустим, принадлежу по крови, или католически-протестантская, если взять шире, всю Европу, внутренне мне чужда. Она представляет интерес, но лишь познавательный. Правда, к Испании я всегда испытывал какое-то любопытство или даже влечение. Но влечение или любопытство - это не чувство родины! Православная славянская цивилизация, которая близка по языку, культуре, литературе, тоже не моя. Я не могу с ней отождествиться. Тюрко-мусульманская цивилизация, близкая по жизни, по воспитанию, тоже теперь, выходит, отстраняется от меня. С чем мне слиться? Где мой флаг? Какая нужда была у матери в последний миг сказать мне об этом? Сказать и, ничего не объяснив, уйти? У меня теперь такое ощущение, что после моей смерти мои повести, рассказы, пьесы, романы останутся без присмотра. Они и я беспризорны в этом мире. Прежде я оставался бы советским писателем, но все развалилось, а сейчас чей я писатель?
- Ты ведь выдвинул концепцию единого Бога для всех. Возможно, Бог и сделал так, чтобы ты стал представителем этих всех, а не только какого-то одного народа. И устами твоей мамы сказал вслух об этом. Тебе одному. Ты не знаешь сейчас, кем считать себя. Ни испанцем, ни русским, ни татарином себя не чувствуешь. Но, возможно, все эти разнородные национальные начала как раз и свили гнездо в твоей душе? И в этом гнезде живет необыкновенная птица? Что, если ты стал не беднее, а гораздо богаче?
- Я считаю все это серьезным наказанием, а ты - подарком?
- Я - русская, Айгуль - татарка. И мы обе тебя, порочного испанца, любим. А, может быть, тебя обожает еще и какая-нибудь красивая андалузка? Но, по-моему, тебе вполне хватит и нас двоих! Меня и Айгуль!
Они вернулись домой поздно и, попив чаю, снова разошлись по разным комнатам.
Перед тем как лечь спать, Мария заглянула к Ремизову, уже лежащему в постели, и, как делала это каждый вечер, присела ненадолго на край кровати.
- Я все свела к шутке, потому что не знала, что сказать. Не печалься. Пусть тебя не мучает то, что ты узнал от матери. В твоих книгах есть нечто такое, что даст им долгую жизнь и после нас, кем бы ты ни был - малайцем или адыгом. Спокойной ночи! Я тебя люблю,- она поцеловала Ремизова и ушла.
И была еще другая обычная жизнь. Каждые четвертые сутки Мария проводила на дежурстве в музее. Это было даже хорошо. Жизнь вдвоем держала их обоих все-таки в постоянном большом напряжении, а здесь наступало время благословенного отдыха.
Впрочем, свободного времени у них почти и не было. Мария часто еще ездила в сад, там у нее была бесконечная работа. И, похоже, в любое время года. Иногда ее сопровождал туда Ремизов. Но у него было и свое дело. Надо было привести в порядок квартиру Марии, она явно была запущена. В ней давно не ощущалось присутствия мужской руки. И в свободные часы, оставшись один, Ремизов с тайным удовольствием занимался всякой мелкой работой по дому: красил белой краской подоконники, переплеты окон и батареи парового отопления, ремонтировал краны на кухне и бачок в туалете, клеил к стенам в ванной отпавшие голубые плитки, врезал "глазок" в дверь и устанавливал дверную цепочку, возился с выключателями - два выключателя в квартире были поставлены почему-то вверх ногами,- набивал набойки из плотной черной резины на косяки дверей, чтобы они плотно и бесшумно закрывались. В эти часы душа Ремизова отдыхала. Можно было хоть на время расслабиться. Порой Ремизову даже казалось, что когда он не видит Марию, то любит ее еще пронзительнее, еще нежнее. Может, так и было на самом деле. Наверное, к такому распорядку его приучили десятилетия разлуки. Но и в ее отсутствие, и в ее присутствии в нем жила тоска по ней. Она не утолялась даже тогда, когда он держал ее руку в своей руке.
Прожитые с ней дни были пронизаны для него всем -и радостью, и счастьем, и горечью, и печалью. Порой он бывал и сильно раздражен. Иногда что-то в ней резко не нравилось Ремизову. Вспыхивали ссоры, внезапные, как порывы ветра.
Однажды Мария подошла к телевизору, когда он, сидя в кресле, смотрел московские новости, и, ни слова не говоря, переключила программу.
- Ты что?! Ты не видишь, что я смотрю?!
- Какие у тебя бешеные глаза! - удивленно сказала она.
- Ты не видишь, что я здесь?
И ему захотелось тут же уехать - немедленно, тотчас. Он резко поднялся с кресла и ушел в свою комнату. Там было темно, и он, не зажигая света, опустился на белое покрывало кровати. Наверное, он бы и уехал. В такие минуты он чувствовал, что любовь уходит из него, как уходит кровь из большой раны, и ему становилось невыносимо больно. Хотелось спасти любовь. А спасти можно было только одним - как можно скорее все оборвать. Оборвать одним ударом. И он уже протянул руку к своей сумке, но тут в комнату вошла Мария.
- Сидишь один в темной комнате? Обиделся? И правильно! Но ты должен знать: у меня есть большие недостатки. Я прямая, как палка! Иду к телевизору, вижу физиономии каких-то гнусных властителей, и мне хочется, чтобы их не было! И в эту секунду я ничего не вижу. А ты обиделся? Ты прав. Ну, и казни меня своим гневом!
- Ты же знаешь, из-за чего все это между нами происходит,- устало и обреченно сказал Ремизов.
- Опять за свое?! Ты как кулик на болоте! У тебя одна песня!
Теперь уже Мария откровенно и резко шла на скандал.
И таких ссор между ними было не счесть. У них обоих была, видимо, сильная энергетика, их тянуло друг к другу с неодолимой силой, но в то же время присутствие их рядом друг с другом часто приводило к сильным вспышкам, похожим на электрические разряды. Они словно совершенно не могли быть друг без друга, но не могли будто быть и вместе. Правда, каждый из них старался усмирить свое "я". Ремизов пытался порой не замечать, что его что-то гневит в словах Марии, а Мария после внезапных стычек с ним вдруг становилась мила, прелестна, добра, и раздражение Ремизова тут же таяло, уходило из него, казалось, напрочь.
Ремизов понимал: и ей было непросто, и она не понимала, возможно, как вести себя. Не знала точно, где находятся последние пределы их близости.
В разговорах по телефону с Айгуль - Ремизов звонил в Казань раза два в неделю - в ее голосе он тоже чувствовал непроходящее напряжение и скрытую боль, и это опять выбивало Ремизова из ритма радости. Эта аритмичность настроения мгновенно передавалась и Марии. Их руки при прикосновении сразу же находили друг друга, но их души никак не могли прийти к внутреннему согласию. Оба находились в томительно-мучительном напряжении.
Мария тоже беспрестанно боролась с собой. Как бы сильна ни была ее воля, она не превышала силы ее влечения к Ремизову, и она постоянно чувствовала себя разорванной надвое противоположными устремлениями. И резко раздражалась за это, естественно, на него, Ремизова.
Любовь, похожая на жестокий поединок, на неистовую войну чувств, на бесконечное ожидание чего-то, никак не могла успокоить их души, до предела опустошала и изнуряла обоих.
Порой они оба - и Ремизов, и Мария - почему-то чувствовали, что эта их встреча на земле словно последняя. Какие-то незримые нити рвались в них, но в то же время какие-то невидимые нити и завязывались в них заново. Ощущение невозможного счастья порой связывалось с одновременным ощущением невозможной боли и близкой катастрофы.
Эта боль у них возникала все время от ощущения неполноты их отношений.
Конечно, главным препятствием, нарушающим все и вся, была неполная, неабсолютная близость - без неизъяснимой по ощущениям телесной связи, без прикосновений, которые в любви не знают ни границ, ни пределов, без волшебного единения во всем и до конца. Возможно, если бы встреча между ними произошла, когда они были бы моложе, а не через почти сорок лет, все случилось бы иначе. Плотское начало метнуло бы их, подобно снарядам, навстречу друг другу, сминая и взрывая все остальные помыслы, правила, принципы, рассуждения. Но они встретились через сорок лет. И все случилось так, как случилось.
Возможно, Мария вела себя абсолютно правильно. Во всяком случае, разумом Ремизов понимал и даже полностью одобрял ее. Но в то же время она вела себя совершенно неправильно. И эту неправильность он ощущал тоже каждодневно.
Столкнулись две правды, две равновеликие правоты двух любящих друг друга людей, земная и небесная, телесная и духовная, и отсюда образовался зигзагообразный, резкий и неожиданный по рисунку характер их отношений в эти дни. И неизвестно, с каким бы чувством уезжал Ремизов обратно в Казань и с каким бы чувством оставалась Мария в Червонограде, если бы все же не произошло между ними примирения.
Мостик примирения выткали две вещи. Во-первых, это были, наверное, подарки для Айгуль, которые приготовила Мария. Щедрость и радостность, с какой она весь месяц их искала и выбирала - зимний белый шарф, три пары зимних черных теплых колготок, флакон французских духов, еще что-то из украшений,- подкупили Ремизова. Как прежде его бесконечно тронули подарки Айгуль, так теперь задели какую-то бесконечную струну в сердце и подарки, приготовленные Марией.
Такое может совершить только очень любящий человек, и обе любимые им женщины словно соревновались в любви к нему, одаривая через него друг друга скромными, но вместе с тем очень дорогими по смыслу подарками. Это было зримое признание в любви к нему, Ремизову, и здесь уже отступало на второй план все остальное. В том числе и то, что не сбылось, не осуществилось за дни, прожитые здесь.
И вторым моментом, окончательно примирившим их друг с другом и соединившим их в какой-то новой божественной связи, явилась последняя ночь, проведенная Ремизовым в Червонограде.
Все-таки Марию сорвало в последний час с резьбы, и это было, наверное, не случайно. Может, сам Бог спас их любовь. Мария снова зашла к нему в комнату часу в одиннадцатом, как заходила каждый вечер, чтобы попрощаться на ночь и, поддавшись на мгновенье слабости или усталости, прилегла на минуту на постель, повернувшись к Ремизову спиной, и хотя между их телами было еще одеяло, дальше уже она устоять не смогла.
Его шепот в ночи, когда они не видели друг друга, пробил всю ее броню. Она дала ему свое тело только до пояса и взяла лишь до пояса его тело в полное распоряжение себе, но что это было за чудо! Что делали ее божественные губы, ее язык?! Это было что-то неописуемое по наслаждению. Похоже, в эти минуты и часы она и в себе открыла что-то, о чем прежде даже не подозревала. Это были какие-то изысканные прикосновения, равным образом необыкновенно остро возбуждавшие и тело, и душу.
В темноте, почти во мраке, он слышал ее голос:
- Скажи мне: я люблю тебя! - страстно шептала она.- Скажи мне: я хочу тебя! Скажи мне: я приеду к тебе!
И он бессчетное число раз шептал ей в ответ: люблю, хочу, приеду! Но она снова и снова, как сомнамбула, с какой-то радостью, тоской, болью обращалась к нему:
- Скажи!.. Скажи!.. Скажи!..
Она была неожиданна и обольстительна. Она явилась вдруг к нему утонченной женщиной, которая страстна необыкновенно, какую желаешь бесконечно. Когда он, подобно гурману, наслаждаясь по крохам каждой малой крупинкой ощущения, целовал ее груди, она доходила до вершин, до взрывов блаженства, тут же снова наполняясь новым желанием. Ее тело оказалось удивительно молодым, ее грудь была грудью женщины в расцвете лет.
Ремизов был мастером любовных забав. Когда жизнь предоставляла ему возможности для совершенствования в искусстве этих игр, он никогда не отказывался от них. Но в последнюю ночь с Марией он пережил то, чего не переживал, казалось ему, никогда в жизни.
Чувства Марии были сродни его чувствам. И она не знала прежде ничего подобного.
Все это было как сон, прекрасный, невозможно прелестный. И сон этот был крайне необходим в их встрече.
Два-три часа, проведенные вместе в постели, дали их душам то, чего они долго просили. Их души, наконец-то, слились воедино до конца. Это был миг соединения, слияния душ перед новой разлукой, миг подлинный, истинный, целительный, являющийся как бы залогом новой обязательной встречи на земле или в небесах.
Этот миг исцелил их больную любовь друг к другу. Во все дни с мгновенья встречи на вокзале им порой остро не хватало последнего исповедального начала - оно возможно только ночью, в постели, во мраке, когда губы находятся в губах, когда руки и ноги туго сплетены, а тела слиты, когда хочется шептать о чем-то интимном, глубоко запрятанном, о чем стыдно, невозможно исповедоваться при свете, днем,- и вот эта предельная взаимная исповедальность душ, с его стороны и с ее, произошла в ту ночь. Тайное, безумное, запрятанное, интимное прозвучало в их бессвязном шепоте. И этот безумный ночной шепот оправдал собой все. Он затянул тонкой, прозрачной, исцеляющей пленкой любви все царапины, раны, прорывы, глубокие и мелкие, которые были в их отношениях.
В Москву Ремизов приехал на рассвете - полшестого. Успел побывать по делам в трех издательствах - одном государственном и двух коммерческих. Везде на издание книги, которую он планировал выпустить, просили от ста до ста пятидесяти миллионов рублей. Обещали не ему заплатить такой гонорар, а с него требовали деньги за издание. Прежде существовала цензура идеологическая, теперь была экономическая. И вторая оказалась, пожалуй, еще страшней. У Ремизова, в кармане которого было только триста тысяч рублей, который совсем не получал зарплаты, живя лишь на жалкие гонорары, разговоры о миллионах вызывали лишь надменную презрительную усмешку. В Казань он приехал тоже на рассвете.
Первые дни были нелегкими. Айгуль встретила его предложением о разводе:
- Ты всегда был свободен. Свободен и теперь. Ты художник. Тебе нужна живая жизнь, а я уже мало что могу дать тебе. Вся искореженная, перекрученная. Жаль, что ты приехал один, а не вместе с Марией. Весь этот сюжет о безумном треугольнике требует развязки, какого-то решения.
Ремизов понимал, что пережила Айгуль за месяц его отсутствия. Ее муки, наверное, были пронзительнее и острее его собственных мук и мук Марии.
Весь месяц, живя в Червонограде, он говорил Марии о своей любви к ней. Это была чистая правда, доказанная десятилетиями жизни. Теперь, вернувшись в Казань, он так же убедительно говорил Айгуль о любви к ней. И это тоже была чистейшая правда, доказанная также десятилетиями совместно прожитой жизни.
- Я, как и ты, весь изломан. И Мария тоже искорежена и перекручена. Мы все страдаем. Но как мне убедить тебя, что я люблю тебя и чтобы ты в это снова поверила?!
Ремизов на самом деле любил Айгуль. Столько было прожито вместе радостного и горького, столько в этом прожитом было прекрасных мгновений - как же не любить за все это?! Айгуль всегда была не только жена его, но и друг.
- Я люблю тебя и люблю ее,- говорил он.- Так бывает. Люблю же я двух дочек одновременно. Люблю одинаково двух внучек и внука. И люблю вас обеих. Почему любовь к одному человеку должна обязательно перечеркивать любовь к другому? Вовсе нет. Тысячи незримых нитей соединяют меня с каждой из вас. Они не оборвутся, наверное, и со смертью. Бог наградил нас всех троих даром любви. И, наверное, с избытком. Этот дар обратно не возвращают. С ним живут - в наказание он или в радость. Вот уехал от нее и уже тоскую по ней. Жалею, что не все еще сделал в ее доме, что хотел. А жил там, тосковал по тебе. Поэтому и вернулся, не остался там. Как бы я хотел, чтобы вы поверили в меня и в друг друга! Наверное, только тогда бы я и был счастлив! Но мое счастье вовсе не означает вашего несчастья. Как сделать, чтобы в этом треугольнике мы все трое были счастливы?! Знаешь,- он со страдальческой улыбкой посмотрел на Айгуль.- Ты, наверное, не поверишь, но мы с Марией не были до конца вместе друг с другом.
- Разве это имеет значение? Были или не были? Ты был счастлив, была счастлива она - значит, все было.
И тут Айгуль сказала несколько фраз, которые ошеломили Ремизова:
- Мне кажется, я знаю все. Мне кажется, какой-то мой двойник находился в темноте в той маленькой комнате, слева от входной двери, в ту ночь, когда вы лежали, обнявшись. По-моему, это была ваша последняя ночь, и Мария бесконечно просила тебя говорить ей о своей любви к ней. Мне кажется, я все это слышала сама.
Они долго молчали. Потом Айгуль, прямо глядя на него своими зелеными глазами, произнесла:
- Говоря о разводе, я еще не сказала всего. Я не собираюсь отдавать тебя целиком Марии. Я люблю тебя и я знаю, что, лишившись меня, а значит, детей, внуков, этой земли, этих людей, этого воздуха, ты лишишься очень многого. Ты потерялся сейчас среди трех сосен, среди татарского, русского, испанского народов, но воздух, которым ты дышал пятьдесят восемь лет,- твой. Это воздух твоей родины. Вся твоя корневая система, питающая тебя, здесь. Ты не вправе терять все это. Ты погибнешь как художник и будешь страдать. А я вовсе не хочу, чтобы ты страдал и в тебе умирало то, ради чего ты родился. Но я совсем не хочу и препятствовать твоей выстраданной любви к Марии. Наверное, ты действительно любишь нас обеих. Любишь ее и любишь меня. И, наверное, так действительно бывает. Вот почему нам и нужно развестись с тобой. Мы все трое должны быть свободными. И уже в этом свободном положении можем заключить, если захотим, некий тройственный союз. В конце концов, дело не в гражданских установлениях, а в том уставе, в рамках которого нас троих сводит вместе, может быть, сам Бог, если таковой есть на белом свете.
- И ты думаешь, у нас получится союз трех? Вы обе сможете пойти на такой шаг? Это ведь может стать возможным только в том случае, если каждая из вас любит меня больше, чем себя. Я не могу требовать от вас такого. А людская молва? С ней тоже надо считаться.
- Людская молва? Ты знаешь, кто живет в нашем подъезде на третьем этаже? Или втором? Хотя бы их имена? Вот также и они знать ничего не хотят про других. Молва - дым. Придет и уйдет. Главное, что нам делать, Руслан? Другого-то выхода просто нет. Наверное, в том же безвыходном положении оказались в свое время Тургенев, Полина Виардо и ее муж Луи Виардо. Наверное, о том же примерно, как им дальше быть, начиная создавать семью из трех человек, думали когда-то Маяковский с Лилей и Осипом Брик. Нам легче, мы не молоды, старость уже у порога, и скоро ты станешь для нас обеих просто духовным братом, а мы тебе - духовными сестрами. Хотя, с одной стороны, легче. С другой, труднее. Меньше сил, чтобы вынести все это. Я тебя не виню ни в чем. Эта каша заварилась давно, и только закипела теперь.
- Честно говоря, мне бы хотелось именно этого. Быть втроем.
- Позвони Марии или напиши ей подробно. Пусть она возьмет отпуск за свой счет. У нее, конечно, нет денег на дорогу. Скажи, что мы здесь как-то соберем деньги,- пусть она об этом не беспокоится. Нам нужно собраться всем вместе, попить чаю и спокойно, без надрыва обговорить все. Сможет ли она оставить Украину и переехать сюда жить? У нас четырехкомнатная квартира, у каждого будет по комнате. И еще комната для общих собраний,-Айгуль улыбнулась, но тут же стала серьезной.- Дочь с внучкой у нее в Броварах под Киевом. От Червонограда до Бровар - ночь на поезде. От Казани до Бровар - две ночи. Здесь она тоже сможет работать и помогать дочери, как и в Червонограде. Скажи ей, что в России чуть выше пенсия и несколько больше зарплата. Кроме того, Россия - ее родина. Самара с ее родственниками рядом. Впереди действительно старость, и нам всем троим может понадобиться помощь друг друга. Мария - чистая женщина, лишенная эгоизма, и у нас, наверное, что-то может получиться. Постараемся не изнурять тебя ревностью, а, наоборот, сообща помогать тебе. Смотри, как чисто она пишет, без единой ошибки. У нее есть технические навыки. Мария может, например, стать твоим секретарем-машинисткой. Пусть приедет на время, оглядится здесь, посмотрит опять на Казань, на нас, на меня. А мы посмотрим на нее. И все спокойно и рассудительно решим. Если все мы трое - разумные хорошие люди, то разве не сможем разумно и здраво рассудить собственную жизнь?
- Я гляжу, ты все продумала,- почему-то грустным тоном заметил Ремизов.
- Да! Весь месяц каждый Божий день с утра до вечера я думала лишь об этом. Я мысленно разговаривала без конца с тобой. Я говорила без конца с Марией. Все-все продумано.
- Как все-таки хороша молодость в отличие от старости! Молодость до безумия глупа, беспечна! - вдруг, казалось бы, без всякой связи с разговором, воскликнул Ремизов.- Совсем не думаешь о смерти!
- А с чего ты заговорил о смерти?!
- В своих расчетах мы обычно смерть оставляем за скобками. Никогда не принимаем ее в расчет.
- Нет, с чего ты заговорил?
- Откуда я знаю? - Ремизов помедлил.- Я никогда не признавался тебе и не говорил ничего Марии... Во мне уже несколько лет живет ощущение, как будто на меня объявлена охота и словно я на мушке. Когда передо мной появляется незнакомый человек, я почему-то всякий раз думаю, не убийца ли это? И каждый раз с облегчением вздыхаю. Значит, не в этот раз.
- Странные фантазии.
- Вспомни, за последние годы мне три раза угрожали убийством. Даже четыре. Вряд ли это случайно. Вирус убийства, видимо, носится в воздухе. Чью душу он еще заразит? Да и жизнь теперь такая, что с вечера дожить до утра весьма проблематично.
- Ты сошел с ума!
- Да, я давно сумасшедший! - засмеялся Ремизов.- Я напишу Марии и приглашу ее приехать в Казань.
За окном падал снег. По российскому радио передавали знаменитое испанское "Болеро" Равеля. Два человека сидели на кухне за пустым столом и разговаривали. Один из этих людей был известный писатель.

XIII

В данной главе милостивому вниманию читателей предлагаются последние письма героев романа.
Надо сказать, что этих писем в моем распоряжении - и из числа написанных после возвращения Ремизова из Червонограда,- оказалось достаточно много, но поскольку ход событий приближается уже к завершающей фазе, я решил не обременять наметившуюся строгую сюжетную линию обилием эпистолярной информации и отобрал для публикации на страницах романа только два письма. Вот они:
Р.Ремизов - М.Вересовой (11.01.97):
"Мария, солнышко русское, здравствуй!
Пишу тебе из больницы. Сейчас 16.20 вечера, суббота. Я пока один. Мой сосед, заместитель директора одного из казанских заводов (мы вдвоем в палате), пошел смотреть телевизор. По радио играет музыка. Мне только что сделали укол - опять поднялось давление, но сейчас я чувствую себя уже лучше и вот пишу. Как-то неважно было со здоровьем у Айгуль, я вызвал "скорую", потом попросил врача смерить давление и мне. И представляешь, было - 210/120. Врач говорит: "Вам непременно надо лечь в больницу. Завтра же вызывайте своего участкового!" И вот в канун Нового года лег на койку.
Лежу, медитирую как религиозный фанат. Странное состояние: ты совсем не выходишь из моего сознания, ежесекундно присутствуешь в нем. В чем причина? Что это такое вообще? Живу с ощущением, что между нами протянута тонкая незримая нить связи, и я явственно ощущаю твое присутствие рядом с собой, не физическое, а какое-то иное, постоянно, несмотря на расстояние.
Когда мы расставались - на перроне у вагона, в толчее людей, среди сумок, чемоданов, кошелок и тюков,- я как будто не понимал, что мы расстаемся и я уезжаю. Было такое ощущение, будто я поехал куда-то по делам, а через полчаса мы увидимся снова. Трагизм разлуки не доходил до меня, не проникал в мое сознание. Вот и теперь он до меня не доходит. Ведь я почти в каждый момент времени четко знаю, что ты делаешь. Я осязаемо -не зрением, а как-то иначе - вижу тебя.
Пожалуйста, слушай внимательно, что я тебе скажу. Завтра же поговори с директрисой музея. Было бы хорошо, если бы ты взяла отпуск за свой счет. Тебе нужно приехать к нам. Поживем втроем. Будем ходить в театры, на концерты, на выставки - все вместе. Или вы вдвоем с Айгуль, или мы с тобой. Как получится. Скоро у нас открывается оперный Шаляпинский фестиваль, и я думаю, Казань тебе понравится.
Дело в том - был долгий, серьезный разговор с Айгуль,- что нам нужно всем троим встретиться, посидеть вместе, спокойно обговорить что-то на будущее. Как нам быть? Как жить дальше? Я не знаю, во что выльется эта встреча, но мне кажется, мы втроем найдем какой-то реальный выход. Не за горами старость, все мы уже немолодые люди, и каждому из нас может потребоваться помощь, поддержка. Ты можешь помочь нам, мы - тебе.
Как говорит Айгуль, если мы здравые люди, то должны, наверное, здраво и разумно суметь рассудить и свою собственную жизнь?
Не воспринимай мои слова за нечто неожиданное и спокойно, с легким сердцем, переступи через черту, которая, возможно, будет препятствовать тебе совершить этот шаг. Знай: в первую очередь, это приглашение Айгуль, к которому я, естественно, присоединяюсь. Представь, мы отпразднуем здесь, в Казани, весну и сорокалетие нашей встречи с тобой!
Главное, чтобы ты не побоялась приехать. Мы все спокойно обговорим и решим. Мне так хочется, чтобы ты и Айгуль стали как родные близкие сестры, всецело доверяющие и уважающие друг друга. Мне было невыразимо приятно видеть, как Айгуль выбирала подарки тебе, а ты старательно и радостно искала подарки для нее. Кстати, Айгуль упрекнула меня:
- Ты сам говорил, какая у нее зарплата и пенсия. Столько подарков? Так дорого! Тебе нужно было остановить ее.
Но я чувствовал, твои подарки приятны ее душе, и для меня это была большая радость.
Я хочу, чтобы наша встреча здесь, в Казани, была светлой и чистой. Приезжай, и мы постараемся создать счастье встречи сообща. Это произойдет, если мы сложим наши три любви вместе. И пусть тебя не смущает невероятность ситуации. Все вероятно и возможно в этом мире. Немыслимое на одном уровне отношений вполне мыслимо и понятно на другом уровне. Вот эти уровни мы и станем сообща выстраивать.
Представь, что почти через сорок лет ты ступишь ногой на землю, по которой ходила когда-то совсем юной. Как это чудесно и прекрасно может быть. Скажи мне в ответ: "Я приеду!"
Мы все уже крепко повязаны друг с другом на почти сорокалетнем пространстве времени. Пришла пора встретиться всем вместе.
Мне хочется, чтобы ты поторопилась. Томит предчувствие, что если ты не поторопишься и мы не увидимся, что-то произойдет.
Других новостей нет. Разве только Яна, пойдя недавно на базар, пожалела молодого петушка, которого продавали там, и, дабы спасти от заклания, взяла его к себе на воспитание. Теперь у нее вместе дружно живут кот, похожий на свирепого бандита, которого она привезла в Казань с Дальнего Востока, подобрав его в порту Находка, собака, приведенная с улицы, и базарный петух. Иногда, когда я звоню ей, слышно, как петух кричит. Оказывается, очень приятно слушать петушиный крик. Ощущение, что ты на природе, в деревне".

М.Вересова - Р.Ремизову (1.02.97):
"Здравствуйте, изумительные, удивительные люди Ремизовы!
Ну, много ли людей в городе пожалело бы петуха, который ждал своей участи на базаре, и привело бы его в семью, где живут еще собака и кошка?! Боже, как хочется, чтобы петух был с большим, изогнутым, разноцветным, густым, длинным хвостом, а сам выглядел кирпично-оранжево-черно-зеленым! Но такой голос? Это же не будильник - почище! Хочу приехать к вам и все увидеть!
А сейчас сижу у себя в большой комнате, смотрю на свой старенький сервант, на пыльную посуду (надо все перемыть и протереть), на обрезки ткани на паркете, на газетные и журнальные вырезки выкроечек, на подушечку с иголками. Тишина, тикает резко будильник. В 21.45 зазвонил телефон. Подошла - частые гудки. Может быть, это ты звонил, Руслан?
Перечитала еще раз письмо. Ты пишешь, Руслан, о Шаляпинском фестивале в оперном театре. Тут говорят: "тэатр". А в ваших словах "театр", "концерт" какой-то волнующей музыкой слышатся "те" и "ц".
Помню Театр юного зрителя в Казани, в нем мы были с тобой, Руслан. Вверху, как в соборе, округлый купол, да? Оперный театр - слева и справа от гардероба идут вверх марши широких лестниц, сделанных из чистого белого мрамора. И помню еще огромное зеркало и себя в нем с испуганными глазами. И еще помню драмтеатр, где мы смотрели с тобой "Фабричную девчонку". Я вам писала в одном из писем, как радостно я ходила по ночному освещенному Львову после "Богемы" и как летом ездила в Дом органной музыки. Там было приятно - торжественно, и в этой торжественности слышался какой-то чистый звук. Неужели все это повторится у меня в Казани?
Все дни думаю о приглашении приехать к вам. Теоретически это кажется просто. Бери билеты и - в путь. А практически - жуть берет. Честно говорю: очень боюсь. Хотя отчетливо понимаю, что я должна приехать к вам. Приехать в первую очередь к Вам, Айгуль. Показать себя, успокоить Вас. И вот мучаюсь - как приехать?! и как не приехать?
Ради экономии фонда зарплаты нас, всех сотрудников музея, поочередно бесцеремонно выпроваживают на месяц в административный отпуск. Скоро подойдет моя очередь. Как только появится приказ об отпуске, я возьму билеты в Казань. До скорой встречи!
И успокойтесь, пожалуйста. Не ссорьтесь. Не звони мне так часто, Руслан. Это очень дорого. Будьте здоровы и счастливы. Я вас обоих очень люблю".

XIV

Пойти на создание семьи из трех человек - подвиг неимоверной любви. Обе женщины самоотреченно пошли на это. Айгуль предложила этот мусульманский вариант. Мария, понимая весь смысл приглашения, решилась приехать.
Огромной нежной любви и величайшего напряжения сил требовал такой союз и от третьей стороны любовного треугольника - личности мужчины. Мужчина должен в этом случае стать достойным основанием, способным легко и свободно и на равных нести оба женских крыла. И Ремизов также с открытым сердцем пошел на этот далеко не простой шаг.
Вся конструкция трех составляющих могла существовать и не распасться лишь при чудесной взаимной любви, предельной открытости друг перед другом. Слабая тень обиды или недоверия, облачко нечистоты в отношениях -и все могло рухнуть в любой момент.
Шероховатостей личного порядка не было. Все было продумано. Но внезапно открылись негаданные форс-мажорные обстоятельства. В действие были введены силы неизвестного, загадочного происхождения.
Встреча Ремизовых и Марии состоялась. Но, вероятно, уже в другом, параллельном, астральном мире.
Вот неожиданная кровавая развязка этого романа.
Незнакомый человек лет сорока, в коричневой кожаной тужурке, с черным чубчиком на белом лбу, с водянистыми серыми глазами, деловито и спокойно выжидавший Ремизова недалеко от его дома под вечер 16 февраля 1997 года, на этот раз оказался действительно убийцей. Киллер хладнокровно, почти в упор, расстрелял Ремизова в классическом месте, в каком происходили многие заказные убийства в России 90-х годов XX века - на лестничной площадке между первым и вторым этажами в его собственном подъезде. Один из жильцов слышал хлопки выстрелов и засек время. Убийство произошло в 16.15. Две девочки, игравшие возле дома, видели убийцу, когда он спокойно выходил из подъезда после произведенной работы.
Первая пуля разорвала сердце, и Ремизов умер, видимо, мгновенно.
Но второй обязательный контрольный выстрел все равно был сделан - в затылок. На лестничной площадке рядом с телом нашли две стреляные гильзы от пистолета "Беретта-157", калибра 9.
Сбылось ничем не объяснимое, давнее, роковое предчувствие писателя.
Кому могла понадобиться его смерть? Кто приговорил его? И где был вынесен приговор - в Казани, в Москве, еще где-то?
Ремизов не был бизнесменом. Он давно отошел от непосредственной политической деятельности. По существу в последние годы он был сослан обществом в частную жизнь, на грань нищеты. И все же для кого-то он оставался опасным. Чем? Тем, что предлагал в своих книгах найденную им формулу спасения человечества? Своими религиозными взглядами, в корне расходившимися с традиционными? Или тем, что не скрывал брезгливого презрения к существующему в стране политическому режиму? А может быть, он был опасен силам мирового сатанизма?
Все вопросы навсегда остаются без ответа, когда в России убивают писателя.
В тот же день в Червонограде погибла и Мария Вересова. Это не было случайным совпадением. Смерть к ней пришла также в 16.15 по московскому времени.
По рассказу ее подруги Марины Яковлевой, Мария Вересова была 16 февраля весь день оживленной, счастливой и радостной. Сдав в музее свое дежурство и получив напутствия на отпуск и пожелания счастливой дороги - все знали, куда она едет,- она зашла по пути к Марине Яковлевой. Они провели вместе почти весь день, долго сидели за столом, ели пироги с капустой, чаевничали, смеялись, шутили. Мария с радостью и сладким ужасом говорила о своей завтрашней поездке в Казань. Билеты на поезд были уже куплены. Потом она внезапно заторопилась. Ремизов обычно звонил в Червоноград по воскресеньям раз в неделю часов в шесть вечера. Было воскресенье. Он должен был позвонить. А она должна была сказать еще раз, что выезжает завтра и через три дня будет в Казани.
Было еще три часа, но она уже хотела быть дома. Вдруг Ремизов позвонит раньше? Марина Яковлева вызвалась ее проводить. Они хотели выйти к Палацу и идущей за ним и за парком улице Стуса по Грушевского, но потом, чтобы сократить путь, свернули на Винниченко и вышли на Попова, идя вдоль белой железобетонной ограды школьной территории. Мария почему-то все время торопила свою подругу. Ее охватило внезапное беспокойство. И вдруг, когда они подошли к подстанции,- это была та самая трансформаторная подстанция, возле которой Мария встретила Ремизова лет тридцать назад,- Ремизов показался из-за угла.
Мария остановилась как вкопанная, нервно засмеялась:
- Смотри, Руслан! Приехал сам! Приехал и ищет меня... А я, дура, весь день!.. Руслан!
Марину Яковлеву поразило, что Мария кинулась к Руслану Ремизову совершенно неудержимо, как молодая девчонка. Она бежала, и золотая коса летела у нее за спиной.
Все произошло так быстро, абсолютно внезапно, что Марина не успела ничего сообразить. Ей только показалось на мгновенье, что между Ремизовым и Марией будто выросла какая-то прозрачная, плотная, тягучая пленка и им словно пришлось в последнюю секунду преодолевать ее, но вот их руки и губы прорвали эту пленку, соединились, и в тот же момент раздался взрыв, крик. Через минуту, подбежав, Марина Яковлева с ужасом смотрела на простертое у стены подстанции тело Марии. Прибежали люди, которые проходили рядом и тоже видели что-то. Когда на Марии разорвали кофточку, чтобы сделать искусственное дыхание, то увидели на левой груди у соска ровный, сантиметра в три длиной запекшийся шов - место удара электрического разряда. Делать искусственное дыхание было бесполезно. Часы на руке Марии остановились и показывали время катастрофы - 15.15 или 16.15 по московскому времени.
Все, кто присутствовал, говорили вначале, что рядом с ней был вроде еще какой-то человек. Но никакого человека нигде вокруг не было. Не оказалось в наличии даже его следа. Все сочли, что это была галлюцинация. Ни в записи врачей "скорой помощи", ни в протоколы прибывших на место происшествия работников милиции сообщения об этом человеке уже не попали. Марина Яковлева пыталась что-то сказать, но ее никто не слушал.

XV

Надо ли говорить, что все эти сведения, когда они дошли до меня, заинтересовали меня чрезвычайно?
В первую очередь я долго размышлял над метафизическим вопросом, что было первично? В самом деле, выстрелы киллера в Казани и гибель физического тела Ремизова вызвало появление в ту же секунду его астрального двойника в Червонограде? Или наоборот - подготовка физического столкновения его астрала с Марией в Червонограде и взрыв породили каким-то непонятным образом криминальный эпизод с убийством Ремизова в Казани?
Что чему предшествовало? Что породило что?!
Это, наверное, самый серьезный и самый важный вопрос, но на него у меня нет ответа. Как нет ответа и на вопрос, кто принял участие в этой истории на самом высшем уровне иерархического бытия - Бог, Дьявол?
Вот как представляются все эти странные события мне, автору романа, тщательно и кропотливо собиравшему о них всю возможную информацию.
Напомню лишь вначале уважаемым читателям то, о чем я вскользь упоминал на страницах романа - об астральных двойниках. О том, что их внезапное появление связывают подчас со смертью человека-оригинала. Хотя и не всегда. Астральные двойники, по мнению авторов, занимавшихся этой проблемой, могут появиться у самых разных людей. Чаще всего незадолго до их смерти или в момент смерти, иногда совершенно независимо от последней.
Напомню странный загадочный случай, превратившийся в известную легенду и связанный с именем Л. Поздней осенью 1923 года в подмосковной усадьбе Горки он доживал последние дни. Врачи еще давали в газетах туманные сводки о состоянии его здоровья, предрекая всякий раз будущее улучшение, но всем окружающим было ясно: конец близок и неотвратим. Вождь только что совершившейся победоносной революции не мог уже передвигаться без посторонней помощи. Речь его совсем ослабла, взгляд порой становился абсолютно бессмысленным. И вдруг 23 ноября 1923 года этот человек неожиданно, в полном одиночестве, без всякой охраны и сопровождения обычной челяди, бодрый, энергичный, быстрый в движениях, появляется в Москве, проходит в свой бывший кремлевский кабинет. Его воочию, собственными глазами, видят десятки и сотни людей. Их слишком много, чтобы предположить, что все они подверглись внушению. В то же время в эти же часы достоверно известно - это подтверждают новые, лихорадочно совершаемые проверочные телефонные звонки в Горки,- что еще один Л., полная развалина, рухлядь, совершенно больной, мычащий "живой труп" попрежнему находится в состоянии чрезвычайно острого гипертонического криза у себя в Горках. Известно, что этот "труп" не покидал своей постели в тщательно охраняемой комнате ни на секунду.
Вот отрывок из статьи московского корреспондента ежедневной рабочей газеты американских коммунистов "Дейли уоркер", выходившей первоначально в Чикаго: "Сегодня сотни москвичей могли лично убедиться в гнусности и лживости буржуазно-империалистической пропаганды. Л., которого лживые буржуазные журналисты уже объявили смертельно больным, сегодня прогуливался один и без охраны в бывшем Александровском саду по внешнюю сторону Кремлевской стены, разговаривал с прохожими и даже купил мороженое. Как бы кому-то ни хотелось похоронить его, Л. жив и вполне дееспособен. Я, вместе с другими, мог сегодня в этом убедиться сам. И я уверен, что скоро, уже совсем скоро мы услышим его могучий голос, разъясняющий многие вопросы революционной марксистской теории и практики, по которым сейчас так много разногласий и споров и среди наших коммунистов, и в Европе, да и здесь в Москве".
Ни одна из московских или общероссийских газет не отозвалась на следующий день на выход Л. в "люди". Набор подготовленных сообщений на эту тему был тут же рассыпан. Информация о неожиданной прогулке вождя прорвалась лишь в иностранную печать.
Что же, согласно свидетельствам множества людей, совершил дальше нарушитель общего спокойствия? Человек, воспринимаемый абсолютно всеми как Л., беспрепятственно миновал все многочисленные посты, наружные и внутренние, вошел в свой рабочий кремлевский кабинет и заперся на ключ. Когда стало окончательно ясно, что это двойник - из Горок в десятый раз клятвенно уверяли, что Л. лежит без движения, в постели,- и когда улетучились первая оторопь и страх, и набежал уже другой страх, страх ответственности, дверь кабинета по приказу коменданта Кремля была тут же взломана. В кабинете никого не оказалось. Он был пуст.
Отмечу: вся эта история обошлась без жертв, поскольку между бесцеремонным пришельцем из ниоткуда и людьми в Кремле, к счастью, не было физического контакта.
Вероятно, история последнего возникновения двойника Ремизова в Червонограде (пятого или даже шестого по счету) именно в момент его физической гибели в Казани относится к разряду тех же загадочных странных истории, что и рассказываемая легенда. Правда, есть существенная разница. Между астральным двойником Ремизова и реальной Марией произошел физический контакт. Их руки сплелись. И губы коснулись губ. В снах ее астрал множество раз встречался с астралом Ремизова. Но здесь произошел физический контакт с астралом уже наяву. Это и привело Марию к мгновенной гибели.

XVI

Внешне же события развивались так.
После представительной гражданской панихиды, проведенной на следующий день в здании Союза писателей, в которой приняли участие и правительственные инстанции во главе с руководством республики,- хоронили по татарскому обычаю на второй день,- множества речей, в которых Ремизова, вчера еще никому не нужного и почти нищего, громогласно и уверенно называли уже "выдающимся писателем и мыслителем", после выстроившегося в длинную цепочку кортежа машин и автобусов, двигавшихся по улицам города, после затянувшихся похорон на Арском кладбище - здесь снова были речи, и опять звучали слова любви и признательности Ремизову, то ли вполне искренние и правдивые, то ли лицемерные и лживые,- после всего этого бесконечного круговорота лиц, знакомых и совершенно незнакомых, наплыва слов, поклонов, фраз, соболезнований и непроходящего, невыносимого нервного напряжения, которое сопровождает всякие похороны, после того, наконец, как на машине Айгуль привезли вместе с ее дочерьми с кладбища, и после того, как, посидев, она проводила их домой, эта женщина, оставшись одна, подняла в опустевшей, словно какой-то разоренной квартире, трубку телефона и набрала код Червонограда.
Мария должна была выехать в Казань, и ее надо было предупредить о случившемся. Айгуль не знала даже, как сказать Марии о гибели Ремизова. Всем сердцем бесконечно любящей женщины она понимала, что весть об этом явится сокрушающим ударом для Марии. Но сказать было необходимо. Крайне необходимо было и встретиться. Наверное, выплакаться вместе, вдвоем, и высказать, выкрикнуть вслух все то, что ни одна из них не сказала бы самой себе, было бы единственным спасением для них обеих. Айгуль хотела снова, уже сама, пригласить Марию обязательно приехать в Казань. Ей просто нужна была ее моральная поддержка, они обе любили Ремизова.
Трубку на другом конце провода взяла женщина.
- Это говорит Айгуль Ремизова из Казани,- ровным голосом сказала Айгуль.- Мария Николаевна, это вы?!
- Это Даша - дочь Марии Николаевны.
- Можно попросить Марию Николаевну?
- Мария Николаевна не может подойти. Она... Ее нет. Она умерла. Завтра состоятся похороны. Кто это?
- Ремизова из Казани.
- Да-да, я знаю вас. Мама мне все подробно рассказывала и писала. Я все знаю и о вас. И о Руслане Ремизове. Она должна была выехать к вам. Простите, что я не могла позвонить. Все свалилось внезапно. Я сама только что приехала из Бровар. И сама еще ничего не понимаю.
- Мне бесконечно жаль,- голос Айгуль внезапно задрожал.- Горе и здесь. Я хотела сказать Марии Николаевне, что Ремизов погиб. Его тоже теперь нет.
- Когда это произошло?
- Шестнадцатого февраля в 16.15 по московскому времени.
- Боже мой! Шестнадцатого февраля и в 16.15!
Айгуль почувствовала, что ровная первоначальная сдержанность Дарьи ничего не значит. Даша вдруг навзрыд заплакала. Ее словно охватил страх.
- Сейчас осталась одна в квартире и не знаю, что делать. Мама лежит,- и снова до Айгуль донесся взрыв рыданий.
Не могла совсем говорить и Айгуль. Спазмы сжали и ее горло, из глаз бежали слезы.
- Даша, девочка! - прошептала она.- Я позвоню тебе через полчаса. Мы еще поговорим! Сейчас я тоже не могу...
Айгуль позвонила через час, и они поговорили. И говорили долго и много.
После проведения вторых поминок, прошедших на седьмые сутки, Айгуль , успев помыть только посуду, отправилась в Червоноград. В сумке она везла насыпанную в полиэтиленовые пакеты землю, килограммов пять, взятую ею с могилы Ремизова. Это были комки обычного рыжего суглинка. После пересадок в Москве и Киеве на третьи сутки она сошла на рассвете на перроне маленького городка на Западной Украине. Ее встречала Дарья. Наговорившись и наплакавшись вместе, они уже в десятом часу были на городском кладбище. Айгуль насыпала привезенную из Казани землю у изголовья могилы Марии, старательно разровняла ее.
Дома Дарья подала Айгуль толстый, увесистый пакет с письмами и другими бумагами, принадлежащими ее матери.
- Это их переписка и мамины дневники. Руслан Ремизов- писатель. Может быть, это будет важно потом? Пусть все хранится в его архиве.
В тот же день к вечеру Айгуль садилась уже на киевский поезд. Дарья, красивая молодая женщина с заплаканными глазами, с толстой золотой косой, махала ей вслед.
В первый же день по возвращении в Казань Айгуль поспешила на кладбище. В кошелке, которую она несла, в тех же полиэтиленовых пакетах была земля, привезенная с Украины, с могилы Марии. На кладбище она сделала то же самое, что делала в Червонограде. Высыпала привезенную землю у изголовья могилы Ремизова, любовно и старательно, разровняла ее пальцами.
- Ну вот, теперь и мне легче,- прошептала она.- Я знаю, сейчас ты успокоишься.
Это был еще один подвиг любви.
В ночь, которая последовала затем, Айгуль увидела Ремизова и Марию во сне. Оба они были довольны и радостно благодарили ее, а потом стали звать куда-то. Проснувшись на рассвете, она поняла, что ее уход тоже предрешен.
Именно после возвращения из Червонограда, посещения кладбища и увиденного сна-пророчества Айгуль пригласила меня для важного разговора:
- Вы, пожалуй, единственный человек, Диас Назихович, которому Руслан доверял всецело. И во многом вы уже знаете нашу историю. Поэтому я нисколько не испытываю стеснительности перед вами. Вот письма Ремизова Марии, написанные им в разные годы. Здесь же ее дневники. Я не читала их. Мне больно сейчас читать что-либо. Вот эта стопка - мои бумаги. Я думаю, будет обидно, восторжествует бессмысленность, если все прожитое людьми, в частности, нами, исчезнет из памяти, не оставит следа. Дарю все вам. Вы можете распоряжаться всеми этими письмами, свидетельствами, как один Бог вас рассудит. Если есть вопросы, спрашивайте.
- Да Бог с вами, Айгуль! Вы говорите так, словно прощаетесь.
- Мы с вами уже не молоды. Мы можем все говорить. Я полагаю: смерти нет. Есть форма перехода в другую жизнь. Впрочем, оставим эту тему. Я просто чувствую: скоро. Я знаю своего Руслана. При жизни он тосковал по Марии и соединился с ней только в миг ухода отсюда. Там он будет тосковать по мне. Вечен его роман с Марией. Вечен и мой роман с ним. Все вечно.
Женщина говорила спокойно, ровно и уверенно, и я поражался ее потрясающему самообладанию. Ни одной слезинки не было на ее красивом смуглом восточном лице. Ни одной гримасы боли или страдания.
Мы говорили в тот вечер долго, несколько часов кряду. Меня глубоко заинтересовала необыкновенная, протянувшаяся через десятилетия история любви этих чистых славных людей. И восхитила, а с другой стороны, привела в трепет спокойная, бесстрашная готовность этой женщины пойти вслед за ушедшими.

XVII

Еще одно совершенно поразительное видение в те дни открылось мне.
На сороковины со дня ухода Руслана Ремизова и Марии Вересовой я, проезжая утром на трамвае мимо Арского кладбища, решил заглянуть туда.
Я сошел на остановке Абжалилова и, пройдя мимо бензоколонки, вошел в ворота кладбища. Снег еще лежал на земле, серый, грязный, полурастаявший, но дыхание приближающейся весны уже чувствовалось. В ветвях деревьев наливались и все больше набухали почки. Какой-то месяц времени, и апрель, стоявший у порога, полностью обнажит землю, взорвет ее ошалевшим теплом солнца, первой зеленью трав и кустарников.
Еще издалека у могилы Ремизова я заметил тонкий женский силуэт. Мне были уже хорошо знакомы фотографии Марии, и мне показалось, что я вижу прекрасное женское лицо и толстую косу, ниспадающую на левое плечо. Когда я приблизился ближе, силуэт, словно растаяв в воздухе, растворился, исчез.
У меня не возникло страха. В душе проснулось только острое чувство любопытства.
Что означало это странное видение, подумал я. Знак того, что они соединились друг с другом? Были вместе? Что любовь их продолжается и за гробом? Вечно?
Я вышел с кладбища. По трассе несся нескончаемый поток машин. Со скучными лицами на остановке толпились люди, ожидая трамвая. Моросило.

1997