“АНДАЛУЗСКИЙ БЫК”

повесть

Городок Кастуэра, в центре провинции Экстремадура, мало чем отличался от ты-сяч таких же маленьких городков, разбросанных по всей Испании. Причудливые отроги Сьерра Морене со скальными выступами на вершинах, подступающие к нему с восточ-ной стороны, весной изумрудно зеленели, покрываясь россыпями красных маков и мно-гоцветьев полевых трав. Но к осени, выжженные солнцем и вытоптанные овцами, холмы становились сухими и желтыми, и ветер, прилетающий с дальних гор, нес по склонам облака мелкой красноватой пыли. Овечьи пастбища, перегороженные бесчисленными каменными заборчиками вдоль и поперек склонов, окружали город. Древние извилистые улочки лениво ползли вверх к подножию холмов. Стены домов смыкались между собой, пестрели причудливыми фасадами, крошечными чугунными балкончиками, на которых пышно цвела ярко-красная герань, резеда и душистые розовые петуньи. Внизу теснились лавчонки, полные старинных и никому, кроме туристов, не нужных вещей. Нижний уровень города был заполнен барами, ресторанчиками и таким количеством обувных магазинов, что можно было подумать, что испанцы за день умудряются так истоптать о булыжные мостовые свои башмаки, что каждое утро они должны обуваться в новые. В послеполуденное время над всем этим царил запах гаспаччо, излюбленного блюда касту-эрийцев. Такой великолепный гаспаччо умели готовить только здесь.
В жаркие часы сиесты жизнь в городке замирала. Шелестел фонтан на маленькой площади, мерно били часы на башне. Казалось, что время не властно над этим городом. Века пролетали над ним, а он не молодел и не старел. Признаки цивилизации присутст-вовали только на крышах, в виде торчащих во все стороны антенн, на которых уютно ворковали горлицы. Солнце, как и тысячу лет назад, падало отвесно на красные черепич-ные крыши. Люди под ними рождались и умирали, наполняя этот мир причудливостью своих судеб.

Никто из жителей Кастуэры не удивлялся поразительному сходству Долорес с Патрицией, потому что сестры были двойняшками. Обе они были отмечены той особой испанской женской красотой, которая под маской надменного спокойствия таит страст-ный темперамент. На заре их романтической южной чувственности они зачитывались безумной поэзией Лорки, с упоением участвовали с карнавалах, играли и танцевали в самодеятельном театре. Именно в театре сестры и повстречали братьев-близнецов Хосе и Мигеля Родригесов. Долорес влюбилась в Хосе, а Патриция - в Мигеля. Как они разли-чали друг друга? - для многих было загадкой, а злые языки утверждали, что не различа-ли. Страсть их была бурной, как музыка фламенко, и бездонной, как южная ночь. Они стали скандально известны всему городку тем, что в один прекрасный день, вчетвером, сбежали из дома и тайно обвенчались.
Хосе, избранник Долорес, учился в университете Экстремадуры на журналиста, прекрасно пел и играл на гитаре. Но образование странным образом подействовало на Хосе - он сделался страстным революционером. Когда двадцатому столетию шел 67-й год, видимо поняв, что сделать революцию в Испании ему не удастся, Хосе отправился в далекую Боливию сражаться в отряде Че Гевары и оттуда не вернулся. Детей у них с До-лорес не было.

Пако был вторым сыном Патриции и Мигеля. Их первенец, Диего, в пятнадцать лет уехал на заработки в Мадрид. Денег в семье всегда не хватало. Мигель Родригес был художником. Он рисовал пейзажи и продавал их в галереях окрестных городков, а то и прямо на главной улице Кастуэры, по которой бродили любопытные и падкие на все "испанское" туристы. Жизнь художника всегда контрастна: удачи перемежаются с тяж-кими творческими и финансовыми застоями. И то и другое Мигель заливал вином и в конце концов спился. Двадцать долгих лет Патриция надеялась, что сможет изменить мужа, но от всех ее увещеваний заняться чем-то более существенным, Мигель мягко от-махивался, улыбался своей все еще обаятельной улыбкой, надевал на седеющие кудри берет, взгромождал на плечо старый этюдник и уходил в горы. Картины его в последнее время никто не покупал.
Может потому, что сестры не получили родительского благословления, оба их брака, хоть и по разным причинам, но расстроились. Долорес все еще надеялась, что Хо-се жив и вернется. А Патриция в конце концов бросила Мигеля и вышла замуж за бога-того скотовода, дона Сальватореса, старого ее поклонника.
Ганадерия* дона Сальватореса находилась недалеко от Севильи, в местечке Кала-нос. Земли эти на самом юге Андалузии славились великолепными сочными пастбища-ми, на которых выращивали знаменитых боевых быков для корриды - "торо браво".
Путь от Кастуэры до Каланоса неблизок. Патриция хотела сначала приглядеться к своему второму мужу, привыкнуть к странностям жизни на новом месте, и потому сест-ры решили, что Пако какое-то время поживет в доме Долорес. Мальчик был доволен этой перемене в жизни, а
--------------------------------
*Ганадерия - испанское ранчо, где разводят быков для корриды.
Долорес и вовсе несказанно счастлива. Внешне почти что неотличимая от его матери, тетка безумно любила племянника и баловала его не в пример строгой Патриции.
Дом тетки Долорес напоминал антикварную лавку. Все в нем было старым, комна-ты завалены, завешены и заставлены всевозможными вещичками и предметами, назна-чение которых, в силу их древности, уже невозможно было угадать. Маленькое патио было сплошь увито плющом и виноградом. Грозди его, зеленые и кисло-вязкие на вкус, неумолимо манили Пако, и он с нетерпением ждал, когда же наконец виноград созреет. В центре патио, в округлой мраморной чаше с трещинами, из кувшинчика, который сжимал в руках пухлый ангелочек с отломанной коленкой, бил маленький, но самый на-стоящий фонтан.
По вечерам Долорес одевала старинное платье, зажигала свечи, садилась за клаве-син, и пространство под сводчатым потолком наполнялось то вертикальными руладами Баха, то весельем виртуозной фантазии Моцарта.
Глядя на ее точеный профиль, на строго забранные на затылок блестящие черные волосы и порхающие по клавишам пальцы, Пако думал, что если бы Дон Кихот повстре-чал тетку Долорес, то во славу ей победил бы сто тысяч сарацинов. И ему казалось, что тетка родилась не в свое время. Она как будто бы жила в двух разных мирах. Один был реальный, приземленный, в котором она преподавала испанский в католической школе, ходила с коляской для цветов в ближайшую лавку за покупками, перебирала фасоль, су-шила перец, ухаживала за своими собаками и кошками. Другой мир был соткан из вол-шебных грез, музыки, таинственного пламени свечей и был ближе к небу.
По утрам Долорес первым делом поднимала жалюзи на окнах, из которых откры-вался вид на маленькую мощеную камнем площадь с фонтаном посередине и замшелой колокольней. На ее крыше громоздилось аистиное гнездо, в котором жила одинокая птица. Тетка рассказывала, что раньше это была пара, гнездившаяся здесь много лет. Са-мец был заметно крупнее своей подруги. А как он щелкал своим темно-красным клювом, запрокидывая голову! Но прошлой весной он пропал. С тех пор самка все стоит печаль-но на одной ножке и ждет, ждет ... Уж в который раз завершая это печальное повествова-ние, Долорес со вздохом оглядывалась на зеркало, где были понаклеены фотографии жизнерадостного нестареющего Хосе, так похожего на отца Пако, несчастного художни-ка Мигеля.
Вдовую аистиху тетка называла "своей небесной сестрицей" и всякий раз привет-ственно махала ей рукой, открывая оконную раму. Потом рассыпала зернышки на подо-конник и откуда ни возьмись, весь его заполняла шумная стая пестрых голубей.
И вообще теткино жилище было настоящим зоопарком.
Пако всегда мечтал иметь собаку, а мать не позволяла ему держать животных, го-ворила, что у нее какая-то аллергия. А вот у тети Долорес никаких этих ужасов не было, а были три сиамских кошки, довольно вредных, но очень красивых, благородный крап-чатый дог Доминго, суетливый рыжий той-терьер Долли и темно-серый говорящий по-пугай по имени Пако. У попугая был массивный белый клюв и белые ободки вокруг глаз, так, что казалось, что попугай надел очки. Тетка извиняющимся тоном объяснила маль-чику, что это имя дала птице еще прабабушка сто лет тому назад, когда попугай прибыл в Испанию на паруснике с неведомого острова Мадагаскар. "Когда я умру" - говорила тетушка, - "попугай по наследстсу перейдет к тебе!" А Пако даже понравилось, что по-пугая зовут его именем. Иногда попугай говорил голосом Долорес, но как-то сдавленно, как бы под сурдинку. Он говорил: "Ах, Пако, Пако, какой же ты негодяй!" Потом не-ожиданно заходился идиотским смехом, а после нескольких залихвацких свистов вдруг начинал кричать что-то на иностранном языке, при этом тетка краснела и умоляла пле-мянника никогда не повторять этих выражений.
У всех обитателей дома были свои особенности и обязанности.
Если почтальон или молочница Розита стучали в дверь, дог вставал, потягивался своим длинным худым телом и произносил низкое и однократное "Бав!", от чего китай-ские вазочки на полках жалобно позвякивали, а вода в тазике под умывальником начина-ла ходить кругами. Той-терьер выскакивал, как чертик из табакерки, задиристо подпры-гивал на дверь, дрожал тщедушным тельцем и ножками-спичками, и заливался пронзи-тельным звуком, мало напоминающим собачий лай. Это было нечно вроде: "А-а-ва-ва-ва-в-а-а!". Тут, попугай, встрепенувшись, прокашливался и произносил голосом тетки: "Заткнись, Долли! Ах, Пако, Пако, какой же ты негодяй! А- ха-ха-ха ха!!! ......".
Пако любил свою тетку, ибо она искренне старалась понимать его, а не поучать тому, что и козе понятно. Даже когда она учила его испанскому, это выглядело забавой; в ней был талант учителя. А Пако был любопытен. Он перерыл всю теткину библиотеку. И самыми любимыми его книжками были те, что с картинками о животных и птицах, не-ведомых растениях, о морях, кораблях и дальних странах.

Тетка Долорес никогда никуда не ездила. Ее маршруты по планете были весьма короткими: церковь, лавка, школа. Впрочем, все это было рядом, в пяти минутах ходу. Газет она не читала, политикой не интересовалась, полагая это делом вредным и небого-угодным. При этом никто бы не отважился назвать ее необразованной. Она могла читать "Ромео и Джульетту" наизусть и без акцента в оригинале, чем мало кто из испанцев мо-жет похвалиться. Знала она и другие языки, также презираемые гордыми испанцами. По ее протекции Пако стал школьником, поскольку умел уже читать, писать и считать го-раздо лучше, чем большинство его сверстников. Теперь бросать школу было уже нера-зумно, и Патриция согласилась с тем, что Пако поживет у Долорес еще год, а может, и два.
Вскоре тетушка обнаружила в мальчике еще и художественные способности и, с присущим ей энтузиазмом, всячески стала их поощрять, покупая бумагу, краски, цвет-ные карандаши. Он рисовал фантастических животных, он рисовал тетушку Долорес, молочницу Розиту, собак, кошек и попугая, и Долорес поражалась его способности в скупых штрихах уловить живое сходство и характер изображаемого.
Она говорила ему:
- Невозможно создать что либо лучше, чем это сделал Бог. Но ты, мой мальчик, получил от него специальный подарок: Он оделил тебя кусочком своего созидательного таланта и тем самым дал тебе шанс приблизиться к тайной красоте Мира....
Она забирала его рисунки и заботливо вставляла их в рамки. Вскоре на стенах не осталось уже места для новых поступлений. И в тот день, когда она не сумела найти сво-бодного пространства для очередного шедевра, она погрузила всю коллекцию в тележку для цветов и свезла все это на показ в местную школу Искусств.
Пако было всего шесть лет, но его первая персональная выставка покорила препо-давателей школы. Юное дарование было зачисленно в студенты. И хотя обучение стоило довольно недешево, Долорес с радостью все это оплатила и написала сестре восторжен-ное письмо.
А вскоре получила ответ Патриции, который был шокирующим.
Мать Пако писала:
"Милая сестрица! Ты не могла придумать ничего более кошмарного, чем угото-вить ребенку шанс разделить участь его отца-неудачника! Какие там художества! Что может быть на свете безнадежней этой профессии? Святая Мария! Час от часу не легче! Вот вчера только получила письмо от Диего. Сынок радостно сообщает, что он стал "новильеро". Надеется, что через два года станет настоящим матадором! Это у них все от блаженного папочки-художника. Дурная наследственность. Впрочем, мы с тобой тоже хороши были... Нечего было Лорку читать, досрочно влюбляться, да убегать из дома с сумасшедшими красавцами! Надеюсь, что Мигель у вас не появляется. И не нужно, ни-чему хорошему он сына не научит.
У нас с Сальваторесом все хорошо. У меня теперь много забот в нашей огромной усадьбе. После нашей свадьбы ты, я помню, шутила в письме над его усами. Говорила, что похож на Сальвадора Дали. Это у них, у "донов", семейная традиция. И, пожалуйста не смейся над этим и не напоминай мне о безумных художниках! Он любит меня, а это - самое главное. А ты, дорогая сестра, не собираешься ли наконец устроить свою личную жизнь? Ведь мы еще молоды! Ну нельзя же всю жизнь ждать своего Хосе...
Я очень скучаю по Пако. Привези его к нам на зимние каникулы.
Обнимаю,
Патриция."

Долорес добросовестно проглотила упреки сестры, но слабо на них отреагировала, формально отписавшись. Она была одержима образованием племянника, и не было на свете силы, способной свернуть ее с пути его просвещения.
Дни Пако были заняты до предела, и все складывалось замечательно, за исключе-нием двух мучительных для него проблем: заснуть вечером и проснуться утром. Помощ-ницей ему в первой проблеме была тетка. Перед сном она читала ему свои любимые книги. Иногда это была Библия, иногда стихи, иногда Сервантес. И хотя результат этого "позднего" образования был вполне снотворным, Пако многое из него усвоил. Во сне его мозг продолжал эти истории: то он летал в облаках с ангелами и помогал им создавать зверей и птиц, рисуя эскизы, то превращался в бабочку и порхал с эльфами, то был Сан-чо Пансой и уговаривал Рыцаря Печального Образа не сражаться с деревянными мель-ницами потому, что они приносят пользу, делая муку для рождественского печенья. Ино-гда во сне у него возникали вопросы, которые не оставляли его и наяву. И он спрашивал тетку:
- Вот все думают, что Дон Кихот был сумасшедшим. Но ведь он был смелым и благородным. И добрым. Мне кажется, что все взрослые совсем не такие, а наоборот. И когда ты читаешь мне Библию, мне кажется, что Кихот похож на Иисуса. Или оба они сумасшедшие? Или это я ничего не понимаю? Или я сумасшедший?
- Нет, Пако. Это наш мир давно сошел с ума. И никак не может излечиться. Ты прав, люди слабы, и им нужны герои. Но часто люди выбирают себе неправильных геро-ев. Ты угадал, малыш, здесь есть сходство, оба они явились в этот мир, как Чистая Со-весть, но оказалось, что мир к этому просто не готов. Хорошо то, что на их примере кое-кто начинает думать... Вот как ты сейчас... Я рада, что тебе в голову пришла эта мысль, ибо знаю, что если завтра утром по дороге в школу ты встретишь Дона Кихота, вы ста-нете закадычными друзьями. А пока, закрой глаза и пусть тебе приснится прекрасная Дульсинея из Тобосса, и ты посвятишь ей свой следующий подвиг: проснешься ровно в семь часов, умоешься, позавтракаешь и пойдешь в школу.
Вторую проблему Пако, насчет пробуждения, успешно решали вредные сиамские кошки. Семь часов утра - самое сладкое время для сна. Вредность же кошек выража-лась в том, что именно в это время они вдруг начинали испытывать острую потребность в ласках. Они нахально, друг за другом, залезали на постель Пако и начинали мурлычно бодаться и яростно мять лапами все, что под них попадало - подушку, одеяло, голову Пако. Особенно была навязчива одна, по имени Лиза. Похоже, что ее единственной меч-той было добраться до носа спящего человека и страстно его облизать. При этом отчаян-ные попытки укрыться с головой оказывались совершенно бесполезными, ибо мудрые кошки знали, что одеяло можно в любом месте приподнять. Пако просыпался, открывал глаза и первое, что он видел, это был прозрачный, голубой и совершенно без всякого вы-ражения взгляд Лизы. "Уйди, противная Лиза!" - отмахивался Пако. Тем не менее маль-чик великодушно прощал кошек, поскольку терпеть не мог гнусного звонка старого не-мецкого будильника на французском комоде.
В свободные от школы дни Пако уходил на окраину Кастуэры, в "горы". То, что Пако называл горами, были скалистые навершения холмов, снизу кажущиеся совершен-но неприступными. Но какое было счастье для него одолеть их и, отдышавшись, достать, отбивший весь бок, старый морской бинокль, и оттуда, с высоты птичьего полета, огля-деть игрушечный город. Найти среди мозаики черепиц колокольню с аистиным гнездом, старую площадь, которая с такой высоты была похожа на круглую серую монетку; потом перевести оптическое приспособление на заходящее светило. И, на минуту ослепнув, в который раз поразиться величию этого мира.

Однажды, когда Долорес и Пако чинно сидели за ужином, - тетка умудрялась и простой
ужин превратить в некое священнодействие, с горящими свечами, серебряными прибо-рами, старинной фарфоровой посудой, - в дверь кто-то постучал. Старый дог низко рявк-нул, той-терьер залился пронзительным лаем, а попугай гнусаво пробормотал: "Ах, Па-ко, Пако, какой же ты негодяй!"
Долорес удивилась. Она никого не ждала. Взяв доблестного охранника, Долли, на руки, она отодвинула круглешок глазка.
На пороге стоял Мигель. Давно от него не было ни слуху, ни духу, и вдруг - на те-бе, явился. Похудевший, поседевший, с мешками под глазами, все с той же доброй под-купающе-виноватой улыбкой. Он был "навеселе" в той особенной для него мере, когда его и пьяным не назовешь, но и трезвым тем более; так... на вечном "взводе", как сам он это называл..
- О-оо, Долорес.. Ты и вечером прекрасна, как утренняя роза! Ну не будь жадиной, поделись со мной секретом вечной молодости! Я, вот видишь, похож на старый кочую-щий кактус, все мотаюсь туда-сюда по полуострову. Только что из Барселоны, там был фестиваль искусств... Чуть-чуть разбогател. Могу я войти?
- Конечно. Заходи, Мигеле. Тут для тебя есть маленький сюрприз...
На эти слова, как на заказ, Пако выскочил в прихожую.
- Папа! - радостно закричал он и с разбега повис на шее у нежданного гостя. Он любил отца за вечную его доброту, за то, что тот никогда и ни за что его не ругал, в от-личие от мамы.
- Папа. Куда ты пропал? Я очень скучал по тебе!
- Как видишь, не совсем я пропащий... Пако! Малыш! Да тебя уже и малышом не назовешь! Ты стал ближе к небу на целый каблук!
- Садись, поужинай с нами, Мигель, - пригласила тетка Долорес и спустилась в по-греб, откуда вернулась, вытирая тряпкой старую зеленую бутылку. Глаза Мигеля радост-но блеснули.
- О! Что я вижу! Ты неистощима на сюрпризы! Я узнаю ее! Это та самая бутыль, которую ты открыла год назад, когда я имел счастье с ней познакомиться во время моего прошлого посещения этого гостеприимного дома. Она жива еще, старушка! Ну что ж, продолжим наше знакомство...
Этот ужин оказался на редкость веселым. По окончании его Мигель долго возился с Пако, с восторгом рассматривал его рисунки. Они что-то долго и страстно обсуждали на непонятном для Долорес языке искусства и наконец, утомленный Пако отправился спать. Ведь завтра снова нужно было в школу.
Потом Мигель и Долорес еще какое-то время сидели за столом. Мигель, то и дело подливая себе вина, увлеченно рассказывал ей о фестивале искусств в Барселоне, где ему удалось продать две картины. Долорес, сдержанная, как и ее сестра, больше молчала.
- Прекрасное у тебя вино, Долорес! Жаль что бутыль эта не бездонна.
- Я подозреваю, что нет вина, которое тебе бы не понравилось... Грех тебе потакать, просто знаю, что без вина ты как сдутый воздушный шарик... Не налей я тебе, ты бы дав-но уже ушел искать вдохновения... Так вот и семью свою пропил, один теперь.
- Ах, Долорес, не надо искать вину ни во мне и ни в вине. Впрочем, истину там то-же искать не следует... Ничего хорошего во всем этом нет, кроме возможности спрятать-ся от самого себя, от других, убежать от реальности. Хосе вот почти не пил, его голова была занята благими мечтами и он тоже хотел изменить реальность. Революция пьянила его. Мое вино проще... А Патриция, она... ну как тебе объяснить... просто она по земле ходит, а я летаю по воздуху. Мне нужен этот волшебный воздух. Без него я не могу ле-тать. На разных мы этажах, или на разных планетах, мы дышим разным воздухом, ты по-нимаешь?
- Понимаю, - Долорес с грустью смотрела на Мигеля. Вот и Хосе выглядел бы сей-час примерно таким же, поседевшим, может приземлившимся, может быть уставшим от попыток разорвать своей революцией порочный круг этого мира, может быть помудрев-шим и открытым к простым радостям жизни...
И словно уловив ее мысли, Мигель вдруг спросил:
- А что Хосе?... так и нет вестей?
"Почему он так спрашивает? Он тоже верит, что Хосе жив?!" И вновь Мигель отве-тил на ее мысли:
- Ты помнишь Гутиэрреса? Маленький такой, в очках, все стихи читал... лучший друг Хосе. Он сумел недавно передать матери письмо из боливийской тюрьмы. Я верю, что Хосе тоже жив. Я чувствую это. Ведь мы близнецы. Cлава Богу, не сиамские... Впро-чем, ты понимаешь о чем я говорю...
Это признание Мигеля было неожиданным для Долорес. Оно словно объединило их, связало одной тайной и надеждой.
- Почему? Почему он не взял меня с собой в Боливию?! Я поехала бы с ним на край света! Его мечты, его борьба были для меня также важны как и он сам! Я верила в него, в его безумную Революцию. Как он умел говорить о ней! Я даже ревновала его к Рево-люции... Почему же он уехал один?
Слезы затуманили ее глаза. Мигель тихо улыбнулся:
- Наверное, он думал, что ты, как и Патриция, ходишь по земле. Он не понял, что ты тоже можешь летать... Он не изменил тебе с Революцией, скорее он просто боялся за те-бя...
Они замолчали, каждый думая о своем. Долорес поймала себя на том, что всматри-ваясь в черты лица гостя, в его жесты, она невольно угадывала в них тень своей любви к Хосе.
Старые часы проскрипели двенадцать раз.
Мигель спохватился:
- Спасибо за прекрасный вечер, Долли! Храни тебя Господь... Береги Пако... Я рад, что он с тобой. Ты не будешь возражать, если я как-нибудь навещу вас, когда меня еще раз черти занесут в ваши края?
- Ради Бога, Мигеле. Заходи почаще, мы рады тебя видеть...
Он мягко обнял Долорес.
- Можно я прихвачу с собой старушку? - выразительно кивнул на бутылку.
- Бери, конечно. До следующего твоего появления она наверняка превратится в ук-сус.

Его приход оставил свет в душе Долорес. Раз и он верит в то, что брат жив, значит Хосе должен быть жив и в один прекрасный день ее возлюбленный широко распахнет эту дверь, как он обычно появлялся, яркий, улыбающийся, в сияющем ореоле нескон-чаемого праздника жизни...

Долорес не сообщила Патриции о том, что их посетил ее непутевый бывший муж. В отличие от сестры, она вовсе не считала, что Мигель может плохо повлиять на сына. Тем не менее она не решилась просить Пако присоединиться к ее умолчанию, положившись на его собственное благоразумие, хотя и не считала это большим грехом. Ведь и Иисус, не сказав ни слова лжи, о многом умолчал перед Пилатом, ибо счел это за благо в тот момент.
Когда настали каникулы, Долорес, скрепя сердце, выполнила обещанное сестре и, зацеловав племянника до умопомрачения, посадила его в расхлябанный автобус, идущий из Кастуэры в Галарозу, городок неподалеку от Каланаса, где Пако должны были встре-тить Патриция и дон Сальваторес.
Еще не придя в себя от прощальных поцелуев, Пако уже через три часа принимал встречные.
По сравнению с зажатым в каменных тисках города жилищем Долорес, дом усатого дона выглядел старинным замком с крепостным забором, множеством анфилад, террас, залов и комнатушек, с таинственным лабиринтом винного подвала, населенного нетрез-выми привидениями. Но самыми выдающимися достопримечательностями были подзем-ный ход из погреба, по которому можно было на четвереньках выползти к реке, и ма-ленькая, но настоящая пушка на южной веранде, которую Пако заряжать не доверяли, но разрешали поднести к ней запал, что Пако делал с великим удовольствием. Это была са-мая мирная пушка на свете. Она никого не убивала, но после выстрела надо было осно-вательно прочищать уши от застрявшего там грохота.
Перед домом с солнечной стороны росли три пиренейские сосны, похожие на ги-гантские грибы, очень высокие и с такой правильной густой кроной, что можно было по-думать, что их каждый день обрезает небесный садовник. Там, теребя хвою, все время скандалили голубые сороки. Прямо во дворе бил из земли студеный родник, водопадом обрушивающийся в бассейн с пятнистыми китайскими рыбами, а по перилам разгулива-ли сколь ослепительно-красивые, столь же беспросветно-глупые павлины. Сзади, по склону холма на дом наползала тисовая роща. По лопоухим кактусам, подпиравшим ка-менные изгороди, сновали суетливые поползни. Все это превращало имение в место со-вершенно необычайное, ранее невиданное, и Пако был счастлив.
Дон Сальваторес был странным человеком.
Казалось, он никогда не снимал своих кожаных высоких сапог с блестящими золо-тыми шпорами. Наверное он и спал в них. Но самой удивительной особенностью его внешности были усы. За свою короткую жизнь Пако видел всякие усы. У почтальона в Кастуэре были огромные, широкие, как щетка для обуви усы, и он был похож на моржа. У отставного полковника, который иногда появлялся с цветами и о чем-то горячо и без-надежно уговаривал тетку, были усики-стрелочки. А вот длиннющие усы Сальватореса, робко начинаясь от ноздрей его внушительного носа, к концам своим утончались и заги-бались вверх, как бычьи рога.
Трудно себе представить, но у Сальватореса в этом средневековом сооружении был рабочий кабинет с дубовым столом, несгораемым сейфом, тайниками, баром и про-чими признаками офиса второй половины двадцатого века. Стены же были как обоями сплошь заклеены яркими плакатами, изображающими корриду, исписанными автогра-фами матадоров и вертикальными загадочными столбцами, содержащими, видимо, сек-ретную информацию: S-59, S-74 и так далее. Иные помечены крестиком или кружком, иногда на изображении быка, иногда на тореро. Пако любил рассматривать эти плакаты, особенно фигуры быков на них. Он сам пытался нарисовать быка, и как-то Патриция увидела его набросок, сделанный на обрывке газеты. Он изображал момент корриды. Бык был нарисован не точно, но так динамично, что при всей своей неприязни к неже-ланному таланту сына, она не удержалась от похвалы. Она встала перед ним на колени, взяла его руки, поцеловала их, и сказала:
- Господь с тобой, сынок. Рисуй, если хочешь. Я куплю тебе краски и бумагу. Но поклянись мне, что ты никогда не станешь художником. Это убийственная профессия. Такая же опасная, как коррида. Ты помнишь как выглядит твой отец? Во что превратили его краски и кисти, его удачи и неудачи? О, дети мои! Вы убиваете меня. Пресвятая Де-ва! Упаси детей моих от безумия! Я не говорила тебе, Пако, что Диего стал матадором?... Ну, не совсем еще, но скоро станет. Это ужасно... Поклянись...
Глаза матери блестели от слез. И по тому, как судорожо, выжидательно сжались ее пальцы, Пако понял, что он не может не утешить ее сейчас. И он прошептал:
- Клянусь... - и тоже расплакался.

Говорят, что первое слово, которое произносит испанский ребенок - это "корри-да".
Возможно, что это и не совсем так, но с того момента, как Пако узнал, что Диего подался в матадоры, все его мечты сместились в бездну романтики боя быков. Он был страшно горд за брата и теперь рассматривал плакаты в кабинете дона Сальватореса с особым интересом, воображая то Диего, то себя на арене, затянутым в блестящий камзол, чуствовал на себе тысячи восторженных взглядов и слышал возбужденный гул публики и возгласы "Оле!". Раньше он воспринимал корриду буквально: думал, что там быки де-рутся между собой в благородном турнирном поединке, а матадоры, как рефери, лишь изредка вмешиваются в драки, наводя в них порядок. Потом он понял, что это - игра, красивый танец, который тореро исполняет с быками на радость зрителям. Пако никогда не видел настоящего боя быков, и это стало самой неистребимой его мечтой.

Жизнь Сальватореса была аристократически заполнена всякими странными заня-тиями.. Он редко бывал дома; то презентации, то вечеринки, то биржа, то какие-то смот-ры, то лошадиные бега. Долорес вынуждена была следовать сложившемуся образу жизни супруга, и видно было, что ее это тяготило. С Пако хозяин общался мало; он много раз был женат, имел много детей и похоже, что совсем потерял к ним интерес. Дома еду поч-ти не готовили. Она привозилась. Дон появлялся обычно довольно поздно, торжественно щекотал щеку жены усатым поцелуем, усаживался в кресло перед камином, курил ту-рецкий кальян и читал газеты. Вставал он тоже поздно и к этому времени его ждал уже оседланный арабский жеребец, на котором дон совершал верховой объезд своих владе-ний.
Как-то утром он застал Пако рисующим в кабинете. Мальчик смутился, поскольку находился там без разрешения. Дон молча вставил в глаз монокль и стал рассматривать рисунки. Конечно, это была очередная коррида. Он сел в кресло, покрутил свой лихой ус, наконец изрек:
- Недурно! Очень даже недурно-с! А ведь ты еще не видел моих быков, малыш. Хочешь взглянуть на лучших быков Андалузии? Мои быки хранят в себе кровь знамени-тых быков графа де Вистаэрмоза! Это, милый мой, триста лет селекции. Не шутка! Ну, поедем смотреть быков?
- Когда?
- Да прямо сейчас! Ступай к Джеронимо, скажи ему чтобы, седлал Нерона. И пусть прихватит новые клейма.

Конюшня Сальватореса состояла из нескольких андалузских рабочих коняг, вер-ховых легконогих кобыл - арабских полукровок, и любимого жеребца хозяина - Нерона. Все они носили громкие имена римских императоров или богинь. Старый Джеронимо был при них конюхом и жил в маленьком флигеле, который с недавних пор был украшен акварельным изображением Калигулы, темно-серого горбоносого андалузца. Пако нари-совал его несущимся в брызгах прибоя, хотя конь никогда не знал, что такое море, а мальчик видел бушующие волны только на картинках. Пако был горд тем, что конюх на-зывал рисунок "искусством", собственноручно вырезал для него витьеватую раму, после чего потребовал нанести на шедевр автограф творца.
Сейчас Джеронимо с ироничным почтением пытался вникнуть в суть сумбурного послания юного гонца от хозяина.
- ... и еще он сказал взять новые клейны или клеймы... и еще, что мы едем смотреть быков...

Пако впервые сидел на живой лошади. Подсаженный сильными руками Джерони-мо, он стремительно взлетел ввысь и удивился, что лошадь такая высокая и с нее все так хорошо видно, а спина у нее широкая, как самый необъятный диван. Пако конечно же считал дона Сальватореса стариком, и очень удивился, когда дон необычайно легко вскочил в седло позади Пако. Золотисто-гнедой Нерон, с густым хвостом и челкой, на-лезающей на глаза, чуть покачнулся под его тяжестью, запрядал ушами, потянул повод, перебирая от нетерпения ногами. Пако инстинктивно хотел вцепиться ему в гриву, на что дон Сальвадорес строго сказал:
- Будь мужчиной, Пако! Никогда не хватай коня за гриву. Вот тебе повод. Выпря-мись!
Дон вставил в трепетные от волнения руки Пако кожаный повод, украшенный се-ребряными бляхами. Не только уздечка, но и седло, и нагрудник на коне были самой до-рогой выделки, из прекрасной мягкой испанской кожи, и сверкали серебром. А серебря-ные шпоры были такие причудливые, что им бы позавидовал сам Дон Кихот!
Нерон тронулся, и Пако легкой пушинкой запрыгал на его спине. Ему снова захо-телось вцепиться в гриву коня, но Пако хотел выглядить в глазах дона Сальватореса на-стоящим мужчиной. Он сжал зубы, сжал до боли в пальцах повод.
- Хорошо, Пако! Держи спину прямо и гордо! Это ты едешь на коне, а не конь на тебе!
Но скоро чуткое тело Пако само приспособилось к бегу коня, и ехать верхом ока-залось не только не страшно, но и приятно. Теперь Пако облегченно вздохнул и взглянул вокруг себя, с наслаждением вдыхая запах здорового лошадиного пота.
- Я, пожалуй, куплю тебе хорошего верхового пони, ведь пока ноги твои коротко-ваты для большого коня! Хочешь пони? - весело спросил дон Сальваторес.
- О, да! - воскликнул Пако, - Если мама разрешит...
- Если разрешает Сальваторес, разрешит и мама! - хохотнул дон.
День близился к полудню, но солнце почти не пробивалось сквозь тисовую лист-ву, аркой сомкнувшуюся над лесной тропинкой, протоптанной здесь лошадиными копы-тами.
Когда роща внезапно кончилась, яркий солнечный свет ослепил всадников. Они выехали на простор, где взору открылись причудливые, манящие далями холмы, покры-тые темным крапом оливковых рощ и испещренные густой паутиной каменных изгоро-дей, внутри которых паслись бесчисленные стада овец. Что интересно, овцы, со своей стороны, тоже формировали здешний пейзаж: не было ни одного дерева, которое имело листья ниже уровня овцы, поднявшейся на дыбы.
- А чьи это оливы? - спросил Пако.
- Это оливы дона Сальватореса!
- А овцы в заборах?
- Это стада дона Сальватореса!
- И эта равнина?
- Конечно, мой мальчик! Это все вокруг мои земли!
Пако рассмеялся про себя; ему показалось, что он наяву присутствует в своей лю-бимой сказке про кота в сапогах, которую ему часто читала тетка Долорес. В ответах до-на ему слышалось: "Это земли Маркиза де Карабаса!"
Тропинка круто спускалась в зеленеющую долину; там внизу, у маленькой искус-ственной запруды, резко очерченная брусковыми загородками, размещалась знаменитая ганадерия Сальватореса.
После церемонного представления Пако работникам ранчо, он запомнил лишь, что кряжистого управляющего с лохматыми бровями зовут Освальдо. Бровастый и двое пас-тухов на лошадях, вооруженные длинными пиками, присоединились к экскурсии. Через большие ворота со сложными затворами они въехали на обширное пастбище, на котором поодиночке или небольшими групками росли курчавые дубы. Полдневный зной стоял над цветущим лугом, над ярко-зеленой, словно бы светящейся под солнцем травой. Ог-лушительно стрекотали кузнечики. Стайки говорливых золотистых щурок перелетали с дерева на дерево. Деревья были старые, корявые, но не очень высокие. Их блестящая ли-ства отбрасывала густую тень. И по этому тихому раю медленно, лениво бродили коровы с изогнутыми светлыми рогами. Некоторые лежали в тени, некоторые с нескрываемым удовольствием чесали бока о шершавые стволы. Гладкая шкура животных отливала на свету синевой воронова крыла.
Пако, городской ребенок, дитя каменных лабиринтов, никогда не видел вблизи жи-вых коров. Они были для него такими же экзотическими созданиями, как слоны или но-сороги в зоопарке.
- Вот это да!!! Сколько быков!
- Это не быки. Это коровы, мое племенное стадо... - с гордостью сказал "Маркиз де Карабас".
- А вон та корова - самая большая!
- Это не корова, Пако. Это бык.
- Какой огромный! А можно я его нарисую?
- Нет, Пако. К нему мы подходить не будем, зато можем посетить детский сад...
- Вот здорово! А почему бык один здесь?
- Одного такого быка, мой мальчик, хватит на всю Андалузию! - сказал Сальвато-рес странным мурлыкающим тоном, и все вокруг захохотали.
Пако не понял причины этого веселья и ему стало не по себе: когда взрослые при нем непонятно смеялись, ему всегда казалось, что смеются над ним. Дон, видимо почув-ствовал это и уже нормальным тоном продолжил:
- Это не простой бык, малыш. Он заставил трепетать самого Аугусто Валенсу! Его храбрая кровь заслужила белый платок публики*. И мы сейчас увидим его детей.
Экскурсия переместилась ко второму корралю, где все коровы были с телятами.
Одна из них, черная с золотистым отливом мамаша дремала в тени неподалеку от ограды. А вокруг нее бродил маленький черный бычок.
Сальваторес и Пако спешились. Бычок изумленно уставился на незванных гостей и решительно направился к ним навстречу. Он был совсем маленький, как игрушечный! Весь плюшевый, блестящий, с кудрявыми завитками на лбу и на лопатках. Он смешно перебирал ножками с толстыми коленками, его черный нос влажно блестел, пушистые уши удивленно хлопали, в его больших наивных глазах таилась фиолетовая бездна. А какие у него были ресницы - настоящие, густые, загнутые вверх! Только веки были слегка розоватыми, что придавало его мордашке удивленное выражение. И еще у него была маленькая, ослепительная звездочка белой шерсти сияющая точно посередине лба.
- О, Святая Мария! - Пако невольно повторил любимое восклицание тетки Доло-рес, - Какой он хорошенький!
- Осторожнее, хозяин, наши бычки уже в утробе матери могут показать свой нрав! - обеспокоенно сказал Освальдо.
----------------------
*Храбрый и умный бык, завоевавший восхищение, может заслужить "помилова-ние" публики. Размахивая белыми платками, зрители "голосуют" за его жизнь. Это большая честь для скотовода. Обычно после этого бык становится производителем.

- Смотрите в оба. Эй, Пако! Ты не забыл, что твой брат тореро? Так будь же сме-лей! Можешь его потрогать... - милостиво дозволил дон Сальваторес.
Но бычок, похоже, и не собирался показывать свой боевой характер. Он подошел к мальчику и шумно его обнюхал. Они были почти одного роста. Пако сначала робко, а потом все смелее стал гладить его. Он был такой пушистый и мягкий! И так чудесно пах теплым коровьим молоком. Пако захотелось с головой зарыться в этом удивительном существе. Лоб у бычка был жесткий и круглый. А над ушами Пако нащупал две округ-лые шишечки. Он догадался:
- А это у него рога будут! А как его зовут?
- Зови его как хочешь! - дон сегодня был великодушен.
Пако задумался. Вскрикнул:
- Торрито! Можно, он будет Торрито!
- Ха! - осклабился Освальдо, - Молодой господин знает, что говорит. Ведь в вашем ресторанчике "Эль Торрито" телятина по-кастуэрийски - фирменное блюдо, не так ли, дон Сальваторес?
Мужчины самодовольно расхохотались. Но Пако даже не слышал слов Освальдо, занятый своим разговором с Торрито.
- Ну а теперь, молодой человек, я покажу тебе своих настоящих быков! - весело сказал Сальвадорес, и сильные руки вновь вознесли Пако на широкую спину Нерона.
Но даже могучие и задиристые быки с длинными рогами уже не произвели на Пако такого впечатления, как тот пушистый бычок с белой звездочкой. И Пако твердо решил подружиться со своим Торрито. Сальваторес согласился и на это. Чем бы дитя не теши-лось...

С тех пор, как Пако убедился, что владения "Карабаса" действительно обширны, он ощущал себя пленником его замка. В усадьбе он обследовал почти все и теперь ему нужен был простор. Покупка пони под разными благовидными предлогами все отклады-валась, и мальчик начал подозревать, что мамы все же имеют влияние на донов.
Решить эту проблему помог случай. Как-то Пако заглянул в один из чуланов, кото-рый назывался "дамским", из-за того, что все в нем было дамским: старые платья, шляп-ки, сумочки, башмаки и даже велосипед. Пако очень обрадовался находке. Они провели с Джеронимо полдня, разбирая механизм, чистя и смазывая детальки, и к утру велосипед уже гордо блистал новенькой ярко-синей краской. Он был несколько великоват для мальчика, но конюх умудрился приладить к раме палку с самодельным седлом, и Пако торжественно приступил к укрощению своего коня. Через два дня он уже уверенно пы-лил по окрестным тропинкам, звонкими криками разгоняя робких овечек. Велосипед сразу полюбился Пако и умилял его своим странно-симпатичным видом. Пако назвал его Россинантом. Для того, чтобы никто в этом не усомнился, он прикрепил к рулю деревян-ную лошадиную голову, а неиспользуемое седло велосипеда украсилось конским хво-стом из пакли. Для завершенности образа Пако напяливал на себя плоскую женскую шляпку с черными подвязками и в таком экзотическом виде каждое утро появлялся на ранчо.
Он колесил вдоль дубовой рощи, разыскивал того бычка с белой звездочкой на лбу.. Сердце его радостно замирало, когда он находил наконец "своего Торрито" . Ко-нечно, взрослые полагали, что этот бычок, как и сотни других, принадлежит дону Саль-ваторесу. Но Торрито, единственный в своем роде, на самом-то деле принадлежал Пако. Мальчик с удовольствием гладил его шелковистую шерсть, бычок шумно его обнюхи-вал, и Пако казалось, что Торрито узнает его и радуется ему. Он доверчиво совал в руки Пако свою тяжелую голову и требовал особой ласки - Пако обязан был чесать ему ши-шечки рогов. Видно было, что это доставляло огромное удовольстве для Торрито - он сопел и закрывал глаза.
- Ну сколько можно тебя чесать? - притворно сердился мальчик.
Но стоило ему остановиться, как бычок требовательно подталкивал его головой: "Ну, ну, давай, чеши, чеши!" Пако начинал убегать от него, кружась вокруг ствола дере-ва. Торрито упрямо бежал за ним. Однажды Пако нечаянно толкнул теленка, и тому это явно понравилось. Он задорно толкнул Пако в ответ, наклонил голову и шаркнул копы-том. Тогда Пако тоже встал на четвереньки, уперся своим лбом в лоб Торрито и дрыгнул ногой. Бычок немедленно посерьезнел, уперся и стал пихать Пако до тех пор, пока тот не перекувыркнулся. С этой поры оба они полюбили игру в "бодалки", как называл ее Пако. Удивительно было то, что силы Торрито прибывали с каждым днем. Пако не сразу, но догадался, что бычок-то растет гораздо быстрее его!
Мечты Пако уносились далеко... Ах, если бы взять Торрито с собой в Кастуэру! Ведь тетка Долорес обожает всякую живность. Поселить его в патио. Но где же он тогда будет пастись? А когда он вырастет... Но ведь он не скоро вырастет... Ах, как было бы славно...

Неподалеку от дороги, по которой Пако ежедневно разъезжал туда-сюда, стоял в низине небольшой дом, - так, что за холмом виднелась виднелась лишь его крыша. Од-нажды проезжая мимо, Пако увидел на этой крыше босоногого мальчишку с шестом в руках, увлеченно гонявшего в поднебесье стаю пестрых голубей. Иногда он свистел, и голуби начинали смешно кувыркаться в воздухе. Пако стоял, зачарованный.
Тем временем с крыши тоже заметили странную фигуру на обочине. Обладатель шеста свистнул и взмахнул приглашающим жестом.
Пако обрадованно подрулил к дому, а босоногий ловко по шесту соскользнул с карниза. Он был на голову выше Пако, загорелый как головешка, в синем комбинезоне, закатанном до колен.
- Эй, ты что это вырядился, как баба? А что это за мочалка на твоем велике? - за-горелый забросал его вопросами, улыбаясь щербатым ртом и блестя крупными, очень белыми зубами.
- Это беретка Дон Кихота. А это Россинант, - объяснил Пако, слегка задетый бес-церемонностью незнакомца.
- Хм... Дон Кихот. А на коне-то ты хоть раз ездил?
- Один раз. С доном Сальваторесом, - честно ответил Пако.
- Эх ты, салага. А я без седла на своем коне езжу, вот! А ты откуда?
- Я живу там, на усадьбе...
- А! Так значит ты - Пако! Мне отец говорил... А меня зовут Копченый. Вообще-то я -Марцелло. Но мне не нравится это имя. Пусть лучше Копченый.
- А откуда твой отец меня знает?
- Он столяр. Работает у Сальватореса; дон обожает старую мебель, а новую он не признает. Отец хочет, чтобы я тоже стал плотником, как Иосиф, отец Иисуса. А я буду матадором.
- А у меня брат - матадор, Диего Рамирес, слыхал?
- М-м ... не-а...
- Ну, он молодой еще... не совсем матадор....
- А! Новильеро*! Тогда понятно... Слушай! А давай устроим корриду! У меня бык есть.
- Правда? Живой?
- Да нет, вроде твоего велосипеда. У него одно колесо, но с настоящими рогами и злой, как тысяча чертей. Айда за мной! Ты с быком не умеешь управляться, поэтому бу-дешь матадором!
Они поспешили в амбар, оказавшийся столярной мастерской, где у Марцелло был свой угол. Гремя деревяшками, рейками, железяками и всяческим хламом, он с торжест-вом извлек из пестрой кучи странную тачку с бычьими рогами, прибитыми спереди. Ро-га были большими, но не очень острыми. В тележке лежала красная тряпка на палке.
---------------------
*Новильеро - молодой тореро, еще не заслуживший звание матадора. Для этого требуются три рекомендации от матадоров. Новильеро выступают против быков-трехлеток.

- Это твоя мулета. Держи ее вот так. Стой здесь, а я буду атаковать...
Марцелло ухватился за ручки, откатился на двадцать шагов и лихо развернулся.
- Кричи: Торо!
- Торо! - крикнул Пако, и сердце его запрыгало заячьей отвагой.
Копченый нахмурился, зарычал и понесся на врага.
Рога с треском проткнули тряпку, Пако не удержался на ногах, "бык" уткнулся ро-гами в землю, а его "движущая сила" - носом в дно тележки.
- Тысяча чертей тебе в загривок! - орал Марцелло, утираясь от пыли. - Мулету-то надо отдергивать! Поднимать ее вот так... А ты стоишь как пень. Ты что, никогда не иг-рал в корриду?
- Не.. никогда.- горестно признался Пако.
- Ну, ладно. Тогда ты будешь быком. На....- он подвинул свою тележку. - Когда я крикну "торо!" - побежишь...
- Тяжелая, - пожаловался Пако.
- Ну, встань на пригорок, оттуда легче.
Когда Марцелло выкрикнул: "Торо!", Пако побежал изо всех сил на трясущего му-летой, гордо подбоченившегося матадора.
Тележка подпрыгивала на камнях, толкач еле с ней справлялся. В роковой момент соприкосновения тряпка оказалась в стороне, а матадор не успел отпрыгнуть.
Вспоминая выражения, которые за этим последовали, Пако до сих пор краснеет. Самым мягким из них было: скотина безрогая.
- Бык, он и то соображает, что бить надо в тряпку, а не по мне! Ну, послал мне Бог наказанье... Нет, из тебя тореро не выйдет!
Когда отдышались от пережитого, Марцелло вдруг оживился.
- Слушай! Я придумал. Ты будешь пикадором на велосипеде, а я быком на тележ-ке! Только пику я сверну из бумаги, знаю я тебя...
Надо ли говорить, что эта игра завершилась парой cвежих синяков, погнутыми спицами и отвалившимся рогом.
Прикладывая, по примеру Копченого, лепешку из мятого лопуха к шишке на лбу, Пако говорил, что Джеронимо умеет все, и он в два счета наладит и велосипед, и тележ-ку.
- Все вы, городские, какие-то недоделанные. У вас все неоттуда растет. Я удивля-юсь: как это у знаменитого новильеро... как, говоришь, его зовут? Да, вот именно, у Ра-миреса! Как это у Рамиреса может быть такой бестолковый брат?
Пако проглотил свою гордость, и добросовестно выслушивал упреки нового това-рища, ибо и в самом деле гордиться в корриде ему было нечем.
- Зато я рисовать умею...
- Не мужское это занятие. Занятие должно быть таким, чтобы все видели твою храбрость.
- А тебе страшно было, когда я на тебя бежал?
- Нет. Когда бежал, не страшно. Впрочем, когда прибежал, бояться было уже позд-но. Я сейчас тебя боюсь...
И он так смешно изобразил страх, что оба они забыли о своих неприятностях и пошли гонять голубей. Потом Копченый испробовал Россинанта и оказалось, что он вполне достает до педалей с большого седла.
Теперь они могли путешествовать на Россинанте вдвоем. Они ездили купаться на запруду, стреляли из самодельного пистолета. Марцелло был хорошим стрелком. Как-то он пристрелил дикую горлицу, и они поджаривали ее на костре. Пако есть ее отказался. Он не мог понять: как человек, который любит голубей, может убить горлицу? Но он не спросил об этом своего лихого товарища, боясь опять оказаться "городским слюнтяем".
Копченый был просто неистощим на выдумки. Скучать с ним не приходилось. Па-ко даже забросил свое рисование - в жестком графике их развлечений на это просто не оставалось времени.

- Пако, мой мальчик. Сегодня вечером тебе следует собрать все твои драгоценные сувениры, одежду и упаковать их в эту сумку. Завтра, после церкви мы едем в Галарозу, там мы с тобой попрощаемся до следующих каникул. Ты не соскучился по школе?
Боже! Пако не считал дней, и они промелькнули ярко, как стеклышки в калейдо-скопе... Ушли в прошлое. Пако любил перемены, но ему стало грустно при мысли, что он надолго покидает это место, маму, Марцелло, Джеронимо, а главное - его Торрито. Он с ним даже не попрощался. Кто будет играть с ним? Кто будет гладить его шишечки, че-сать пузо, кто будет бодаться?
Ночью Пако спал плохо, поэтому всю дорогу до Кастуэры он продремал, свернув-шись калачиком на заднем сидении полупустого автобуса. Разбудил его знакомый голос. Это была тетка Долорес.
- Пресвятая Мария! Как ты похудел, бедняжка! Тебя что, там не кормили? А это что за ссадины? Тебя там били?
Гостиная тетки светилась уютом свечей, а огромный торт в четверть стола прида-вал всему ощущение праздника.
Дог Доминго приветственно лизнул Пако в подбородок, в то время как той-терьер скулил под ногами, досадуя на свой малый рост. Кошка Лиза милостиво позволила взять себя на руки, но на подарок - плюшевого мышонка из дамского чулана, посмотрела с презрительным равнодушием. Попугай, сидя на дверце своей клетки, поощрительно ки-вал, наблюдая церемонию встречи. Ему тоже предназначался подарок - яркое павлинье перо. Он с подозрительным любопытством оглядел подношение, затем осторожно взял его клювом и забрался на макушку клетки. И уже оттуда со всей серьезностью произнес: "Ах, Пако, Пако! Какой же ты негодяй!".

Потянулись день за днем школьные будни. Учение давалось ему легко. И было даже скучновато слушать то, что он и так уже знал из теткиных книг по истории, геогра-фии и ботанике. А в зоологии он знал больше, чем их старенькая учительница в монаше-ском чепце. Она например считала, что кенгуру прыгают как зайцы: с задних ног на пе-редние, и что индюки живут в Индии. Она говорила, что когда Господь создавал павли-нов, райских птиц и другую красоту, он был так занят, что не мог уследить за тем, что творили его помощники. А Сатана в то время тоже работал ангелом и злостно насоздавал комаров, клопов, тараканов, змей и прочую гадость. Такова была католическая зоология.
Настоящих друзей в классе у Пако не было. Обычные мальчишеские забавы ос-тавляли его безучастным. Он сидел на задней парте и когда было неинтересно, читал там очередную книжку или смотрел на Паолу. Она не была красавицей, как ее соседка по парте, Лолита, яркая блондинка с кукольной внешностью, в которую все в их классе бы-ли влюблены. Паола была худенькой, большеглазой, с длинными, слегка вьющимися каштановыми волосами. Но Пако был уверен, что именно Паола, а не Лолита - самая красивая девочка на свете.
Иногда им оказывалось по пути в школу Искусств - Паола брала уроки музыки и танцев. Пако с удивлением обнаружил, что с ней можно было говорить обо всем: она чи-тала те же книги, что и он, и в ней угадывалась неясная, но глубокая мечтательность, она умела молчать, и в эти мгновения, Пако чувствовал, что она знает нечто тайное, завет-ное, ему недоступное, и поэтому столь загадочное и притягательное. Во время уроков ему нравилось смотреть на ее задумчивый профиль, он рисовал ее много раз. Но никогда не был удовлетворен результатом; что-то в ней ускользало от его глаза и руки, и это од-новременно раздражало и привлекало, заставляя пробовать вновь и вновь, чтобы разга-дать загадку ее образа. Пако был одним из лучших учеников художественной школы, он привык к чужим похвалам, и они его больше не радовали, ему нужно было сделать что-то такое, за что он мог бы похвалить самого себя. Причудливые фантазии уже не трево-жили его воображение наяву, он вдумчиво рисовал натюрморты, пытаясь вникнуть в ло-гику форм, гармонию цвета и зыбкую игру света и тени. Фантазии просыпались, когда Поко одолевал сон. Иногда ему снилось, что он с Торрито плывет по ночному бурному морю, а над горизонтом сияет яркая звезда, и им обязательно надо доплыть до нее. Ино-гда видел Паолу, в роскошных одеждах сидящую на трибуне. Вот она медленно наклоня-ет голову, вынимает из густых волос алую розу и бросает ему на арену, а цветок летит к небу, и Пако чувствует, что тоже может лететь и устремляется за ним. Под ним синеет маленький глобус, а в стороне от россыпи Млечного Пути мерцает звездный силуэт Тельца. К нему приближается звездная дева и ласково гладит его по голове... Она пово-рачивает лицо, и Пако узнает Паолу, такую, какой он мечтает ее нарисовать. Он кричит ей, он хочет сказать что-то важное... Но Вселенная поглощает все звуки. Паола поднима-ет свой палец к губам в знак молчания... А телец мягко лижет Пако в нос. Звезды блек-нут... Но почему у звездного тельца такой теплый и шершавый язык?
Все понятно... Это уже не сон. Это - утренняя Лиза.

...В ночь, когда рождается остророгая молодая луна, земля Андалузии погружается в вязкий и теплый мрак. Здесь, в глуши, вдали от больших городов, скоростных бетон-ных дорог, придорожных кафе и мотелей, редко где блеснет приветливый огонек, маня-щий усталого путника... Спят крошечные городки и селенья. Улеглась на дорогах легкая охристая пыль. Тишина южной ночи - это не мертвое безмолвие северных ночей, похо-жее на смерть вселенной. Она напоена запахами, она наполнена неумолчным звоном ци-кад, монотонным и убаюкивающим. Но иногда эту густую тишину разрывает протяжный необычный звук - глуховатый, но мощный, он похож на гудок большого парохода, или на стон какого-то огромного великана. Он странен в ночи, фантастичен своей первобыт-ной печалью и торжествующим величием. Это рев андалузского быка, знаменитого "то-ро браво"*... Быть может, завтра, когда длинные фиолетовые тени послеполуденного солнца падут на желтый песок, этот бык выйдет на арену для своего первого и последне-го боя. Быть может, завтра...
Как зыбко величие этой ночи. Нежный свет еще не взошедшего солнца разливается по небу, но на южном небосклоне все еще сверкает жемчужинка утренней звезды. Про-сыпаются птицы, и
-------------------------
*Так называют андалузских быков за их бойцовский характер.

мир начинает оживать... Из неверного предрассветного тумана, медленно, неслышно, похожие на призраки, возникают силуэты быков. Смолкают цикады, все громче вздохи, шуршание травы под
тяжелыми копытами, мерное похрустывание травы, перемалываемой молодыми зубами. Стадо выплывает из рощи, и как в замедленном кадре, лениво бредет по остро благо-ухающему лугу, усыпанному цветками белого клевера, фенхеля, ноготков и жимолости...

Торрито рос со скоростью травы, он не был уже пушистым и наивным "сосун-ком". Ноги его стали длинными и быстрыми, а на широком лбу росли блестящие, тол-стые рожки. В восемь месяцев его, как и других телят, отлучили от матери и переселили в корраль для подростков-однолеток. Никто уже не защищал его, он был предоставлен самому себе и очень скоро понял, что здесь, в молодецких драках, ему самому придется отвоевывать себе место под солнцем. Кроме теплых воспоминаний о матери, его память хранила еще одно зыбкое воспоминание: маленький ласковый человечек, его веселый товарищ, который каждое утро скатывался с пригорка и издали звонко кричал: "Торри-то!" Как здорово было носиться с ним среди дубов, бороться, бодаться... А как приятно он чесал ему проклевывающиеся зудящие рожки!
Но этот веселый двуногий дружок исчез так же неожиданно, как и появился...
А Торрито стал задирист. Не проходило и дня, чтобы он не затеял потасовку с дру-гими бычками. Он нападал стремительно и никогда не отступал, даже если соперник превосходил его силой. Теперь его блестящая шкурка покрылась узором дуэльных шра-мов и царапин.
Иногда их беспокоили люди, большие и злые, совсем непохожие на маленького че-ловечка. Они внезапно появлялись, восседая на больших длинноногих безрогих зверях, сбивали телят в стадо и начинали гонять их, вооруженные острыми пиками или длинны-ми хлыстами. Однажды не на шутку разозленный Торрито сам бросился в атаку на всад-ника и с удивлением убедился, что громадный конь боится его. Лошадь шарахнулась в сторону, но бычку все же удалось боднуть ее прямо в грудь. Не успел Торрито насла-диться своим успехом, как получил жестокий удар хлыстом.
- Ишь ты, дьяволенок! - вкричал наездник. - От горшка два вершка, а уж на лошадь прет!
Это был Освальдо.

Пришло молодое лето, жаркое, душистое и многоцветное. Однажды утром над лу-гом прозвенел веселый и звонкий голос:
- Торрито!
Бычок лениво повел мохнатым ухом, почудилось, наверное...
Но крик повторился, уже ближе! "Торрито!"
С того самого холма, в пыльном облаке, гремя сочленениями, несся железный конь с "его человечком". Это был не сон. Бычок был готов отдать копну душистого клевера за сладость услышать этот зов - "мой Торрито!" За счастье облизать этого маленького че-ловечка, уткнуться головой в его руки.
Как Пако считал последние дни до окончания учебного года, как он мечтал вер-нуться в Андалузию. Ведь теперь здесь его ожидали друзья, Торрито и Копченый. Сколь удивлен был бычок уменьшению своего товарища, столь же и Пако был поражен - каким бычок стал большим. А сколько же в нем теперь было силы! Но мальчику и в голову не приходило бояться своего лучшего друга.
Теперь каждое утро Пако проводил на ранчо в загоне для однолеток.
- Торрито! - звонко кричал он, разрушая сонное царство ганадерии, крутя педаля-ми своего Россинанта вниз по склону.
И на этот зов от черного плотного стада сгрудившихся бычков отделялась одино-кая фигурка и мчалась к южному входу. Там, за забором, они бурно приветствовали друг друга зверскими объятиями, которые обычно завершались падением Пако на траву под могучим напором Торрито.
Иногда они вспоминами свою былую забаву и начинали бодаться. Но Торрито не был уже тем неуклюжим маленьким теленком. Если во время их первой встречи Пако ощущал себя чуть старше его, то теперь бычок стал намного взрослее Пако. Свалить его было уже невозможно. А на месте "шишечек" красовались маленькие, в палец длинной, рожки. Они смешно и почти прямо торчали в стороны, как будто ими выстрелили из го-ловы и были достаточно острыми, чтобы поранить. Но Торрито явно щадил своего друга, и Пако воспринимал его "фору" с уважительной признательностью. Он видел, как быч-ки дерутся между собой, и это выглядело гораздо серьезней, чем его игры с Торрито.
На ранчо работали человек двадцать, а Освальдо был главным среди них. Во-первых, он по должности был здесь управляющим, а во-вторых, его крупная фигура, грубое лицо с кустистыми пиратскими бровям и громкий голос внушали всем осталь-ным работникам невольный трепет и уважение.
Загон для двухлетних бычков располагался выше по холму, и к нему примыкало странное плотно огороженное сооружение, из которого иногда раздавались непонятные звуки: свист, топот, крики и щелчки. Пако, который на правах приемного сына хозяина имел привилегию задавать вопросы кому угодно, спросил как-то Освальдо: что происхо-дит там, за забором?
- Что? Там чертей гоняют. Тебе туда нельзя. Черти, они страшные!!! У- у - у!
Тут он изобразил из себя такого черта, что любому стало бы ясно, что ничего ужаснее не бывает.
По правде сказать, Пако можно было и не пугать, он и сам побаивался этого места. Над стеной частокола из узких бревен, то и дело взметывались черные змеи. Они свисте-ли, шипели и хакали. Все это дополнялось гулким непонятным шумом.
Дон еще во время первого посещения ранчо велел Пако слушаться управляющего. Ну, ладно. Нельзя, так нельзя.... Не очень-то и хотелось... Однако, червь любопытства злостно подтачивал в мальчике добродетель послушания, изводя его вопросом: что же все-таки творится там, за глухим забором? В один несчастный день Пако наткнулся на брошенную алюминиевую лестницу. С удивлением обнаружив, что он в состоянии под-нять ее, Пако для порядка поборолся немного с искушением нарушить запрет, но любо-пытство взяло верх, и он кряхтя потащил полезное приспособление к загадочному заго-ну.
Четверо мужчин стояли на возвышениях по окружности самодельной арены и, кто азартно, а кто просто деловито, хлестали длинными хлыстами нескольких молоденьких быков, то пускавшихся вскачь, то сбивавшихся в кучу в попытке спастись от жгучих ударов. Широко раскрытыми глазами Пако смотрел на это истязание и никак не мог по-верить в его реальность.
Освальдо, голый по пояс, стоял к нему спиной. По могучим лопаткам струился жаркий пот, и со всяким ударом он выкрикивал: "хак!". В какой-то момент один из ра-ботников заметил голову Пако над забором и молча указал на нее кнутом. Освальдо обернулся, досадливо сплюнул, проворчал: "уберите мальца", и вновь широко размах-нулся кнутом.
Пако насильно доставили домой в грузовом "фордике". Его верный Россинант обиженно поскрипывал в кузове. Водитель, слава Богу, был не словоохотлив. Да Пако и не хотел ни с кем говорить.
Те, сомнения, что смутно, как отдаленный гром, тревожили его все это время, внезапной молнией осветились ужасом осознания, что его Торрито безудержно растет. И очень скоро он окажется в том загоне с кнутами и потным Освальдо.
- Мама! Они там бьют быков! Они не люди!
- Что ты? Что ты! Успокойся... - Патриция поспешно увела сына в спальню, чтобы супруг не услышал отчаянных его возгласов. - Послушай, Пако, тебе должно быть стыд-но. Дон Сальваторес недоволен твоим поведением... Управляющий передал, что ты ме-шаешь им работать... И в конце концов, оставь ты в покое этого своего Торрито. Ты по-смотри, какой он огромный. Эти быки очень опасны! Они как дикие звери, и не знают жалости. Если ты не исправишься, мне трудно будет уговорить мужа, чтобы тебя пуска-ли на ранчо.
- Мамочка, скажи дону, пусть они не трогают моего Торрито... - всхлипывал Пако.
- Сынок, эти быки выращиваются не для того, чтобы с ними играли маленькие мальчики. Зачем он тебе? У тети Долорес полон дом всякой живности! Неужели тебе этого мало?
- Как ты не понимаешь, я люблю Торрито! И он меня любит!
Патриция недоверчиво и грустно покачала головой, и мальчик с отчаянием почув-ствовал, как между ними углубляется пугающая пропасть непонимания.
Едва рассвело, Пако появился на конюшне.
- Джеронимо, скажи мне, зачем они бьют быков?
- Ты знаешь, считается, что андалузские быки агрессивны от природы. И их не нужно специально тренировать для корриды. Но наш дон в это не верит. Он говорит: "Злость надо воспитывать! Мой бык должен четко усвоить образ "врага", чтобы ни одна собака в Андалузии не могла сказать, что дон Сальваторес разводит трусливых быков".
- А если бык все равно не злой?
- Сальвадорес говорит, что кроткие быки хороши для бифштексов, они нежнее...
- Он их всех ест?!
- Нет... ну, не сам... Ты же знаешь, у него есть свой ресторанчик в Каланосе.
- Я ненавижу Освальдо... Мне приснилось вчера, что он бегал по кругу, а я бил, бил его кнутом... Если он будет бить моего Торрито... я... я убью его!
- Ненависть - плохой советчик, Пако. Освальдо... он из породы людей, которые всегда делают, что им прикажут. У него пустое сердце. Я тоже исполняю приказы, но ес-ли бы хозяин приказал мне бить лошадей, я бы ни на минуту здесь не остался. Дон Саль-ваторес любит приказывать, но он достаточно умен, чтобы знать: кому и что можно при-казать... Я помню хозяина еще мальчишкой, таким как ты, Пако. Он был скверным ма-лым. И должен сказать, что с тех пор мало изменился... Так что дело тут не только в Ос-вальдо. Не будет его - всегда найдется кто-либо другой, кто поднимет его кнут.

- Привет, Копченый! - Пако заглянул в двери столярного амбара, где Марцелло строгал какие-то доски. Ловко это у него выходило; стружки получались такие длинные и красивые.
- Здорово, дон Кихот из Кастуэры! Ты что это, опять на ранчо?
- Ты представляешь, мне сегодня запретили туда ехать! Мать сказала...
- Запретили? Хмм... это интересно. Что же эти паскудники там затеяли?
- Ты хочешь сказать, что от меня что-то скрывают?
- Само-собой...Но вот - что?.. Может "тиенту" затеяли?
- А что такое "тиента"?
- "Тиента", это когда двухлеток проверяют на злость, маленькая такая домашняя коррида.
- Так они их убивают, что ли?
- Да нет. Понарошку. Правда, пикой колют, аж кровь идет. Они называют это: по-ставить "розочку". А Бармалей-Освальдо сидит и пишет в тетрадку: который бычок храбрый, а кто - трусливый, кого стоит дальше кормить, а кого - на котлеты...
- Мой Торрито - добрый. Так что, его на котлеты?
- Сам виноват, разбаловал: обнимайчики там, поцелуйчики всякие... Постой! А я знаю, где можно спрятаться, чтобы подглядеть. Все! Доски я дострогаю потом, поехали...
- Тогда мне нужно захватить бинокль.
- Да там и так увидишь!
- Нет, я так не вижу. Говорят, мне нужны очки... это от чтения.
- А...черт с тобой, заедем.
Крутить педалями пришлось дольше, чем обычно, поскольку они приближались к ранчо с восточной стороны, где была реденькая дубовая роща. Оставив Россинанта в ов-ражке, мальчишки поползли по траве на взгорок, откуда виден был тот круглый загон, который недавно штурмовал Пако.
На одном из дубов были прибитые дощечки, по которым можно было легко за-браться до половины дерева.
- Откуда эти ступеньки? - спросил Пако шепотом.
Копченый самодовольно ткнул себя большим пальцем в грудь, и Пако в очередной раз удивился изобретательности друга.
На макушке дуба оказалось даже нечто вроде сидения. Но оно не понадобилось; оттуда была видна большая часть круглого загона, но в нем было тихо и пусто.
Зато со стороны верхнего пастбища слышался приглушенный рев, и поднимался к облакам столб черного дыма.
- Уголь жгут, - сказал всезнающий Марцелло. - Мы не туда попали. Коррида от-меняется. Как это я не сообразил? Я ж чуял дым еще с дороги... Это не "тиента", они там первогодков клеймят. Побежали туда.... Ах, черт! Ведь ты же под запретом... Ну, ничего, я знаю, как подобраться незаметно.
Проделав большой крюк вдоль полуразрушенной каменной ограды, разведчики выпозли на бугор, и теперь весь загон был как на ладони. Шестеро пастухов согнали бычков в один угол. Освальдо ходил с шестом, у которого была проволочная петля на конце. Он широко размахивал свободной рукой, указывая что-то загонщикам. Потом поймал петлей за ногу одного бычка и потащил его к костру.
Сердце Пако заколотилось так, что казалось, что Марцелло должен был слышать его стук.
Пако никак не мог протереть свой запотевший бинокль.
Освальдо дернул шестом, а другой загонщик толкнул бычка, и тот упал. Третий тут же уселся верхом, не давая животному подняться. От костра отделилась зловещая фигура с раскаленной до красна железякой в руке. Она подошла к бычку и ткнула железяку в бедро. Взвилось облачко дыма, бычок забился, а через несколько мгновений, задержан-ный плотным знойным воздухом, до Пако донесся стон боли.
- Что же они делают! Что же они... - бессмысленно повторял Пако, не с силах смотреть на это, но и не состоянии оторваться от окуляров.
Тем временем клейменного отпустили и он, еще дымящийся, пытался забиться в гущу сверстников, тревожно ожидающих уже постигшей его участи.
- Марцелло! Им же больно! Они же...
- А что ты хотел? Мелом на них рисовать? Это на всю жизнь, вот как у меня, смот-ри...
Пако мельком взглянул на открытое плечо друга. Там была вытатуирована голова быка.
Вернувшись к биноклю, он увидел, что следующий теленок уже повален, но бры-кается, не дает прижать его к земле. Двоим пришлось его усмирять. Силы были неравны и поняв, что сопротивление бесполезно, бычок устало откинул голову.
Пако не верил глазам своим, и руки его тряслись.Он видел, что на лбу у теленка ярко сияла белая звездочка.
- Торрито! - заорал Пако и отбросил бинокль. В этот момент сильная рука Копче-ного закрыла ему рот и повалила на землю.
- Тихо ты, дурила! Ты хочешь, чтобы тебя сюда больше не пустили? Не дергайся! Ты хочешь никогда больше не увидеть твоего Торрито? Ты этого хочешь? Да? Смотри, его уже отпустили. Вон, побежал... А как он им...
Пако ничего не видел, слезы застилали глаза. Он мычал и вырывался. Наконец Марцелло отпустил его. Пако рыдал, царапая ногтями щебень у загородки, словно хотел взять на себя хоть частицу боли Торрито.. Он уже никуда не мог бежать, бездна горечи сломила, обессилила его, он ничего не хотел. Он не хотел жить...
- Эх ты, неженка! Ну хватит реветь, хватит... - Копченый грубовато потрепал Пако за плечо.
К вечеру разбитый переживаниями Пако опять появился на конюшне, ему надо было обязательно поговорить с Джеронимо. От старика исходила мудрая и спокойная доброта, и растерянный мальчик интуитивно тянулся к этой силе.
- Скажи, Джеронимо, зачем они клеймили быков?
- Чтобы различать их по номерам.
- Так почему не раздать всем имена, чтобы они знали, когда их зовут?
- Быкам имен не дают, Пако. Лошадей вон у нас всего семь и все разные. А быки... видишь, сколько их здесь? И все черные. Да и имен столько не придумаешь... Клеймо у них вместо имени.
- Но у моего Торрито было уже имя! Зачем надо было его клеймить? Пусть был бы один без клейма, и все сразу бы знали, что это он, Торрито.
- Эх, Пако... Во времена, когда жили те, чьими именами Дон Сальваторес называет своих лошадей, были рабы. Это были люди без имен. У их было одно общее имя - гла-диатор. Их тоже клеймили, учили драться и заставляли убивать друг друга на стадио-нах.. Впрочем, современные солдаты делают тоже самое... Только это уже не стадионы, а вся планета.

Следующим утром Торрито не откликнулся на зов.
Пако бросил Россинанта и побежал через широкое поле к нестройной толпе быч-ков. Они необычно пугливо прятались друг за друга, раскачивая головами, и нехотя рас-ступались, прихрамывая, явно недовольные приближением к ним человека. И тут он увидел своего Торрито. Казалось, звездочка на лбу потускнела, зато мерзкая буква "S" в кружочке и со стрелкой наверху запеклась на его бедре темно-бурой кровью. А на боку безобразно красовался кривой номер: 62. Торрито понуро стоял, низко опустив голову и тяжело дышал; ему явно было плохо. Сквозь спекшуюся шерсть проблескивала кровя-ная сукровица. Над ранками роем вились мухи и слепни..... Пако осторожно прикоснулся к воспаленному бедру. Бычок вздрогнул... В скошенном назад белке его глаза промельк-нуло что-то незнакомое, дикое. Что-то вроде ненависти ко всему роду людскому. Это было лишь на мгновение, но впервые в жизни Пако почувствовал свою вину и стыд за то, что он принадлежит к этому роду.
Пако достал свою фляжку с родниковой водой и тихонько полил из нее на рану. Торрито вздохнул, казалось, облегченно.
- Бедный ты мой, - шептал мальчик, доливая остатки.
Он побежал за водой. Нашел старое ведерко и задыхаясь, таскал и таскал на при-горок полупрохудившуюся емкость... Но этого было мало. Пако чувствовал, что он дол-жен как-то помочь Торрито, облегчить его боль. Вот бы найти лекарство! Но он понятия не имел, чем же нужно лечить такие раны. Сначала Пако решил вернуться в дом и спро-сить у мамы. Но она встревожится, начнет допытываться, что за раны и у кого... Чего доброго, и дон услышит. Нет, лучше спросить Марцелло. Он все знает.
Но Копченого как нарочно, не было дома. С утра уехал с родителями на ярмарку в город. Выручил, как всегда, старый Джеронимо. Он дал Пако баночку с черным и паху-чим дегтем. Обрадованный, Пако помчался назад.
Потом он до познего вечера сидел возле Торрито, гладил его напряженную спину и вздыхал.
Теперь Пако избегал общаться с Сальваторесом. Тот передавал через мать свое не-довольство тем, как мальчик ведет себя в его ганадерии. Патриция пыталась объяснить сыну, что своим "неправильным" обращением он портит быков. Пако понимал, что мать говорит ему не то, что хотела бы сказать, а то, что должна... Мнение дона было для мате-ри всего важнее. Она почему-то всегда была на стороне Сальватореса и осуждала сына за непослушание. Вот тетя Долорес никогда бы не стала защищать дона, думал Пако. И он был даже рад, когда тетка досрочно забрала его обратно в Кастуэру.

На следующее лето Пако не поехал на ранчо потому, что дон Сальваторес и мама укатили в длинное кругосветное путешествие. Как выспренно писал дон в письме к До-лорес, дескать, он хочет показать Патриции весь мир и на этом пути они ни в чем не со-бирается себе отказывать. Сальваторесы уплыли на огромном круизном лайнере сначала в Северную, а потом в Южную Америку, и вернулись только в начале зимы. А следую-щей весной у Пако родилась сестричка, которую назвали в честь бабушки дона Фелисси-ной. После этого события Долорес твердо решила больше не отправлять Пако в Андалу-зию. Она боялась, что "ее мальчику" будет теперь уделяться совсем мало внимания, тем более, что после его рассказов о приключениях на ранчо, ей казалось, что яркая впечат-лительность племянника доставляет ему там скорее страдания, чем радости жизни.
Так прошло почти два года. Пако безудержно рос. Он одновременно и хотел при-общиться к миру взрослых, и в то же время чувствовал за ним какую-то фальшь, испор-ченность, фатальное несоответствие той гармонии с миром, которая развивалась в нем... Он искренне любил тетку Долорес и снисходительно прощал ей иногда излишнюю о нем заботу, понимая уже, что она без этого просто не может.
С матерью отношения его стали более прохладными из-за Сальватореса. Пако ка-залось, что над ней невидимо висит буква "S" в кружочке, что она попала в рабство и не может уже ни жить , ни чувствовать, как ей этого хотелось бы. Пако искренне жалел ее. Появление же на свет младенца Фелиссины, которую все называли его сестричкой, вы-звало в душе Пако ревность, которую он всеми силами пытался в себе заглушить, потому что умом понимал, что это неправильно, что нельзя сердиться на какое-нибудь существо только за то, что своим рождением оно "обворовывает" тебя вниманием тех, на чью лю-бовь ты привык рассчитывать.
Копченый, конечно, был его другом. Но Пако ощущал его покровительственную манеру общения как постоянное утверждение им себя самого, сильного и всезнающего рядом с хлипким "неумехой-горожанином". Он понимал, что эта показная грубова-тость нужна его другу лишь затем, чтобы поддерживать в себе тот образ "настоящего испанца, "мачо", который он старался из себя сотворить. Но во всем этом было что-то искуственное, нарочитое, надуманное...
Когда перед Пако вставала очередная жизненная проблема, он невольно пытался представить себе: что бы по этому поводу сказал Джеронимо, добрый мудрец из конюш-ни. Конечно это было нахальством, думать за Джеронимо, но Пако нравилась эта фило-софская игра, на ней он учился взвешенности, мягко и красиво расставляющей все на свои места.
На фоне всех этих сравнений, только с Паолой Пако чувствовал себя естественно и просто. Она умела слушать и слышать. Она была единственным на свете существом, ко-торое давало ему ощущение, что он наверное прав в своих мыслях и переживаниях. Она предпочитала понимать, а не судить. Она стала живым отражением души Пако. Это было ясное, не искаженное взрослыми амбициями зеркало. Пако уже трудно было представить себе мир без этого чистого и доброжелательного отражения.
Пако исполнилось целых восемь лет. Он давно не видел Торрито. Часто вспоминал и скучал о нем. Воспоминания эти были яркие, но болезненные. Пако старательно гнал от себя мысли о том, что его бычок стал большим, и о том, что какие-то "освальдообраз-ные" кнутами воспитывают в нем злость. В письмах к матери он никогда не упоминал "своего Торрито". И Патриция успокоилась, с облегчением убедив себя в том, что Пако наконец угомонился, и эта странная дружба с быком, слава Богу, его больше не волнует. Она усердно молилась за всех своих детей.

Как-то раз, когда тетка Долорес укатила свою цветочную тележку в лавку за ово-щами, в дверь постучал почтальон с моржовыми усами. Он принес письмо из Мадрида.
В то время, когда Пако пытался отклеить от конверта марку с головой черного быка, появилась тетка, и взглянув на послание, снисходительно хмыкнула:
- Смотри-ка ты! Вот и братец твой, наконец, принес себя в жертву эпистолярному жанру длиной в четыре строки....
В письме Диего скупо информировал, что через неделю у него фестиваль в Севи-лье, и что он хотел бы по пути захватить Пако с собой. Ведь мальчик так хотел увидеть корриду.
Бедная тетка! Она разрывалась между своими чувствами и предчувствиями. С од-ной стороны, она не могла отказать Пако в исполнении его давней мечты, с другой - сердце подсказывало ей, что ни к чему хорошему эта поездка не приведет.
Ровно через неделю утренний покой маленькой площади с колокольней был на-рушен звуком тормозов и резким автомобильным гудком.
Отворив дверь старшему племяннику, Долорес невольно вздрогнула и перекрести-лась. Похоже, Господь устал разнообразить человеческие лица. Перед ней стоял еще один "Хосе", прекрасный и молодой. Черт бы побрал этих Рамиресов! Вот это порода! Хосе, Мигель, Диего, Пако... Во всех них воинствовал какой-то мощный ген, украшав-ший их темными кудрями, римским, чуть с горбинкой носом, упрямым подбородком и резко очерченными губами с характерными впадинками по краям, придающими их ли-цам выражение вечной грустной улыбки.
Визит Диего оказался еще короче, чем его письмо.
- Я опаздываю, дорогая тетя, спасибо за приглашение... но кофе я попью по доро-ге. Пако! Ты готов?
- Готов! - кричал Пако, на ходу запихивая непослушный альбом в дорожную сумку. - До свидания, тетушка!
- Храни вас пресвятая Дева! Диего! Не давай ему пить холодное молоко в жару. Он легко простужается...

Серой лентой под колеса автомобиля уносилась дорога. Едва они выехали из Кас-туэры, Пако с любопытством прильнул к стеклу. Как здорово ехать в такой шикарной машине! Это вам не расхлябанный пыльный автобус. Все занимало его - и красноватая сухая земля, покрытая маковыми полями, и цепь голубых гор вдали, и нежный покой оливковых плантаций, и дремлющий у придорожной таверны ослик, запряженный в кре-стьянскую повозку, и крошечные, незнакомые Пако городки с высокими зубчатыми баш-нями.
Но через час, бездарно убегающий за окном пейзаж уже не тешил любопытства Пако. Ему хотелось остановиться, хотелось есть и пить, побегать среди цветов по глини-стому склону, но он не смел попросить об этом Диего. Брат его был такой взрослый, сильный, красивый, что Пако испытывал перед ним невольную робость. К тому же они очень спешили в Севилью. Завтра Пако увидит свою первую в жизни корриду. Завтра он наконец увидит выступление своего брата, Диего Рамиреса, известного мадридского но-вильеро, который станет потом знаменитым матадором. В этом Пако совершенно не со-мневался. Ведь это его брат!
"Что же это за путешествие, когда вокруг столько интересного, но нельзя остано-виться и посмотреть" - досадовал Пако про себя, - "Это же все равно, как ходить в мага-зин без денег"...
- Хочу пить, - вздохнул он.
- Попей кофе. Там в сумке.
- Нет, он горячий...
- Тетка завещала мне не давать тебе холодного в жару...
Загорелые руки Диего невозмутимо крутили руль и казалось, что они живут неза-висимо от него, а он сам стал частью этого автомобиля, самой важной и совершенной его деталью, по чьей воле этот серебристый монстр стремительно глотает в себя пыльные километры.
- Хочу в туалет... - еще раз вздохнул Пако.
- Ох, Пако, и зачем я взял тебя на свою голову?!
Сильная воля его брата притормозила запыхавшегося "монстра" у маленькой та-верны, расположившейся в старой мельнице с давно недвижными деревянными крылья-ми, обсаженной цветущими розовыми кустами и увитой густым плющем. У дверей стоял задумчивый, с длинной пикой и круглым щитом, деревянный Дон Кихот.
Пако напился студеной воды из старой колонки, заглянул в огромный пустой гли-няный кувшин, погладил ленивого светло-коричневого пса, который растянулся в тени виноградника; на сухом стебле агавы нашел крошечную полосатую улитку. Как все было здесь интересно! В тот момент, когда мальчик пытался разглядеть застывшего на лозе геккона, краем глаза он увидел, как на пенек поодаль села необычайная, розоватая, с черными полосками птица.
Опытный уже в полевых наблюдениях, Пако, не двигаясь, скосил глаза в том на-правлении и обомлел. Он думал, что такие птицы живут только в книжках с картинками. Это был живой удод! Птица, поглядывая на странную фигуру в кустах, приподняла рос-кошный веер ярко-оранжевого хохолка и, с подозрением крикнув: "Уп-уп-уп!", вспорх-нула, улетая прочь. Вот, здорово! Какая смешная, клоунская манера полета: махнет пест-рыми мягкими крыльями, подлетит, затем спрячет крылья подмышками, преврашаясь в острое веретено, и падает, падает... Кажется, вот-вот воткнется острым носом в землю. Но нет. Взмахнула вновь, и снова в полете. Чудеса, да и только. К тому времени Пако очень интересовался идеей полета, пытаясь понять его загадку. Он мастерил модельки из бумаги и мечтал летать сам. У него была очередная бредовая идея: поехать в Африку, найти там страусов, сделать им крылья, и научить их летать.
Пока брат, облокотившись о стойку, о чем-то говорил с молоденькой барменшей, мальчик успел осмотреть весь двор и хотел было побежать к темнеющим неподалеку ки-парисам, в ожидании новых открытий, как услышал нетерпеливый голос Диего:
- Пако! Сколько же можно? Едем быстрее!
Диего уже сидел в машине и махал ему рукой.
Некоторое время ехали молча.
Полуденный зной словно выжег вокруг все живое. Пустынны были придорожные городки и деревеньки. Было время сиесты, когда всякий нормальный испанец должен спать. И Пако вкоре понял, почему братец так торопил его. Диего был настоящим испан-цем и после нескольких сладкий зевков, он начал клевать носом в руль, поэтому мальчик счел за благо изредка взбадривать брата вопросами:
- А ведь правда, удод - замечательная птица? Тебе нравится?
- Удод? М-мм...Ни разу не пробовал... А разве их едят?
- Диего! Я не понимаю когда ты шутишь, а когда нет. Или тебе просто надоело, ко-гда я спрашиваю? Вот тетка наша говорит, что у меня сейчас самый вопросительный возраст.
- Тетки всегда правы! Спрашивай.
- Вот скажи мне, а зачем в корриде бандерильеро и другие там люди? Разве ты не можешь один победить быка?
- Смотри, Пако, вот во мне семьдесят килограммов, а бык весит все шестьсот. Раз-ве силы у нас равные? У быка - его отвага, а у человека - ум. Чтобы заставить быка "ра-ботать", надо не только его разозлить, сделать из него зверя, но и хорошенько утомить его. Бандерильерос умеют это. Ты видел на картинках, что торчит из холки быка?
- Да. Такие полосатые палки с ленточками, украшения...
- Украшения?... Ха...Не хотел бы я, чтобы меня так украсили...
- А этот, на лошади... пикадор... зачем он тебе?
- Ну все-то тебе надо знать! Так знай, почемучка, его задача - перебить копьем на холке быка ту мышцу, которая дает зверю высоко поднимать голову. Надо, чтобы бык держал рога низко, это не так опасно для тореро.
- Но... это же... - Пако умолк.
Диего взглянул на брата. Тот сидел, поджав нижнюю губу и явно не решаясь что-то еще спросить. И Рамирес понял, что сказал что-то такое, чего не следовало говорить, но уворачиваться было поздно:
- Ты хочешь сказать, что это не честно?
- Просто я думал, что ты...э - э.., что бык... ну...
Пако и впрямь задумался, глядя на убегающую назад пыльную обочину, и опять ему показалось, что есть в во всем этом что-то неправильное. И в том, что пикадор пере-бивает какую-то там мышцу, и в том, что он, Пако, едет смотреть на это, сидя в машине со своим братом, несущим на себе ореол благородного матадора, и он, Пако, не уверен, можно ли задавать герою такие вопросы... В это время его неуправляемое воображение рисовало уже плакат, где по арене ходит малюсенький бык, а вокруг него крутится на исполинской деревянной лошади Гигантский Пикадор, пытаясь разглядеть на быке через увеличительное стекло ту заветную мышцу, которую ему поручили аккуратно разрубить.
Пако не стал делиться с братом своими недоумениями, но надо было поддерживать бодрость в засыпающем водителе.
- Диего, далеко еще до Севильи?
- Поспи, Пако. Скоро приедем.
- Диего, а твой бык, он какой будет?
- Никто не знает. И их будет два.
- Сразу два?
- Нет, Пако. Сразу с двумя быками даже ты не справишься.
- А я знаю одного быка. Но он был маленький, Торрито. И не рога, а шишечки. Он рос быстрее, чем я! Мы с ним все время боролись, но потом я не мог уже его уронить, такой он стал сильный, а рога... вот такие! Но я его никогда не боялся! Интересно, какой он сейчас? А ты боишься быков?
- Быков вредно не бояться. Был один знаменитый матадор, впрочем, он наверняка и сейчас жив. Его считают основателем современного стиля корриды, это он превратил бойню в искусство. Мало кто может повторить то, что он делал на арене. Всякий раз он почти касался рога. Но это в том случае, когда он "чувствовал" быка... А знаешь, какое у него было прозвище?
- ?..
- "Блистательный трус!"...
- Как же так?
- Видишь ли... если ему вдруг казалось, что бык на него "не так посмотрел", он не стеснялся позорно сбежать, или вообще отказаться от схватки. Но публика прощала ему "разумную трусливость", ибо не было ему равных, когда он быка "чувствовал".
- Чувствовал... - повторил раздумчиво Пако. - Я думаю, что я тоже чувствовал сво-его Торрито. И он чувствовал меня. И никто никого не боялся. Ты знаешь, на ранчо у Сальватореса их, которые уже не маленькие, бьют кнутами! Очень больно бьют... я сам видел. Они думают, что от этого быки станут злыми. Вот скажи мне, если бы тебя каж-дое утро били кнутами, ты бы стал злым?
- Нет, Пако... Единственная вещь на свете, способная меня разозлить - это твои вопросы. Попробуй заснуть. Ты мне мешаешь выспаться за рулем перед корридой...
- Опять ты смеешься?... Смотри! Какой большой белый дом на горе!
- Это монастырь. Там живут монахи.Они и день и ночь молятся о том, чтобы ты перестал задавать глупые вопросы...
Серебристый "мерседес" Диего Рамиреса подъезжал к Севилье.

В это же самое время с другой стороны, из бескрайних сочных пастбищ Андалу-зии, гремя прицепами, пылил по направлению к Севилье караван крытых грузовиков. Он двигался медленно, ибо содержал в себе особый груз. На дощатых боках фургонов кра-совалась желтая буква "S", и поэтому все знали, что машины везут на открытие севиль-ской Фиесты отборных быков из ганадерии дона Сальватореса.
Дорога петляла в горах, терялась в темных пастях тоннелей, выходила к крутым белым склонам, на которых ровными рядами ютились оливы. Узкие тропы вели к селе-ниям, затерявшимся среди горных гряд, покрытых пиниевыми лесами.
Ничего этого Торрито не видел. В маленькую щель автофургона в его жадно рас-крытые ноздри проникал далекий, тревожащий, горьковатый запах горных трав и цветов. За деревянными перегородками с обеих сторон от него вздыхали, топтались и шумно вздыхали другие быки. Все они явно нервничали. Иногда кто-то из них терся о доски ро-гами или ударял в стенку копытом, и тогда Торрито отвечал им яростным ударом своих крутых, изогнутых как сабли рогов. В стаде ровесников он был лидером и теперь особо остро чувствовал оскорбление неволей.
Это было их первое и последнее путешествие. Но звери не знали этого. Их везли неизвестно куда и неведомо зачем. Они напряженно вслушивались в незнакомые звуки и запахи, страдали от скованности, испытывая нарастающую тревогу и раздражение.
Бык переступил ногами, тяжело вздохнул. В его сознании всплыл смутный далекий обрывок воспоминаний. Много зеленой травы, черный, теплый, ласковый бок матери-коровы... Маленький человечек... И весь мир вокруг - тих и чудесен. Пахнет молоком, теплым материнским дыханием. А мальчик, этот человечек, всего лишь с него ростом, обнимает его за шею и ласково чешет ему лоб, где вздулись шишечки будущих рогов. И теленок стоит, закатив глаза от блаженства, потому что нет ничего приятнее этих легких, проворных рук.
Никогда после этого в своей жизни он не встречал таких маленьких, ласковых и бесстрашных человечков. Это теплое ощущение глубоко врубилось в память зверя, пре-вратившись в единственное, и потому особенно яркое приятное воспоминание о челове-ческих существах. Большие люди были всегда грубы с ним. Как он ненавидел тот тесный круглый загон, где несколько мучителей посвистывая длинными кнутами, состязались: кто больней достанет его. Тогда он страдал не столько от боли - он мог терпеть и более сильную, - сколько от невозможности отомстить обидчикам. Иногда они выскакивали в круг, дразнясь... Но всякий раз, когда он бросался на них, умудрялись спрятаться. И он в бессильной ярости крушил рогами доски загона. Торрито презирал людей, видя, как они его боятся и ненавидел их за то, что им удается перехитрить его.

Сумерки по-южному быстро сгущались над городом, когда Диего и его лучший бандерильеро, Рафаэль Доминго, вышли из ресторана отеля "Фернандо". Рафаэль поло-жил руку на плечо друга:
- Завтра трудный день. Мы ведь еще не разу всерьез не дрались с андалузцами... Слушай, а не твоего ли отчима, Сальватореса, эти быки?
- Да, от него. И вправду забавное совпадение!.. Он сам здесь будет, а вот мать не поехала, слава Богу. Ей страшно увидеть меня на арене. Суеверие... Одна только мысль о том, что я стал тореро, сводит ее с ума.
- Так ведь у вас прямо семейный бизнес! Он выращивает быков, ты их убиваешь, а зрители вам за это платят. Ты видел его быков?
- Не люблю смотреть на них заранее. Завтра, все завтра... ты прав, Рафаэле, день обещает быть нелегким. Но пусть это будет прекрасный день. Спокойной ночи тебе! Не пей больше...
И они легко хлопнулись правыми ладошками в знак удачи, понимания и прощания.
Диего поднялся в свой номер.
Пако, утомленный множеством впечатлений, крепко спал. Диего пригладил разме-тавшиеся по подушке темные кудри младшего брата и долго глядел на него. Тот спал, раскинув худенькие смуглые руки, прикрыв глаза пушистой тенью ресниц, чуть приот-крыв маленький упрямый рот. "Малыш здорово похож на меня, - думал Диего, - Тетка испортила его своей слюнтявой философией, но как он чувствует животных! Он понима-ет их... это особый дар. Может он станет великим тореро?"
Диего открыл окно, выглянул на тихую улочку Сан Хосе. Темные горячие сумерки заполнили все городские закоулки. За черепичными крышами домов, где-то в лабирин-тах узких улиц, слышался шум. По центральной площади растекалась веселым разноязы-ким месивом праздничная толпа. Севилья только что проводила великий праздник Тела Христова и теперь предвкушала корриду.
Стены домов, заборы, витрины баров и магазинчиков были увешаны яркими афи-шами, на которых красавец-матадор пронзал шпагой быка. "Спешите на Фестиваль!", Трое уже знаменитых новильерос и их куадерильи! На арене вы увидите искусство Дие-го Рамиреса, Мануэля Кордове и и Пуэбло Дортикоса! Самый дешевый билет - тысяча песет. Спешите!" У киосков, где продавались билеты, толпились возбужденные мужчи-ны.
Внизу, в ресторане, Диего ждали друзья, но он не торопился к ним присоединить-ся. Вечер пред боем он обычно проводил уединенно и не пил больше одного бокала. Вот завтра вечером они не пропустят ни одного ресторана, ни одной таверны. Диего будет пить молодое вино - терпкое, красное, как кровь быка, и ловить на себе многообещаю-щие взгляды севильских красавиц.
На Кафедрале гулко пробил колокол. Диего закурил, взглянул еще раз на спящего Пако и вышел на узкий балкон. Из-за стены дома напротив выплыла большая белая луна с чуть размытыми дымкой краями. Он всмотрелся в ее неясные черты, и ему показалось, что видит там силуэт нападающего быка. "Надо прогуляться" - решил он, и тихонько прикрыв дверь, спустился на улицу.

К вечеру бык немного успокоился. Изматывающая дорога, дневной зной, голод, крики и удары рабочих, - все, что пережил Торрито за этот день, тускнея, уходило из его памяти. Насторожив толстые пушистые уши, он вслушивался в ночь. Из глубины старых кварталов доносились отголоски праздника; то обрывками хабанеры, то редкими взры-вами петард. Древний город засыпал, корежась проволочными скелетами отгоревших фейерверков, засыпанный цветами и прочим беспечным фестивальным мусором. С олив-ковых плантаций несло горьковатой свежестью. И по-родному, волнующе пахло коровь-им стадом.
В широкий просвет корраля заглянула луна. Бык долго глядел в ее белое спокойное лицо.
Темное облачко набежало на светило, исказив на минуту его черты, и Торрито по-казалось, что он видит на нем лицо человека.

Гвадалквивир, зеленая река. Как неспешна, терпелива, матово-блестяща и мягка она была в раскаленный полдень. Легкие лодки сновали по ее спине. Смуглые мальчиш-ки с визгом прыгали в воду с каменного парапета.
Ночью, посеребренная луной, Гвадалквивир омывала свои усталые за день берега живой всепрощающей прохладой. Звезды тонули в ней, охлаждали ее, дарили ей свои далекие тайны.
Диего присел на парапет. На другом берегу, освещенная прожекторами, светлела овальная стена севильской арены. Завтра над ней запоют фанфары, и он выйдет на жел-тый песок, пронзаемый взглядами тысяч зрителей. Он прислушивался к себе, наслажда-ясь теплой тишиной ночи, впитывая в себя ее таинственную энергию. Но вдруг неясный струнный перезвон донесся до его слуха. Оглянувшись, он увидел неподалеку от себя худого оборванного старика с гитарой. Рядом, облокотившись на стену, стоял видавший виды костыль. Его обладатель был явно нетрезв, но гитара его звучала пожалуй слиш-ком хорошо для уличного музыканта, Диего невольно прислушался к словам песни:
Мы все - испанцы в этот час,
когда мы слышим трубный глас.
И от Севильи до Мадрида,
летит он, будоража нас
безумьем праздника корриды.

О, андалузский бык! По милости богов
он унаследовал от древних туров,
мощь черную и остроту рогов,
обиды не прощающей натуру.

Он благороден, прям и справедлив.
Он никогда не нападает из засады.
Но если все ж быка ты разозлил,
держись, храбрец, не жди его пощады.

Готовя новый свой бросок
со взором, яростью налитым,
в бессильной злобе он песок
взрывает бешено копытом.

Тем, кто с корридой не знаком,
не ведать страсти упоенья
игры со Смертью, во мгновенье,
когда венчается клинком
триумф изящного тореро
над обезумевшим быком.

О, андалузский бык, рогатый бес!
Всяк пред тобой - одной ногой в могиле,
и лишь искусный может победить,
и, выжив, смертных удивить
своим презреньем к дикой этой силе.

Кумир! Ты раб толпы. Но где же грань?
Что разделяет нас на то и на другое?
И что в корриде связывает нас?
Гордыня - вот ответ. В ней нет душе покоя.

О, сладость Славы! Тяжек твой венок.
Не вверх возносит он, а приземляет.
Оставь надежду, что с тобою Бог.
Мирской Он славы не благословляет.

Тебе так хочется порою
жестокий праздник обойти,
не пить вина, окрашенного кровью,
Покинуть Смерти пир, уйти ...

Увы! Но зов толпы сильней тебя.
И нету сил в тебе на перемены.
Минует утро, день уйдет, скорбя,
А к вечеру ты выйдешь на арену.

И вновь, как призрак пред тобою
возникнет черный силуэт
быка, с кем связан ты Судьбою.
Она решит, его ли кровью,
или твоей окрасить свет.

Вечерний свет в крови заката
полощет мерный перезвон.
Что он несет, кому назначен,
и почему в нем слышен стон?

И в сонном разума бессилье
постигнуть путь Добра и Зла,
гадают жители Севильи:
по ком звонят колокола?

Рамирес подошел к музыканту, протянул ему сигарету. Тот устало взглянул на единственного своего слушателя, принял молчаливый подарок и, помучившись с непо-корными спичками, жадно затянулся.
- Старик, чья это была песня?
- Я пою только свои песни...
- Мне кажется, что ты знаешь о корриде больше, чем другие. Откуда в тебе это?
- Мое имя - Эдуардо Санчес.
Молодой человек так быстро ухватил руку старика, что тот испуганно отпрянул, а сигарета его отлетела на мостовую.
Боже! Диего знал имена всех знаменитых тореро. И это было одно из них. Как? Эдуардо Санчес здесь, на парапете! Не может быть! Тот, чье гордое имя не сходило с уст испанцев... Он жив! Газеты писали, что после последнего боя, десять лет назад, он так и не вышел из комы...
Диего лишился дара речи и только восторженно жал эту руку и всматривался в лицо бродяги. Да, это был несомненно он, Блестящий Санчес.
- Отпусти меня, сумасшедший, - взмолился наконец Эдуардо. Он потянулся было к упавшей сигарете, но тут Диего, опомнившись, наступил на нее и протянул ему всю пач-ку.
- Сеньор Санчес... какая честь....
Старик успокоился, печально ухмыльнулся, и уже с любопытством взглянул на не-знакомца.
- Откуда ты такой взялся? - спросил он, разминая новую сигарету.
- Из Мадрида.... Меня зовут Диего Рамирес... второй год в "новильерос". Завтра будут бои. Я выступаю первым... Буду счастлив видеть вас, сеньор, в первом ряду.
- Нет, Диего, ты меня там не увидишь.
Родригес опешил.
- Как?.. Вы не собираетесь быть на Фестивале?
- Никогда.
Диего напряженно и растерянно всматривался в лицо былой славы Испании. Чуть придя в себя, он стал рыться в карманах, доставая скомканные банкноты.
- Может у вас нет денег на билет? Ради бога, возьмите!
- Нет, мой щедрый новильеро. Я больше не хожу на бои. Это было в прошлой жиз-ни.
- Я умоляю вас, Эдуардо, посмотрите на меня в деле! У меня есть уже две реком-мендации от матадоров, мне так нужна третья...
- Ты хочешь стать настоящим матадором?.. Х-м-м... Вот тебе моя рекомендация! - сказал старик, и протянул ему свой костыль.
Диего вздрогнул и отшатнулся. И так стоял в недоумении, держа в руках вдруг ставшие бессмысленными бумажки.
- Так хоть возьмите за песню!
Эдуардо тяжело поднялся, взгромоздил гитару на плечо и оперся на костыль.
- Я никогда не беру денег от тореро... Прощай, новильеро! Храни тебя Бог.
И он застучал костылем прочь, вверх по улочке.
- Все мы - испанцы... - услышал Диего его последние слова.

Когда Пако увидел пестрое шумное и торжественное многоцветье трибун, его сердце переполнилось гордой радостью: столько взрослых людей собралось здесь только для того, чтобы увидеть представление Диего и его товарищей.
Щеки мальчика еще горели от смущения: только что ему пожал руку самый из-вестный в Испании матадор, учитель его брата Диего:
- Ну, славный мальчуган, ты тоже хочешь стать тореро?
- Не знаю, сеньор, но я люблю быков!
И вот теперь, в ожидании чего-то необычного, он сидел на трибуне, рядом с выхо-дом для быков, почти напротив парадного входа, над которым висела огромная голова быка, и откуда вот-вот должен был появиться Диего, другие матадоры и их куадерильи.
Знойное солнце давно перевалило через зенит и теперь рассвечивало трибуны на яркие полосы. Песок на освещенной части арены был ярко-желтым, а в тени - фиолето-вым. Разноцветные веера, которыми обмахивались женщины, казались Пако трепещу-щими крылышками живых бабочек.
Грянула музыка, главные ворота отворились, и на арену, за парой средневековых наездников, вышли три матадора, за ними мягко гарцевали шестеро пикадоров, потом шагали бандерильерос и прочие участники парада. Но Пако никого из них не видел. Он с восторгом смотрел на Диего, и ему хотелось крикнуть на весь стадион: "Это мой брат!". Как ему хотелось сейчас, чтобы рядом сидела Паола, чтобы она разделила его гордость. И если бы Копченый видел сейчас его брата он бы еще потемнел от зависти...
Высокий для испанца и стройный, в костюме, расшитом серебром, с черной шап-кой кудрей, с лицом жестким, будто выточенным из какого-то прекрасного камня, шел Диего самым левым из трех тореро, ибо среди новильерос он был "старейшим" в этом звании.. Когда парадный строй оказался в центре арены, все его участники останови-лись, приветствуя гудящую предвкушением публику. Пако тоже кричал вместе со всеми и изо всех сил хлопал в ладоши. Он видел рядом с Диего себя - взрослого, сильного и та-кого же красивого. Ах, как ему хотелось поскорее вырасти!
Церемония завершилась. Участники расходились по местам.
Падали на девственный песок красные и бордовые розы.

Когда с восходом солнца ночь растаяла, проснулся кошмар новой жизни. Вокруг быков засуетились какие-то люди. Они открывали и закрывали многочисленные двери и палками перегоняли животных в другие помещения. Теперь Торрито стоял в закрытом загоне, настолько тесном, что не мог даже повернуться. Он слышал странный шум, как будто много людей враз
сошли с ума и радостно орут. Потом он уловил звук шагов и ненавидимый им запах лю-дей с кнутами. Дверь скрипнула засовом и отворилась, благоразумно пряча за собой от-крывшего ее.
Солнце ударило в глаза быка, и в этот момент что-то острое дерзко и больно коль-нуло его в спину! Яростно замотав головой, он проскакал вдоль открывшегося деревян-ного коридора, выбежал в центр арены и там остановился недоуменно, переводя дух, пы-таясь понять: где он очутился?
Океанским прибоем ахнула публика. Бык был молод, но великолепен. Плечи, по-крытые буграми мышц, мощная широкая грудь, мускулистые бока, крутая шея с живо-писными складками кожи и лобастая голова, увенчанная огромными рогами. Блестящие, изогнутые, словно два ножа, смертельно острых и длинных, они завораживали своей жуткой красотой. Бык, черный, как самая безлунная и беззвездная ночь, отливал на солнце металлической синевой. И лишь маленькое белое пятнышко сверкало посередине его широкого лба с курчавой челкой. Длинный и гибкий хвост быка доставал до самой земли. Светлые копыта поражали совершенством формы. Сердце перекачивало кровь могучими толчками, выпуклые фиолетово-черные глаза сверкали, он весь дышал силой и радостью жизни. В дикой красоте его торжествовала сама Природа.
Пако сидел прямо над выходом для быков. Это был узкий проход, одним концом открытый на арену и закрытый воротами с другой. Еще минуту назад над ними видне-лась лишь черная холка животного. Пако видел, как какой-то дядька в свитере, стоящий над воротами, поднял короткое копье и вонзил его в эту холку. "Розочка!" - всколыхну-лось в памяти мальчика противное слово. В то мгновение, когда ворота распахнулись, и бык с грохотом пронесся мимо, Пако успел разглядеть блеснувшее на бедре изображе-ние: букву "S" в круге. Сальваторес! Это его бык!
В это время бык резко развернулся и Пако завизжал от восторга: между роскош-ных рогов светилась белая звездочка! А вот и кривая цифра 62 на боку. Пако не верил своим глазам: вот эта огромная махина, этот великан - и есть его Торрито?!
- Торрито! Это мой Торрито!
Только у него одного во всем стаде была эта прекрасная белая звездочка. Ликую-щего мальчишеского крика никто в общем шуме не услышал.
И вдруг его восторженный мозг раскаленной иглой пронзила дикая мысль: Диего! Сейчас он выйдет против Торрито!
Конечно Пако знал, что его Торрито когда-нибудь вырастет, станет боевым быком, будет драться, и он всегда представлял его себе доблестным победителем. То же самое он думал и о брате. В его голове не умещалась безумная возможность их встречи. Разум мальчика бессильно бился в поисках выхода из этого смертельного противоречия, пред-лагая лихорадочные слабые компромисы вроде таких, что, вот сейчас они покажут всем свою храбрость и славно разойдутся. Пако уже не кричал, он сбивчиво и горячо молился. Молился о том, чтобы произошло что-нибудь необыкновенное, гром, молния, землетря-сение, извержение вулкана! Лишь бы все это сейчас кончилось!
Но все только начиналось...

Некоторые матадоры предпочитают "мягкое" начало, когда первые атаки прини-мают на себя помощники. Есть безумные храбрецы, встречающие под барабанную дробь выход "свежего" быка в одиночку, стоя на коленях. Диего не относился ни к тем, ни к другим. Он всегда
выходил на первую "встречу" сам, но без самоубийственных трюков. Пока его банде-рильерос заставляли быка сделать круг, он неторопливо выходил на середину со сложен-ным капоте* и с показным равнодушием ожидал, когда круг завершится, чтобы остаться один на один со зверем. После серии "вероник"** он неторопливо покидал арену, а за-тем только наблюдал за выступлением своей команды и быка, оценивая их промахи. И к "моменту истины"*** он знал уже, как надо себя вести, чтобы блеснуть напоследок этим своим знанием и вырвать на себя все восторги публики.

Торрито взрыл песок, повернувшись вокруг своей оси. Тот предательский укол в спину разозлил его. Он искал глазами обидчика и внезапно увидел его у барьера. Это был человек, но странный:, его тело было большим и трепетно колыхалось. Когда бык бросился на это мерзкое колыхание, противник его исчез за загородкой. И в тот же миг появился впереди другой. Торрито рванулся туда, но фокус с исчезновением повторил-ся. Погнавшись за третьим, бык успел уже обежать весь круг стадиона. Враг дразнился, трусливо уклонясь от расправы. Благородная ярость
Торрито усиливалась этой неудовлетворенной жаждой мести. Он свирепо обернулся. И вдруг в
-------------------
* Капоте - большая, почти в рост человека мулета веерообразной формы.
** Вероника - изящное движение капоте или мулетой вверх, когда бык проскаки-вает мимо тореро.
*** Момент истины - "эстокада". Убийство быка специальной изогнутой шпагой.
центре арены вновь заколыхалось ненавистное тело, оно было странным, как бы раздво-енным. Теперь не спрячется! - злорадно решил Торрито. Он рванулся на врага, но когда рога его были готовы пронзить брюхо трепещущего противника, тот стал бесплотным. Увернулся!
Почему?! Не мог же он промахнуться?

Дружное "Оле!!!" всколыхнуло стадион, отмечая прекрасный, смелый выход Диего и его великолепную высокую "веронику". Вторая и третья атаки были не столь рискованы, как первая, но все же на высоком уровне. Пока зрители возбужденно спори-ли: коснулся ли тореро грудью быка, Диего подал знак, что уходит. Никто не заметил бдедности на смуглом его лице. Он уходил медленно, и с достоинством.
Бык резко развернулся и прицелился вновь. Но на замену одного врага появилось несколько новых. Торрито нервно поводил рогами, выбирая, кого же ему наказать. Он выбрал ближайшего. Но что за досада! Опять промах. Что-то легко коснулось его рогов, а враг остался
на месте! Где радость от ощущения тяжести поднятого на рога соперника? Нет ее! Пус-тота, своей
бесплотностью доводящая до бешенства. После нескольких промахов бык остановился. Он
никогда не дрался с оборотнями. В большинстве своих честных драк он побеждал. Он стоял, тяжело дыша, пытаясь понять: что здесь происходит? Почему все не так?
Эта его заминка прервалась звуком горна. Как будто вызванный горном из недр стадиона, из половинки парадных ворот выехал пикадор.
Пако показалось, что он видит неудачную карикатуру на Дон Кихота. Всадник был грузноват, плоская шляпа и прочее странное одеяние подчеркивали его неуклю-жесть, делали все его появление каким-то неуместным, шутовским.
Судя по всему, эта шутка не понравилась и быку. И он не дожидаясь, пока пика-дор пытался заставить свою зашоренную с правой стороны лошадь сделать реверанс публике, атаковал ее в укрытую жесткой попоной грудь, а когда та испуганно попяти-лась, буквально вытолкал ее туда, откуда она пришла, вместе с бессильным что-либо сделать своей пикой наездником.
Публика зашлась смехом и аплодисментами быку.
Бык сделал еще круг и застыл в выжидающей позе напротив ворот. Он был все также полон ярости и силы. Только бока его вздымались сильнее и чаще, чем раньше.
Рафаэль тронул Диего за локоть:
- Бой портится, надо что-то делать...
- Ничего подобного. Карлос, видимо, выпил лишнего вчера. Старый пижон! Зачем ему эти реверансы? Это хорошо, что публика любит быка. Главное, чтобы Маноло не промахнулся.
Маноло был вторым пикадором. Он был молод, но знал уже, что в сложившейся ситуации можно было либо заказать помощникам отвлечь так близко ожидающего у во-рот быка, либо пустить лошадь вкачь, чтобы миновать первую атаку. Он выбрал второе, и его светло-серый широкогрудый и горбоносый жеребец, нещадно пришпоренный, про-несся вплотную к барьеру, заставив быка вытаскивать свои рога из пронзенной двух-дюймовой древесины. Сорвав свои аплодисменты, Карлос встал на дальней четверти круга. Ему не понадобилось дразнить животное, бык уже несся к нему по прямой. Кар-лос пустил коня вскачь и в какой-то момент резко дернул левый повод. Жеребец по-слушно вильнул, уступая пространство смертоносным рогам.
Удар пики пришелся точно в среднюю часть загривка, и кровь широкой масляни-стой полосой багрово растеклась по взмокшей от пота спине животного. Но бык как-будто не заметил этой раны. Похоже, что пика лишь изменила направление его дикой инерции, он провернулся вокруг острия и молниеносно успел поддеть лошадь снизу, резко приподнял ее вместе со всадником и бросил оземь. Пикадор ловко слетел с лоша-ди, выронив на песок свое оружие, метнулся к ближайшему барьеру и завис на нем в ма-ло достойной позе. Публика, всегда несколько недолюбливающая пикадоров, шумно приветствовала быка, алчно предвкушая захватывающее зрелище.

Когда на спине быка заблестела кровь, на глазах у Пако выступили слезы. Он то-ропливо вытер глаза, испугавшись, что кто-нибудь увидит это. Но никто не смотрел на него. Все смотрели на кровь. Кнуты Освальдо казались ласковым поглаживанием по сравнению с тем, что было сделано пикой. Не красота, не восторг - ужас открылся Пако в этой неравной битве. Он физически ощущал боль Торрито как свою.

Бык был на какое-то время шокирован ударом. Он смутно видел какое-то движе-ние вокруг себя. Мулы тащили по песку убитую лошадь.
Острая боль в шее не давала Торрито поднять голову. Его словно сковало неумо-лимыми железными путами. То, что пика не остановила его натиска, сделало рану серь-езной, но ощущение победы придало ему силы. Он вернулся к месту, где только что по-верг лошадь. Резкие звуки музыки, своей неуместностью привели его в себя. Он чувство-вал, что бой еще не кончен, что он окружен врагами и понимал, что он не намерен деше-во продать людям свою жизнь.

- Я сделал все, что мог, Диего...
- Видел... спасибо, Маноло! Ты был хорош.
- Это самый трудный бык, из тех, с какими нам доводилось драться.
- Вот и я говорю, сумасшедший зверь! - добавил подошедший Карлос, пытаясь придать былые формы своей помятой пикадорской шляпке.
- Ах, Карлос! Если бы ты во-время опохмелился, все розы Севильи были бы у тво-их ног...
- Сейчас не до шуток, Диего... - мрачно прервал их Рафаэль. Этому быку не тре-буются бандерильи... он бешеный... Может, тебе лучше отказаться от финала?
- Мне?! Ну, нет уж! Я предпочту свечку на грудь, чем тухлый апельсин в спину. Я не сошел с ума. Да, я боюсь этого быка. Но бой будет завершен, чем бы это не кончи-лось. Рафаэль! Твой выход. Я молюсь за тебя.
И он хлопнул в ладоши, разгоняя экстренное собрание.
Когда в великолепном прыжке изящный Рафаэль Доминго воткнул в холку быка цветные бандерильи, Торрито высоко, удивленно подпрыгнул, лягнул задними ногами воздух, грозно замотал головой и бросился на обидчика. Но проворный бандерильеро был уже за барьером, а на смену ему выбежал другой бандерильеро, Матео, пританцо-вывая в своей особой манере, которая всегда забавляла публику. Бык, похоже, не скло-нен был оценивать танцевальные таланты врагов. Он атаковал. Матео был хорошим ак-робатом, что делало его манеру схватки такой особенной. Три года, до самого последне-го боя, он работал со знаменитым Армандо Пересом, всякий раз удивляя зрителей новы-ми трюками. И на сей раз он держал бандерильи не за концы, а посередине. Это означа-ло, что он не собирается сразу их втыкать, а покажет что-то необычное. И вправду, Ма-тео побежал не наискосок, а в лоб быку. И когда зверь был совсем рядом, Матео под-прыгнул и опершись кулаками в спину животного, пропустил его под собой, сделав саль-то и вызвав шквал рукоплесканий. В арсенале Матео было еще несколько забавных трю-ков, но бык нападал так быстро и упорно, что на третьем проходе бандерильеро счел за благо избавиться от оружия, оставив его качаться рядом с первыми двумя и скрыться за барьером.
Америго, последний бандерильеро, вдохновленный успехом товарища, схватил свои дротики и готов был выпрыгнуть на арену, но Диего остановил его:
- Погоди, дай зрителям отдышаться! Пусть торо побегает, успокоится. Этот чертов бык ломает весь распорядок... Он задает нам свою динамику боя, и мы должны принять ее, раз уж провалились со своей. Но публика довольна, а это самое главное. Проведите его пару раз с капоте, просто для паузы. Осторожней.
В этот момент появился запыхавшийся Рафаэль. Ему пришлось обежать треть кру-га вдоль арены.
- Америго, если хочешь жить - никаких сегодня твоих "штучек" у барьера! Будь проще, это умный торо. Достанет.
Терция бандерильерос оказалась короткой и трудной, но имела успех. Публика ру-коплескала безумству храбрецов, допускавших рога к себе так близко. Лишь немногие знатоки на трибунах понимали, что все тореро просто счастливо отделались на этот раз. Добрая половина аплодисментов доставалась быку. Но чье тонкое ухо способно разли-чать эти предназначения?
Диего уже не мог следовать хорошо усвоенным урокам своего учителя и почти не пытался уже руководить рисунком боя. Он чувствовал, что его динамика фатально вы-шла из-под контроля и превратила круг стадиона со всеми участниками этого представ-ления в гигантскую воронку, медленно засасывающую их в бездну.

Когда шесть бандерилий закачались в холке быка, сердце мальчика зашлось жало-стью и болью. Этого не должен чувствовать настоящий мужчина, но Пако уже не мог и не хотел быть "мачо", он позабыл и о великом искусстве корриды, и о своей гордости за брата. Он видел только, как медленно и неумолимо эти, ставшие вдруг враждебными люди, убивают красивого, сильного, удивленного зверя. Его Торрито! За что они его убивают? Зачем?!
Когда бык повалил лошадь, Пако встрепенулся в надежде, что сейчас все опомнят-ся и весь этот кошмар прекратится. Мальчик все ждал какого-то чуда. Спасения. Но чуда не происходило. Диего! Где он? Он должен остановить их! И Пако побежал в комнату для матадоров. У дверей стоял толстый лысый дядька с сигарой во рту.
- Диего! Где Диего? - задыхаясь, выкрикнул Пако.
- Что с тобой, малыш? - удивился лысый.
- Диего... мой брат...
- Тихо, тихо! Не кричи. Тореро наблюдает за боем. Нельзя ему мешать.
- Он не должен выходить! Его нельзя убивать! Это мой Торрито!
Лысый твердо взял Пако за руку и почти потащил его прочь от комнаты, пригова-ривая:
- Тише, тише... что ты такое говоришь? Все в порядке...какой Торрито? Тебе нель-зя сюда.
Оказавшись за дверью, Пако дрожал от ужаса и негодования, он кричал что-то, ко-лотил в нее ногами. Отчаявшись, он побежал назад. Ноги сами принесли его обратно к тому месту на трибуне, где он видел выход Торрито.
- Пако! Что с тобой? Ты весь дрожишь... - Это был учитель Диего. - Я понимаю, что глупо было бы советовать не волноваться на корриде, но ты успокойся, все будет в порядке. Твой брат - хороший тореро.
Мальчик ничечо не ответил. Для него этот человек из полубожественной знамени-тости превратился в злодейского сообщника мучителей Торрито. Так же как и весь ста-дион, и весь мир..

Там, на арене, коррида подходила к своей третьей терции.
Теперь бык дышал тяжело, с надрывом, низко наклонив рога. Пако видел, как раз-дуваются, выпукло очерчивая мускулистые ребра, его бока. Было видно, что он устал. Он медленно истекал кровью, но продолжал биться с молчаливым, отрешенным упорством.
В какой-то момент мучители его вдруг исчезли, и над стадионом зависла зловещая пауза. Ноги Торрито словно вросли в песок. Кончик длинного хвоста мелко дрожал.. Бык жадно собирал в крученый комок остатки своих сил, он не собирался сдаваться.

Вновь протрубил горн, возвещая о последней терции, начинающейся с "мулеты" и завершающейся "моментом истины". Нетерпеливое ожидание зрителей взорвалось ова-циями: на арену вышел Диего Рамирес. Он поднял шляпу, салютуя публике и бросил ее на трибуны, даже не обернувшись посмотреть, как она упала: подом вниз или вверх. Ему было не до суеверий. Он надеялся только на Бога и на себя.
Бык, увидав очередного врага, бросился на мулету, проскочил мимо взлетевшего в блестящей левой "веронике" Диего, едва не коснувшись его рогом.
Толпа, в жутком предчуствии жестокого зрелища или жесткого исхода, замерла...
Вот уже двукратное испанское "Оле!", смешавшись с иностранными "Браво!" пронеслось над трибунами.
Страх.
Только безумцам он неведом. Диего безумцем не был. Он чувствовал себя арти-стом, который продает свой страх тем, кто за деньги готовы насладиться его страхом. Диего умел преодолевть страх, не показать его, заслонить его от всех блеском своих от-точенных движений.
Этот бык был опаснее и умнее всех, с кем Диего когда-либо доводилось сражаться. Зверь, казалось, поумнел за время схватки. С каждой атакой рога его непредсказуемо оказывались все ближе и ближе к тореро. Диего не чувствовал, что бык ослабел. Он был полон мистической неиссякаемой силы... Последний бросок заставил Диего некрасиво увернуться, на что безжалостные трибуны ответили глухим гулом.
Он подал знак, и на арену выбежали его помощники, размахивая своими капоте, чтобы отвлечь быка для важной паузы. Но Торрито не обращал на них внимания. Такое случается с быками, когда они безумно устали. Но этот вовсе не выглядел изможденным. Он просто стоял и ждал, как опытный дуэлянт, уважающий правила поединка, или про-сто мудро не расходовал свои силы на несущественное..
Тореро приблизился к барьеру и взял шпагу. Поднял ее, испрашивая разрешения на убийство. Хотя время "мулеты" еще не прошло, председатель корриды махнул белым платком. Он видел сотни коррид и тоже чувствовал, что этот первый бой Севильской Фиесты грозит окончиться трагедией.
Стадион опытно притих в ожидании развязки.

Нервы Пако готовы были разорваться. Он не знал правил корриды. Но он почувст-вовал, что сейчас наступит последнее мгновение. Для кого? Для брата? Для Торрито? Сердце его понимало, что вот-вот должно произойти что-то непоправимое.
- Они же сейчас убьются! - крикнул он, дернув Учителя за рукав. Но тот не ощутил этого. Он стоял, напряженно уставившись на арену, руки его дрожали, а губы вышепты-вали что-то, и казалось, что ничего кроме глаз не связывает его с реальностью.
Пако ужаснулся, поняв, что никто и ничто на свете не может изменить трагедии, разыгрывающейся у него на глазах. Он знал точно только одно: Диего не должен убить Торрито, а Торрито не должен убить Диего!

С оружием в руках Диего почувствовал себя уверенней и решил, что за поспеш-ность со шпагой он задолжал публике пару хороших "вероник". По знаку его все поки-нули арену. Диего раскрыл мулету за спиной для "манолетины".* Бык, как бы опомнив-шись, вздернул головой. Начав атаку от барьера, с дробного шага перейдя в галоп, он помчался на врага, но за три метра от тореро, неожиданно свернул в сторону и, не меняя темпа пошел на второй заход. Это выглядело странно и для зрителей, и для тореро...
Сделав широкий круг, бык, не меняя темпа, понесся не на мулету, а на матадора. Диего пришлось отпрыгнуть, но бедро его окрасилось кровью. Он ухватился за ногу и отбросил мулету. Ассистенты уже бежали от барьера, развертывая капоте, увлекая жи-вотное на себя.
- Диего!
Крик Пако потонул в шуме стадиона, неведомая сила сорвала его с места. Все про-изошло так мгновенно, что никто не успел опомниться. Мальчуган спрыгнул с трибуны, перемахнул через
-------------------
* Манолетина - особо рискованный и эффектный прием, когда тореро держит му-лету за спиной.

барьер и побежал туда, где в последний раз разошлись Торрито и брат. Испанская пуб-лика давно уже привыкла к нежданным появлениям на арене дерзких юных храбрецов с маленькими мулетами, жаждущими, пока их не поймали, сорвать хоть с десяток апло-дисментов.
Но на этот раз не было никакой тряпки, живая мулета в белой рубашке бежала на-встречу смерти. Стон ужаса прокатился по трибунам.

Помутневшие от боли глаза Торрито увидели маленького человечка, бегущего на него. Он рванулся в ту сторону. Внезапно человечек споткнулся и упал. Бык еще ниже пригнул голову, и через секунду рога его нависли над поверженным.
- Мой Торрито! - хрипло крикнул маленький человечек.
Казалось, никакая сила не может остановить ярости обезумевшего быка.
Но это было Слово.
Волшебное Слово. Это было имя, данное ему маленьким человечком, единствен-ным, кто был добр к нему.... Слово, в котором вмещалась вся его любовь к миру, так тщательно выбиваемая из него кнутами больших людей, но не убитая, затаенная, и на-столько ценная и яркая, что зверь застыл над распростертым телом "его человечка" и тяжко опустил на него свою измученную голову.
Бык закрыл глаза.
И в этот миг ощутил смертельный удар.
Сердце вспыхнуло. Он разлетелся на части, он ринулся куда-то ввысь, захлебнув-шись последним глотком горячего воздуха, и уже оттуда, сверху, из синей туманной пропасти неба, увидал на мгновенье свое распластанное на песке тело, которое только что было великолепным андалузским быком, изможденным, но не сдавшимся. А рядом лежал маленький человечек, который плакал, гладя на окровавленные рога.

Вечером, когда усталое солнце спряталось за зубчатыми стенами древних башен, и вся Севилья обсуждала минувшую корриду, друзья Рамиреса недоумевали: куда поде-вался их герой? А Диего сидел на крыше отеля. Он никого не хотел видеть в этот вечер. Забинтованная нога саднила пульсирующей болью. Он пил терпкое лионское вино. Но оно его не пьянило.
Всю свою жизнь Диего был честным бойцом. И в мальчишеских драках он никогда не использовал запрещенных приемов. И став тореро, он никогда не убивал своих быков исподтишка. Есть много хитростей, когда команда, к примеру, предоставляет матадору еще движущийся полутруп, когда быкам за взятки укорачивают рога...
Конечно, все думают, что сегодня он спас своего брата. Но только самому себе Диего мог признаться, что с самого начала этого рокового поединка в сердце его застыл страх: впервые в жизни он смертельно боялся этого странного быка, Торрито, как звал его Пако. Это плохо, когда в сердце тореро поселяется настоящий страх. Это означает, что смерть совсем рядом... Диего чувствовал - бык умнее и сильнее его. Получается, что это братишка Пако спас его сегодня от смертоносных рогов быка. А не Диего спас маль-чика, как все полагают.
Быки... За четыре года Рамирес убил пятьдесят три из них. Это не были взрослые шестилетние быки, так же, как и Рамирес не был еще настоящим матадором. Он знал о них многое, почти все. Их он ощущал также, как самого себя. И он... он знал, что этот Торрито не собирался убивать Пако, вот что знал Рамирес. И еще он знал, что это была последняя коррида в его, Диего Рамиреса, жизни.

Севилья, 1988, 2004.